Русский человек поет, когда очень хорошо и когда очень плохо. Русской песней прогоняли страх, провожали невесту, чествовали гостей, изливали тоску.
О чём пели наши бабушки, почему мы стыдимся русского, и зачем нужен в колыбельных страшный «Серенький волчок», рассказал руководитель фольклорного ансамбля «Оберег», заведующий кафедрой музыкального фольклора и этнографии Волгоградского института искусств им. П. А. Серебрякова Сергей Пальгов.
Русский человек поет, когда очень хорошо и когда очень плохо. Русской песней прогоняли страх, провожали невесту, чествовали гостей, изливали тоску.
О чём пели наши бабушки, почему мы стыдимся русского, и зачем нужен в колыбельных страшный «Серенький волчок», рассказал руководитель фольклорного ансамбля «Оберег», заведующий кафедрой музыкального фольклора и этнографии Волгоградского института искусств им. П. А. Серебрякова Сергей Пальгов.
«АиФ» — НП»: — Что сейчас происходит с песенным фольклором?
Сергей Пальгов: — Записывать фольклор я начал с 1989 года. За это время объездил 32 района области. За 20 лет полевой работы на моих глазах умерли богатейшие песенные традиции нашей земли. Например, для нас было открытием, когда в небольшом хуторе около Михайловки мы услышали казачьи романсы. Мы привыкли к общерусским романсам. А тут такое чудо. А какими самобытными терминами порой исполнители — бабушки — характеризовали своё пение. Так, Мария Гавриловна Лежнева могла назвать романс любви «стяпной песней». «А вот у стяпь выйдешь, голос на ветер ставишь, вот он и летит», — отвечала она на вопрос, почему это именно степная песня. Ещё она мне по секрету исполнила «мужчинскую песню», которую могли исполнять исключительно мужчины. Всё это богатство осталось только в магнитофонных записях.
Сейчас на кафедре приблизительно 500-600 аудиокассет дожидается того часа, когда они или разрушатся, и ничего для потомков не останется, или произойдёт чудо — найдётся спонсор для финансирования их оцифровки. Но пока никому это неинтересно. Это очень тяжело, ведь это наша живая история: заговоры, духовные стихи, былины, частушки, рассказы и воспоминания людей об их жизни. Люди дарили нам самое ценное — живую историю. Но слишком много песельников ушло в мир иной. И мне трудно рассуждать, жив ли фольклор. Да, он жив. Но то, что мы записывали, в основном исчезло.
«АиФ» — НП»: — А сейчас вы ездите в экспедиции?
С. П. : — Раньше мы ездили дважды в год. Сначала своим ходом, потом дали автобус. Но сейчас… боюсь, что у меня осталось всего две экспедиции вообще. Все, наверное, видели по телевизору, как президент «нашел» вместе со студентами на раскопках амфору? И как студенты униженно попросили его вернуть суточные? Это действительно стыдно, но согласно одному из постановлений нашего правительства студенты не имеют право на 100 рублей суточных в командировке. Более того, в новом госстандарте образования вообще об этнографических экспедициях речи нет. То есть хормейстер, который будет в дальнейшем работать с фольклорно-певческими коллективами, теперь лишен фольклорной практики. Студенты в экспедициях учились работать с людьми, слышали эти песни вживую, погружались в их энергетику, теперь законом это считается неважным.
Это дико — выпрашивать у государства денег, чтобы зафиксировать уходящую историю. Самое страшное, что через пять лет ездить будет некуда и незачем. Люди уходят. Ушло поколение, которое помнило архаичные песни. Сейчас мы записываем поколение, которому по 60 лет. Но и они уходят, а молодёжь вообще не поёт. Приезжают студенты из сёл и хуторов, а они даже не знают песен своей местности!
«АиФ» — НП»: — В песнях отдыхала душа русского человека. А где же она сейчас отдыхает? В телевизоре?
С. П. : — Отчасти, но не всё безнадёжно. Молодёжь привлекает чистая этническая музыка и песня. Молодежь откровенно бойкотирует, когда выступают в аляпистых «народных» костюмах с блёстками, с навороченными кокошниками, которых никогда здесь не было. Но когда на сцену выходит ансамбль в простых сарафанах, русских платках и старается передать вокальную манеру исполнения, которая бытовала в той области, откуда песня, то смешки и гомон исчезают. У нас были концерты, когда зал затихал, слушая реликтовое пение.
Я не понимаю, откуда в русском человеке вдруг возникла эта стеснительность по поводу своих корней. Мне дико, когда смеются, глядя на людей в национальной одежде, когда кидают сальные реплики в адрес поющих русские народные песни. Когда открылся железный занавес, все с восторгом кинулись изучать ирландский балет и степ, но забыли «барыню» и хороводы. Сейчас ко мне приходят студенты совершенно аритмичные. Вместе с песней мы теряем гармонию.
А ведь живая русская песня лечит. Мне однажды было невыразимо плохо в душе. И я поставил пластинку «Хор села Большебыково». Была свадебная песня. Через пять минут мое угнетённое состояние прошло. Через этот поток разных неприглаженных голосов простых колхозниц, исполнявших обрядовую песню, призванную объединять людей, шел такой свет, такая энергетика, что для хандры места не осталось.
«АиФ» — НП»: — А колыбельные? Поют ли их в Волгоградской области? Почему подчас там такие пугающие образы?
С. П. : — Я насобирал уже 200 образов колыбельных песен с разным кругом сюжетов. Есть у нас в области и сюжеты с сереньким волчком, который «придёт и укусит за бочок» и «зароет во песок». На самом деле этим пожеланием по сути дела смерти мать пыталась оградить — заговорить — дитя от смерти и всего плохого. Это очень древний приём. Встречали мы в наших колыбельных и совсем древние языческие образы «Сна» и «Угомона». Когда мать говорила ребёнку «угомонись», она пыталась тем самым сберечь его от нечистой силы, которая в него вселилась и заставляет его шалить. А когда она пела в колыбельной, что «придёт Угомон», она тем самым пыталась оградить его от злых чар.
«АиФ» — НП»: — Может ли быть будущее у страны без фольклора?
С. П. : — Нет. Государство должно повернуться к культуре своей страны. ЮНЕСКО принимает положение о защите нематериального культурного наследия (песни. — Авт.), а в России вся эта защита остаётся на уровне гламурных «кокошников». Финансирование культуры ужасно. ДК не может позволить себе купить баян, он даже не может вывезти даром отданное фортепиано — потому что нет денег на грузчиков и машину.
В хуторе Терновка работает моя студентка, недавно рассказала, что с неё снимают «сельские» надбавки и теперь её зарплата будет 5000 рублей. Половину она отдаёт за такси — каждый вечер она закрывает сельский клуб после дискотеки и возвращается во Фролово, где живёт. И что, она будет за 3000 рублей работать?
«АиФ» — НП»: — А как быть с русскими народными инструментами?
С. П. : — Народные инструменты практически брошены. Молодёжь не хочет их осваивать. На нашем отделении народных инструментов баянистов раз, два и обчёлся. Балалаечников мало, домристов мало. У нас есть профессиональная гуслярша, но она не может набрать студентов. Все предпочитают гитару. В музыкальных школах дети ещё учатся игре на народных инструментах, но родители, видя отношение к культуре, предпочитают отдать ребёнка в юристы. Русь стала страной юристов.
Но есть и надежда. В одном из хуторов Михайловского района мы оказались накануне Крещения. И когда возвращались с иордани, услышали, как из хутора звучит песня «Как на речке было на Иордани» — хуторянки шли с вёдрами за водой. И мы тоже запели им навстречу. Это было волшебно. Кругом зимний лес, и в одной песне слились поколение носителей фольклора и нас, преемников.
Источник: vlg.aif.ru