В начале 1960-х была объявлена подписка на первое (после трёхтомника 1926 года) собрание сочи¬нений в пяти томах (светло-зеленый переплет), и широкая очередь не один день стояла от «Подписных изданий» на Куз¬нецком мосту чуть ли не до «Метрополя». Эх, Серега… В ва¬гоне метро (допустим, Арбатско-Покровской линии) некто плохо выбритый, со спитым ли¬цом объяснял тому, кто в очках и шляпе, как по-настоящему на¬до понимать Есенина. В бестол¬ковый разговор ввязывался тре¬тий и читал с холодной безумин¬кой в глазах:
В начале 1960-х была объявлена подписка на первое (после трёхтомника 1926 года) собрание сочи¬нений в пяти томах (светло-зеленый переплет), и широкая очередь не один день стояла от «Подписных изданий» на Куз¬нецком мосту чуть ли не до «Метрополя». Эх, Серега… В ва¬гоне метро (допустим, Арбатско-Покровской линии) некто плохо выбритый, со спитым ли¬цом объяснял тому, кто в очках и шляпе, как по-настоящему на¬до понимать Есенина. В бестол¬ковый разговор ввязывался тре¬тий и читал с холодной безумин¬кой в глазах:
В начале 1960-
Ну кто ж из нас на палубе большой Не падал, не блевал и не ругался? Их мало, с опытной душой, Кто крепким в качке оставался…
(И в самом деле — кто? Да никто практически, никто!)
Школьницы в пору полового созревания переписывали друг у друга из заветных тетрадок: «Де¬вочка, не бойся, я не груб. / Я не стал развратнее вдали. / Дай ко¬снуться запылавших губ, / дай прижаться к девичьей груди» (наверняка только dubia). Когда хотели сказать что-либо доброе про генсека Брежнева (случалось и та¬кое в номенклатурных кругах), то вспоминали про любовь к стихам Есенина. Нетрудно во¬образить бедного Леонида Иль¬ича, после изрядного количества рюмок «КВ» читающего, со сле¬зой на глазах и в голосе, про старушку, которая, возможно, еще жива. И свита, и родня, обслуга и прислуга, тоже едва ли не на последнем рыдании, при¬чем искреннем, шевелили губами в такт — есенинская ритмика легка, как песня.
Есенин… пришёл ко мне с запиской от Блока. И я и Блок увлекались тогда деревней. Я, кроме того, и панславизмом… Факт появления Есенина был осуществлением долгожданного чуда, а вместе с Клюевым и Ширяевым… Есенин дал возможность говорить уже о целой группе крестьянских поэтов. Стихи он принёс завязанными в деревенский платок (!). Начался какой-то праздник песни. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи… Есенин поселился у меня и прожил некоторое время. Записками во все знакомые журналы я облегчил ему хождение по мытарствам… Мёртвая петля Сергея Есенина
Ва¬силий Аксенов воспроизвел Есенина в виде архетипа ко-ллективного бессознательного в «Затова¬ренной бочкотаре» (1968). Что-то в таком духе: Идет по росе Хо¬роший Человек, Сережка Есенин. Вы помните, вы все, конечно, по¬мните… Серафима, если что уз¬наю, не обижайся. Не грусти и не печаль бровей. Шпарит себе по долине. А этого мента, Сера¬фима, я сам, лично… На затылке кепи, в лайковой перчатке узкая рука. И вам, Серафима, пора за дело приниматься. А мой удел катиться дальше вниз… и т.д.
Профессиональные «пат¬риоты» (в параллель школьному официозу) смастерили из его стихов свою лубочную Русь — для валютной «Березки». Любовь к родине, гармонь, околица, ту¬ман стелется, хороша была Танюша, просторы, твою мать! Рассея, рожь да васильки… В Перестройку добавили: Бухарин, злые заметки, жиды-комиссары, загубили русского крестьянина, песенную головушку, суки!.. Лу¬бочный Есенин был, конечно, трогателен, но кондов, одномерен и оттого скучен до звона в ушах.
В какой-то момент Есенина стало так много, что фольклор опреде-лил это его исключительное место в национальном ментали¬тете в несколько грубоватой, но, в сущности, адекватной форме:
Если хочешь почитать, Почитай Есенина. Если хочешь пососать, Пососи у Ленина.
Это была здоровая реакция того же самого народа на затас-канность образца до общего места.
Приехал из деревни…
Одиннадцатисерийный мини-сериал, поставленный по роману актёра Виталия Безрукова, отца Сергея, предлагает зрителям крайне спорный взгляд на жизнь и, главное, смерть Сергея Есенина. Несмотря на то что критика не оставила от этой телепостановки камня на камне, сам Сергей, сыгравший Есенина во второй раз (до этого он сыграл его в Театре Ермоловой в спектакле «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..», за что в 1997 году получил Государственную премию РФ), считает «Есенина» победой: «Молодёжь бросилась читать Есенина — ради этого мы и работали!» Наше всё… и другие
Создатели лубочного Есенина, впрочем, все¬го лишь добросовестно воспро¬изводили ту лежащую на повер¬хности его часть, которую он сам некогда культивировал на продажу. На этой волне юный поэт и въехал победоносно в литерату¬ру: с одного боку мчал «хитрый, как лисица» Клюев, с другого — зацикленный на сказово-сказочной зауми Ремизов. Тот, кто посередине, был единствен¬но настоящим: «Нет! таких не подмять, не рассеять. / Бесшабашность им гнилью да¬на. / Ты, Рассея моя…Рас… сея…/ Азиатская сторона!»
«Я — поэт, приехал из дерев¬ни, прошу меня принять», — писал Есенин Блоку весной 1915 года. Это была вторая записка, на первую, с просьбой поговорить по «очень важному делу», Блок никак не среагировал. Зато в ре¬зультате проартикулированной «деревни» записал себе на па¬мять — с русской доверчивостью и немецкой педантичностью: «Крестьянин Рязанской губер¬нии, 19 лет. Стихи свежие, чис¬тые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 19 марта 1915». Тогда просвещенные баре мучились чувством вины перед своим несчастным народом. (Любопытно, кстати, экстрапо¬лировать ситуацию на сегод¬няшний день.)
На самом деле «крестьянин» передернул, лукаво сдвинув фак¬туру своей жизни в нужном на¬правлении. Приехал он в Петер¬бург вовсе не из деревни, а из Москвы, где к тому времени обретался уже три года. В Мос¬кве работал его отец, который и вызвал юношу (благополучно окончившего Спас-Клепиковскую учительскую школу) к себе, в расчете на его дальнейшее образование. Работал Есенин сначала продавцом в книжной лавке на Страстной, потом ко-рректором в типографии Сыти¬на. Московское Охранное отделение, установившее наблюде¬ние за неблагонадежным ко¬рректором, дало ему кличку «Набор» — курьезный штришок для биографии нутряного, от сохи поэта. (Барышню, с кото¬рой он кадрился, почему-то обо¬значили так: «Доска».)
Есенин входил в Суриковский кружок. Суриковцы часто собирались в Кунцевском парке близ села Крылатское. Под каким-то романтическим старым дубом именно здесь про¬шло первое, считай, публичное чтение 16-летнего Сергея Есе¬нина — ему было что показать после своего «лицея» в Спас-Клепиках. Он получил там «крепкое знание церковно¬славянского языка», а также от-личные отметки по русскому языку, географии и отечествен¬ной истории (не говоря о том, что соученики все как один писали стихи — поветрие!). В Москве он поступил вольнослушателем на историко-фило¬софский факультет Универси¬тета имени Шанявского, про¬держался там два курса и даже удостоился одобрения своим стихам от известного филолога, профессора Сакулина («Вы-ткался на озере алый цвет за¬ри…»).
Конечно, этот пейзанин-пастушок не просто пел нутром. Он изучал теорию стиха и сам теоретизировал: «Слова — это граждане. Я их полково¬дец. Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые. Я став¬лю их в строй как новобранцев. Сегодня они неуклюжие, а зав-тра будут в речевом строю та¬кими же, как и вся армия».
У него всегда находились стар¬шие друзья-покровители. Боль¬шую роль в его жизни сыграл «скиф» Иванов-Разумник, единствен¬ный, быть может, интеллигент, которого Есенин уважал по-настоящему. В нужный момент Иванов-Разумник отговорил юного поэта писать стихи в честь Николая Второго. С другой стороны был странный полковник лейб-гвардии Павловского полка Ло¬ман, один из организаторов сто¬ль же странного «Общества воз¬рождения художественной Ру¬си». Полковник свел Есенина с императорской семьей. «По про¬сьбе Ломана однажды читал стихи императрице, — не¬брежно роняет Есенин в биографии советского времени. — Она после прочтения моих стихов сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия. Ссылался на бедность, климат и проч.» Замечательный образчик печоринского слога!
Один из современников вспоминает, как толстые дамы в петроградских литературных сало¬нах с умилением лорнировали пастушка: «стоило только ему произнести с ударением на „о“ „корова“ или „сенокос“, чтобы все пришли в шумный восторг». Себя он называл тогда по-ремизовски замысловато — «баяишик соломенных суемов». И вообще сильно напирал на соху и прочие мнимые атрибуты русскости. Это было точно попадание в яблочко — мода на исконно-посконное, нутряное, от земли проходила свой пик (что подтверждает и феномен Распутина). Сам Есенин, впрочем, при этом посмеивался: «Хе-хе-хе… Люботно уж больно потешиться над ними, а особенно когда они твою блесну на лету хватают, несмотря на звон ее железный…» (из письма А. В. Ширяевцу от 24 июня 1917 г.).
Когда поэта в начале 1916 года призвали на военную службу, все тот же Ломан взял его под свое начало в санитарный поезд Его Императорского Величества. Любителям числовой эзотерики может пригодиться следующее: личный знак ратника санитара С. А. Есенина был № 9999. А спецы в метафизике по достоинству оценят его автограф для графолога: «Победа духа над космосом создает тот невиди¬мый мир, в который мы все уй¬дем. Сергей Есенин» (7 октября 1915 г.).
Апокриф и блестки реальности
Остальное — апокриф, использовавший блестки реальности. Одно имя — ЕСЕ¬НИН. Ценитель «корявых» слов и серьезный теоретик стиха, левый эсер и мечтатель о крест¬ьянском рае, друг-товарищ брутального Блюмкина (отсюда — «… не расстреливал не¬счастных по темницам») и симпатизант Нестора Махно, муж нескольких жен и любовник сколь¬ких-то поэтических юношей, декадент и все-таки мужик.
Будучи ребенком, проиграл в бабки четыре копейки, данные для покупки просфиры; будучи молодым че¬ловеком, прикурил от лампады… Верил в тургеневских чистых де¬вушек и — любил Христа. От любви к Христу его бросало в хулу над миром. Так, прямо по Достоевскому, металась душа этого русского мальчика. И, мо¬жет быть, ее взлеты и падения из бездны к вершине, с вершины в бездну и составляют ту тайну, которая сделала Сергея Есенина поэтом для всех русских вместе и для каждого в отдельности.
Отдельный вопрос — о любви к Есенину блатарей. По свидетельству Варлама Шаламова, «это был единственный поэт, „принятый“ и „освященный“ блатными, которые вовсе не жа¬луют стихов» («Очерки преступ¬ного мира», 1959). Кстати, «есенин» на фене — имя нарицательное, это заключенный сочиня¬ющий стихи и песни. И в конце концов, блатарь, может быть, са¬мым достоверным образом отра¬жает русскую душу — не зря же все мы любим блатные песни и феню.
Символом русского ха¬рактера вполне можно считать и классические татуи¬ровки «из Есенина»: на правой ноге «Как мало пройдено дорог», на левой — «Как много сделано ошибок». А на спине, чтобы все видели: «Ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза». Найдется ли хоть одна русскоя¬зычная душа, которая на это не отзовется?! Не говоря уже о таком, из «Марфы Посадницы»:
И писал Господь своей верной рабе: «Не гони метлой тучу вихристу; Как московский царь на кровавой гульбе Продал душу свою антихристу…»
Вот такие мы. Все.
P. S. В постсоветское время народная любовь к Есенину вошла, казалось, в более спокойное русло. Но только казалось. На самом деле «снова пьют здесь, дерутся и плачут…». Рассказывает поэт Всеволод Емелин: «…как-то сидели мы с ним [с прозаиком Романом Сенчиным], выпивали, зашел разговор о Есенине. Ну если вы помните, Есенин тоже чего только из себя там ни ломал — он был и коммунист, и гомосексуалист… Роман — человек серьезный, особенно когда выпьет… «Как, Есенин — пидор?!» Ну и бьет меня по морде. В книжном магазине это было…». Ну за кого, кроме Есенина, прозаик Сенчин дал бы в морду поэту Емелину? Да еще в книжном магазине!
Источник: chaskor.ru