Ивонна — сирота Бургундская
Марина Тимашева: В театре имени Вахтангова — две премьеры подряд. \’\’Ветер шумит в тополях\’\’ и «Ивонна, Принцесса Бургундская». Начнем с \’\’Ивонны\’\’.
Ивонна — сирота Бургундская
Марина Тимашева: В театре имени Вахтангова — две премьеры подряд. \’\’Ветер шумит в тополях\’\’ и «Ивонна, Принцесса Бургундская». Начнем с \’\’Ивонны\’\’.
Приманкой для зрителей, скорее всего, послужат имена Ефима Шифрина и Елизаветы Арзамасовой, а не имя автора пьесы — польского драматурга Витольда Гомбровича. Сюжет, несмотря на трагическую развязку, кажется сказочным: в некое государство попадает болезненная дурнушка (за всю пьесу она не скажет и десяти слов). Капризный и не знающий, чем еще себя развлечь, принц Филипп, к ужасу царственных родителей, объявляет, что женится на ней. Скоро диковинка ему приедается, как от нее избавиться толком никто не знает, решают ее убить.
Пьесу Гомбровича в России играют довольно часто. В ней есть объем, и каждый волен толковать ее по своему разумению. Может быть, главная героиня — просто не похожая на других девушка, а быть непохожей на всех опасно. Можно предложить иную версию: Ивонна — слуга дьявола, искушает людей, провоцируя их на низкие и злые поступки. Вероятнее всего, это зеркало, в котором все видят отражение своих грехов и находят легкий путь для избавления от чувства вины — разбить зеркало, погубить Ивонну.
Витольд Гомбрович (фото: Bohdan Paczowski)
Автор спектакля Театра имени Вахтангова, режиссер Владимир Мирзоев видит в героине пьесы еще и посланницу небес. Недаром, когда она войдет в мрачный дворец, серые стены позолотит луч света, из окон проглянет солнце, а с потолка «прольется» золотистый дождь.
Владимир Мирзоев: Когда зло встречает зло, они друг друга узнают и бросаются друг другу в объятия. А когда зло встречает добро, невинное добро, встречает свет, зло начинает беситься.
Марина Тимашева: Все-таки еще раз для уточнения: эта девочка — такое зеркало, которое, будучи поставлено перед тем или иным человеком, отражает то, что в нем есть, или это все-таки живой человек?
Владимир Мирзоев: Я думаю, что мы все друг для друга — зеркала. На этом стоит христианство: мы все отражаем друг друга. Заповедь \’\’возлюби ближнего\’\’ в этом и состоит, что ты должен увидеть в другом самого себя. То есть другой человек, любой человек, но, особенно, ребенок, особенно, невинное существо, является для нас таким универсальным зеркалом. Иногда это какое-то искаженное отражение, иногда это просто неспособность увидеть в другом свое отражение. Да, Ивонна — универсальное зеркало. Но она не только символ. В этой пьесе очевидны христианские параллели. Конечно, Ивонна — не Спаситель, но речь идет о том, чтобы увидеть образ Спасителя в самом жалком существе, самом последнем
На этом весь Достоевский стоит. И вообще Гомбрович очень связан, мне кажется, с русской культурой и с Достоевским, в частности. Я вижу здесь темы \’\’Бесов\’\’, для меня эта пара — Филипп и Ивонна — они, отчасти, Ставрогин и Лебядкина. То есть очень много параллелей. Тут и какие-то раскольниковские мотивы. Хотя Гомбрович — польский классик, но, безусловно, с русской культурой внутренне очень связан.
Марина Тимашева: 20-й век и все то, о чем вы говорите, и то, что происходит в этой пьесе, а в финале спектакля на заднике появляется витраж собора. Но ведь эти витражи никого не спасли.
Владимир Мирзоев: Во-первых, думаю, что кого-то спасли, а, может, даже многих спасли. И еще спасут. Я не думаю, что все исчерпано, мне не кажется, что европейское христианство похоронено. Жизнь не заканчивается в этом измерении, в плотском мире. Спектакль про это — мир не горизонтален.
Марина Тимашева: Пьеса Гомбровича написана в 1938 году, и многие толковали ее, как предчувствие Второй мировой войны. По ней словно бродят призраки тоталитаризма. В спектакле эта тема не акцентирована, если не считать военной выправки юного Принца и немецкой песенки, которую мы услышим единожды, но намек поймем.
(Звучит музыкальный фрагмент спектакля)
Владимир Мирзоев: Пьеса была написана в атмосфере созревшего фашистского нарыва. Было понятно, что это прорвется в ближайшее время. И я думаю, что европейские интеллектуалы очень хорошо это ощущали. По-моему, атмосфера, в которой мы сейчас живем, отчасти с ней сходна, тут есть определенные рифмы. То напряжение, которое ощущается в нашем обществе, не только политическая ситуация, но прежде всего — духовная. То есть интеллектуальная ситуация человека очень похожа на то, что происходило в Европе перед Второй мировой. Это некая внутренняя потерянность, непонимание того, на что опереться, сбитые ценности, раздрызганное общество, расщепленное на разные социальные страты. Эти кланы, эти группы, которые ненавидят друг друга, все друг друга считают врагами, все считают, что путь к счастью лежит через то, чтобы уничтожить эту группу или выселить из страны ту группу, и так далее. То, что социологи называют «негативной идентичностью», то есть попытка человека и целых групп общества найти проблему не в себе, а в каких-то чужаках, иностранцах, евреях, цыганах, кавказцах, которые и виноваты во всех наших бедах. Понятно, что это не только социальная проблема, что это проблема травмированной психики общества. А у нас общество глубоко травмировано, это очевидно.
Марина Тимашева: В спектакле Владимир Мирзоева легко обнаружить «литовский след». Дело не только в том, что пространство звучит и дышит так, как оно умеет «дышать» у композитора Фаустаса Латенаса, но и в самих постановочных приемах. Много пантомимы, много движений. Проблема состоит в том, что пластические этюды у Некрошюса или Туминаса всегда несут на себе образную и смысловую нагрузку, а здесь скорее отвлекают внимание от сути происходящего, содержание подменяется формой. К тому же, второй акт почти целиком составлен из отдельных, сочно сыгранных номеров, которые все же рвут ткань странной, символической пьесы Гомбровича.
Трое в театре, не считая собаки
Иного, прямо противоположного, рода проблемы во второй премьере Театра имени Вахтангова. Спектакль «Ветер шумит в тополях» поставлен по той же самой пьесе, которая идет в «Сатириконе» под названием «Тополя и ветер». Ее автор — Жеральд Сиблейрас — французский драматург, 61-го года рождения. Его сочинения изредка появляются на российских сценах. \’\’Танец альбатроса\’\’ идет в МХТ имени Чехова, а пьесу \’\’Ветер шумит в тополях\’\’ вахтанговский театр собирался ставить еще при жизни Михаила Александровича Ульянова. Эта пьеса в Англии получила премию имени Лоренса Оливье в номинации \’\’лучшая комедия\’\’, а самого автора в 2006-м признали \’\’драматургом года\’\’. На самом деле, \’\’Тополя и ветер\’\’ — сентиментальная история с элементами комедии, скомпонованная по стандартному рецепту. Рассчитана она на трех актеров-мужчин, что не вполне соответствует российской специфике, ведь в наших театрах женщин больше.
Действие пьесы происходит в 1959-м году. В богадельне доживают свой век трое стариков-инвалидов. Заняться решительно нечем, событий в жизни не густо, вдохновляет их идея побега из дома престарелых в Индокитай или — на худой конец — восхождения на ближайший холм, где растут тополя и гуляет ветер. Иными словами, они рвутся на волю. План их заканчивается там же, где и начинается — в фантазиях.
Звучит фрагмент спектакля:
— До Индокитая страшно далеко!
— Далеко? Да плевать нам с высокой колокольни, что это далеко! Для нас теперь все далеко.
— А что? Только давайте действовать поэтапно.
— Начнем с пикника.
— С чего?
— На выходе из деревни есть хорошая поляна, можно устроить пикник.
— Пикник?
— Ну да, или что-нибудь в этом роде.
— То есть вы всерьез намерены отправиться на пикник?
— Да.
— Вы как считаете?
— Конечно, это не так экзотично, как Индокитай, но в этом предложении тоже есть какая-то притягательная сила.
— Вы ставите Индокитай и пикник на одну доску?
— Нет, но я хочу сказать, что оба предложения мне очень симпатичны.
— То есть, по-вашему, полуостров Индокитай со всеми его богатствами и пикник у дороги — одно и то же?!
— Слушайте с вами очень сложно спорить!
— Хотите спорить — давайте спорить. Но должен вам сразу сказать относительно пикников — на мой взгляд, нет ничего более отвратительного!
— Ну, хорошо, давайте больше не будем говорить об этом.
— Что такое пикник, в сущности? Выходишь отсюда с плетеной корзинкой, в которой лежат молоко, хлеб и колбаса, плетешься до вашей дурацкой полянки, стелишь ваше дурацкое одеяло, чтобы не промочить задницу, и вместе с двумя стариками жрешь ломтями бутерброды.
— Ну, хорошо, давайте больше не будем говорить об этом. Потом мы же не обязаны все делать вместе.
— Ошибаетесь!
— Почему?
— Так уж повелось. У нас нет другого выбора.
— Я предлагаю… я предлагаю компромиссное решение.
— Он сейчас скажет, что больше всего на свете он не любит компромиссные решения!
— Я предлагаю отправиться наверх.
— Наверх? Это куда именно?
— Туда, где растут тополя.
— Где шумит ветер. Фернан прав
— Где шумит ветер!
Марина Тимашева: Предполагается, что мы должны проникнуться симпатией и сочувствием к одиноким, заброшенным, никому не нужным старикам. Однако, и в \’\’Сатириконе\’\’, и у Вахатнгова стариков играют актеры в самом расцвете сил, больными немощными и беззубыми они не притворяются. Жанр пьесы обозначен автором, как героическая комедия, но ни в одном театре авторскому определению не следуют. В спектакле «Сатирикона» артисты делают все, от них зависящее, чтобы развеселить публику: в ход идут ужимки, гримасы и трюки, на которые Денис Суханов, Максим Аверин и Григорий Сиятвинда — большие мастера. Зрители от этой комедии положений тела умирают со смеху. Свой, не менее богатый, арсенал могли пустить в ход и вахтанговцы — Максим Суханов, Владимир Симонов и Владимир Вдовиченков, — но режиссеру это было не надо.
В спектакле Римаса Туминаса нет ни малейшего намека на богадельню. Тут и там расставлены большие серые камни разной формы, напоминающие надгробия. Кажется, что действие переехало на кладбище (приметы которого довольно часто обнаруживаются в сценографии Адомаса Яцовскиса — в частности, в «Маскараде» или «Трех сестрах»). На сцене установлены пюпитры — может, для похоронного оркестра, но музыканты так и не появятся.
Зрительная доминанта — исполинская собака (одному из героев пьесы постоянно мерещится, что изваяние оживает и его преследует). Собака очень выразительная: у нее вытянутое печальное лицо, один глаз зияет пустой глазницей, из-за этого кажется, что ей известно что-то, неведомое остальным. В финале этот не то Цербер, не то Анубис, поднимет голову и завоет — как воют по покойнику собаки обыкновенные. Это самый эффектный момент постановки. Кстати, в финале спектакля театра «Сатирикон» происходит нечто подобное. Правда, здесь оживают, долго стоявшие на сцене безо всякого употребления, скульптурные изображения людей («живыми статуями» работают студенты Школы-студии МХТ).
Но вернемся в Театр Вахтангова. Как вы понимаете, в таком «кладбищенском» пространстве невозможно играть ни комедию, ни драму. Рецензенты дружно обнаружили в пьесе параллели с шедевром Беккета » В ожидании Годо», но никто не нашел этого родства, описывая спектакль «Сатирикона». Там было ясно, что мы имеем дело с комедией масок, и оставалось только разобраться, кто за Тарталью, кто — за Панталоне. Получается, что Сиблейрас оказался зачислен в асбурдисты по воле режиссера Туминаса. А заодно его пьеса приобрела черты некоторого сходства с двумя очень почитаемыми на театре сочинениями — рассказом Достоевского «Бобок» и пьесой Торнтона Уайльдера «Наш городок», в которых покойники ведут друг с другом неторопливые беседы.
Мало того, в этом спектакле можно нащупать ниточку, тянущуюся из других постановок Римаса Туминаса — тему, видимо, для него важную. В превосходном спектакле Малого театра Вильнюса «Мадагаскар», который Туминас поставил по пьесе Мариуса Ивашкявичуса, герои придумали, что всем литовцам — в поисках свободы и независимости — лучше перебраться на Мадагаскар. Странным образом с этим самым Мадагаскаром рифмуется финальная реплика доктора Астрова из чеховского «Дяди Вани»: » В этой самой Африке жарища страшная». Послушайте, как она звучит в в спектакле Туминаса и Театра имени Вахтангова:
(Звучит фрагмент спектакля)
Марина Тимашева: И воет Астров, что та самая загадочная собака в спектакле «Ветер шумит в тополях». Мадагаскар, Африка, Индокитай, куда поначалу направлялись герои Сиблейраса — не все ли равно, куда именно мы не попадем. Люди почти не помнят прошлого (так, обрывками), не живут настоящим, все их помыслы связаны с какими-то неосуществимыми мечтами. Им не успеть не то, что взобраться на холм, где растут тополя, но даже собрать корзинку для пикника. Только все спланировали, бац — а жизнь-то кончилась.
Это очень понятное высказывание, но для него Чехов с Ивашкявичусом подходят, а Сиблейрас совершенно не годится. Интерпретации поддается текст, в котором есть объем, а в этой пьесе его нет. Режиссер сам ее досочинил, но не придумал, что со всем этим богатством должны делать актеры. Поэтому они делают, что умеют, каждый сам по себе и сам за себя.
Владимир Симонов играет нежного интеллигента, хотя по пьесе Рене — из простонародья. Максим Суханов держится за тот образ, который много лет создавал в спектаклях Владимира Мирзоева (не то громадный ребенок, не то разбойник). Владимиру Вдовиченкову досталась роль высокомерного педанта и брюзги Густава. Густав вышел маленьким щуплым солдатиком, который возомнил себя Наполеоном. Узнать в нем атлетически сложенного, с очень сильной мужской фактурой, артиста — совершенно невозможно. Работа эта неожиданная, она заслуживает всяческих похвал, но погоды не делает.
Ситуация статична, декорация не меняется, внятного сюжета нет, значимых событий не происходит, а возможности сочувствовать героям, хотя бы просто потому, что они старенькие, нас лишили. Характерно, что те же самые слова в полной мере относятся и к веселенькому спектаклю театра «Сатирикон»
Источник: svobodanews.ru