— Андрей Сергеевич, чем продиктован выбор картин из вашей обширной фильмографии для показа в Лондоне? — Все случайное является закономерным. Я выбрал те картины, которые мне пришли в голову, но одновременно была мысль, что нужны картины из разных эпох. В прошлом году прошла большая ретроспектива в Париже, которая называлась «Россия глазами Кончаловского», на которой я понял, что все фильмы, которые я снял в России и Советском Союзе, как-то отражают состояние общества, хотя я никогда не делал политические картины. — А как же «Первый учитель»? — Даже «Первый учитель» — не политическая картина. Да, она имеет политическую форму, но по содержанию она касается человека и проблемы трагедии человеческого состояния. — И какие эпохи русского сознания увидят зрители в Лондоне? — Одна картина дореволюционная — «Дядя Ваня». «Первый учитель» — это революция, хотя дело происходит в Средней Азии, но Средняя Азия и Россия — близнецы-братья. И так как мы могли показать только четыре картины, я выбрал еще и то, что англичане не видели, и получилась ретроспектива, которая отражает диалектику российского общества. «Дом дураков» — это перестройка и чеченская война, картина, которую объявили антирусской, но в ней чеченцы показаны не как бандиты, а как люди со своим правом ошибаться или не ошибаться, как просто люди. И наконец, «Глянец». — «Глянец» — это современная Россия? — Скажем так, «Глянец» показывает то, что происходило в России, когда русские только почувствовали силу денег. В дореволюционной России были деньги, в Советском Союзе они пропали, их фактически не было. Были только те, что в кармане. Не то что сейчас: банки, кредиты… Денег не было, поэтому идеология заменяла капитал. Поэтому в Советском Союзе практически не было коррупции [в ее современном понимании]. Обменивались [не деньгами, а] властью. А потом, в нулевые, деньги опять появились, и люди почувствовали их власть, и у homo soveticus съехала крыша. — Homo soveticus — кто это? — Это по сути русский человек, но им правит советская ментальность: «Дорваться!» У человека западного, да и у российского человека дореволюционного такого желания не было, потому что не было такого отсутствия всяких возможностей, какое было при советской власти. На всю Москву было два ресторана. А сколько ресторанов сейчас? И какой из них выбрать? Свобода ведь тоже создает проблему — проблему выбора. «Глянец» в определенном смысле — картина распада. Это декаданс в варварском государстве. Это даже не римская империя, это или «до», или «после». Я задумал комедию, а получилась черная сатира. Вроде сначала смешно, а потом страшно. Даже не знаю, поймут ли ее англичане. — А французы, русские поняли? — Я не знаю, люди, которым я верю, говорили так: «Потрясающе и отвратительно», «Потрясающе, но это ужасно». Я рад, что этот фильм ранит. Такая картина не может не ранить. — Любая ретроспектива — это попытка показать и осмыслить путь творчества. Как этот путь сложился у вас? Это прямая эволюция, прогресс, или это кольцевая, по которой вы постоянно возвращались к одним и тем же вопросам? — А что, вы сами верите в прогресс? — Нет. — Так почему употребляете это слово? Мы используем это слово в старом контексте, в контексте Руссо, Сен-Симона… Я не верю в прогресс, я верю в эволюцию. Есть один такой английский философ Джон Грей, он говорит, что технологии кумулятивны, что прогресс есть в науке. Но этика не кумулятивна, она не накапливается. То есть человеческая этика не может двигаться к прогрессу, и человек навсегда остается наполовину животным, наполовину ангелом. И эти животные инстинкты в сочетании со свойственными человеку потребностями в идеальном в результате дают то, что называется «humanities». Но в любой момент любые достижения в области этики могут рухнуть. И мы обречены всегда находиться на грани падения этических идеалов и смыслов. Варварство, цивилизация… Мы движемся от одного к другому и обратно. — И где мы находимся сейчас? — Европейская цивилизация сейчас спускается к современному варварству, то есть к падению этики, нравов, превосходству денег, к исчезновению достижений в живописи, музыке, кинематографе, везде. — Вы тоже — часть этого варварства? — А куда деваться? Мои зрители практически умерли. Это не я сказал, это фраза Феллини. Они как-то ехали с Бондарчуком по Риму после обеда и зашли в кинотеатр. Показывали картину Феллини, и в зале было два человека. Бондарчук тогда спросил: «А где зрители?» — «Мои зрители умерли», — ответил Феллини. Это объективный факт. Все боятся это признать, как боятся признать существование глобального потепления или того, что человеческая жадность должна быть ограничена государством. Мы спускаемся в варварство. — А как из него выйти? — Рецептов нет. — И красота не спасет мир? А как же Россия? — Все эти вопросы о будущем России вторичны. Россия находится на периферии европейской цивилизации, и в силу нашей провинциальности мы очень хотим быть западными, изо всех сил стараемся: дорогие машины, одежды, все, о чем я снял «Глянец». Но мы копируем форму. А суть Запада, то есть его этические ценности, которые сейчас тоже подвергнуты коррозии, остаются в стороне от российского сознания. Поэтому русская секретарша хочет получать по-западному, а работать по-русски. — Но, быть может, пора понять, что подражание Западу — это все-таки неправильный путь для России? — Правильный или нет — указать России путь невозможно. Человек учится на своих ошибках, государство тоже. Подражать все равно неправильно. Мне кажется, что Россия имеет колоссальный потенциал, но для того, чтобы этот потенциал выявить и использовать, нужен очень высококультурный садовник. — То есть шанс все-таки есть? — Поскольку Россия находится на периферии западной иудо-христианской философии, она не обгоняет западные страны на пути к кризису. Хаксли сказал, что Запад едет к кризису на «Роллс-Ройсе», а русские — на трамвае. И поскольку мы едем на трамвае, у нас еще остались какие-то ценности 19-го века: любовь к театру, любовь к книжкам, читают, спорят, разговаривают о смысле жизни. О таких вещах уже давно не говорят в Европе! Во времена Герцена и Достоевского уже не говорили! Говорят только о деньгах. Но в России осталась потребность в духовных вещах, которая не всепроникающа в обществе, но очень сильна. И именно в силу того, что мы отстали, мы сильны. — А нужна ли России демократия в таком случае? — Демократии в России не существует. Просто потому что несколько веков тому назад там не сложилось предпосылок для создания буржуазии. Ведь буржуазия — не корзина потребления, а осознание своей потребности в политической независимости от государства. Европейская буржуазия противостояла монархии. Отсюда парламент, лорды, гильдии, флорентийская республика, города, магдебургское право и тысячи других вещей, которые в России не существовали. А русские капиталисты зависели от царя. И им не нужна была политическая свобода. Им и сегодня не нужна политическая свобода. Как только один потребовал политической свободы, он попал в тюрьму. Поэтому буржуазии нет, есть олигархи. — Но можно ли это изменить, или и тут рецепта нет? — Я думаю, это очень интересная ситуация. Надо понять, что в российском обществе, в российском менталитете является ценностью, чтобы повлиять на этот культурный код. Нужна индоктринация, нужен brainwashing. В Европе brainwashing начался много веков назад с появлением Лютера, а в России все надо начинать сегодня. — Учиться у Запада? Вы часто проводите время в Европе, в Англии, ваши дети здесь учатся, вы хотите привить им эти ценности? — Да, в Англии очень важно уважение к личности. И я хотел бы, чтобы мои дети воспитывались там, где есть определенный эгалитаризм в отношениях между людьми. — Но ведь повышенное уважение к личности и индивидуализм приводят к безумному одиночеству, в конце концов. — Безусловно. — Вы этого не боитесь? — Нет, не боюсь, человек вообще одинок, только он не понимает этого.— Андрей Сергеевич, чем продиктован выбор картин из вашей обширной фильмографии для показа в Лондоне? — Все случайное является закономерным. Я выбрал те картины, которые мне пришли в голову, но одновременно была мысль, что нужны картины из разных эпох. В прошлом году прошла большая ретроспектива в Париже, которая называлась «Россия глазами Кончаловского», на которой я понял, что все фильмы, которые я снял в России и Советском Союзе, как-то отражают состояние общества, хотя я никогда не делал политические картины. — А как же «Первый учитель»? — Даже «Первый учитель» — не политическая картина. Да, она имеет политическую форму, но по содержанию она касается человека и проблемы трагедии человеческого состояния. — И какие эпохи русского сознания увидят зрители в Лондоне? — Одна картина дореволюционная — «Дядя Ваня». «Первый учитель» — это революция, хотя дело происходит в Средней Азии, но Средняя Азия и Россия — близнецы-братья. И так как мы могли показать только четыре картины, я выбрал еще и то, что англичане не видели, и получилась ретроспектива, которая отражает диалектику российского общества. «Дом дураков» — это перестройка и чеченская война, картина, которую объявили антирусской, но в ней чеченцы показаны не как бандиты, а как люди со своим правом ошибаться или не ошибаться, как просто люди. И наконец, «Глянец». — «Глянец» — это современная Россия? — Скажем так, «Глянец» показывает то, что происходило в России, когда русские только почувствовали силу денег. В дореволюционной России были деньги, в Советском Союзе они пропали, их фактически не было. Были только те, что в кармане. Не то что сейчас: банки, кредиты… Денег не было, поэтому идеология заменяла капитал. Поэтому в Советском Союзе практически не было коррупции [в ее современном понимании]. Обменивались [не деньгами, а] властью. А потом, в нулевые, деньги опять появились, и люди почувствовали их власть, и у homo soveticus съехала крыша. — Homo soveticus — кто это? — Это по сути русский человек, но им правит советская ментальность: «Дорваться!» У человека западного, да и у российского человека дореволюционного такого желания не было, потому что не было такого отсутствия всяких возможностей, какое было при советской власти. На всю Москву было два ресторана. А сколько ресторанов сейчас? И какой из них выбрать? Свобода ведь тоже создает проблему — проблему выбора. «Глянец» в определенном смысле — картина распада. Это декаданс в варварском государстве. Это даже не римская империя, это или «до», или «после». Я задумал комедию, а получилась черная сатира. Вроде сначала смешно, а потом страшно. Даже не знаю, поймут ли ее англичане. — А французы, русские поняли? — Я не знаю, люди, которым я верю, говорили так: «Потрясающе и отвратительно», «Потрясающе, но это ужасно». Я рад, что этот фильм ранит. Такая картина не может не ранить. — Любая ретроспектива — это попытка показать и осмыслить путь творчества. Как этот путь сложился у вас? Это прямая эволюция, прогресс, или это кольцевая, по которой вы постоянно возвращались к одним и тем же вопросам? — А что, вы сами верите в прогресс? — Нет. — Так почему употребляете это слово? Мы используем это слово в старом контексте, в контексте Руссо, Сен-Симона… Я не верю в прогресс, я верю в эволюцию. Есть один такой английский философ Джон Грей, он говорит, что технологии кумулятивны, что прогресс есть в науке. Но этика не кумулятивна, она не накапливается. То есть человеческая этика не может двигаться к прогрессу, и человек навсегда остается наполовину животным, наполовину ангелом. И эти животные инстинкты в сочетании со свойственными человеку потребностями в идеальном в результате дают то, что называется «humanities». Но в любой момент любые достижения в области этики могут рухнуть. И мы обречены всегда находиться на грани падения этических идеалов и смыслов. Варварство, цивилизация… Мы движемся от одного к другому и обратно. — И где мы находимся сейчас? — Европейская цивилизация сейчас спускается к современному варварству, то есть к падению этики, нравов, превосходству денег, к исчезновению достижений в живописи, музыке, кинематографе, везде. — Вы тоже — часть этого варварства? — А куда деваться? Мои зрители практически умерли. Это не я сказал, это фраза Феллини. Они как-то ехали с Бондарчуком по Риму после обеда и зашли в кинотеатр. Показывали картину Феллини, и в зале было два человека. Бондарчук тогда спросил: «А где зрители?» — «Мои зрители умерли», — ответил Феллини. Это объективный факт. Все боятся это признать, как боятся признать существование глобального потепления или того, что человеческая жадность должна быть ограничена государством. Мы спускаемся в варварство. — А как из него выйти? — Рецептов нет. — И красота не спасет мир? А как же Россия? — Все эти вопросы о будущем России вторичны. Россия находится на периферии европейской цивилизации, и в силу нашей провинциальности мы очень хотим быть западными, изо всех сил стараемся: дорогие машины, одежды, все, о чем я снял «Глянец». Но мы копируем форму. А суть Запада, то есть его этические ценности, которые сейчас тоже подвергнуты коррозии, остаются в стороне от российского сознания. Поэтому русская секретарша хочет получать по-западному, а работать по-русски. — Но, быть может, пора понять, что подражание Западу — это все-таки неправильный путь для России? — Правильный или нет — указать России путь невозможно. Человек учится на своих ошибках, государство тоже. Подражать все равно неправильно. Мне кажется, что Россия имеет колоссальный потенциал, но для того, чтобы этот потенциал выявить и использовать, нужен очень высококультурный садовник. — То есть шанс все-таки есть? — Поскольку Россия находится на периферии западной иудо-христианской философии, она не обгоняет западные страны на пути к кризису. Хаксли сказал, что Запад едет к кризису на «Роллс-Ройсе», а русские — на трамвае. И поскольку мы едем на трамвае, у нас еще остались какие-то ценности 19-го века: любовь к театру, любовь к книжкам, читают, спорят, разговаривают о смысле жизни. О таких вещах уже давно не говорят в Европе! Во времена Герцена и Достоевского уже не говорили! Говорят только о деньгах. Но в России осталась потребность в духовных вещах, которая не всепроникающа в обществе, но очень сильна. И именно в силу того, что мы отстали, мы сильны. — А нужна ли России демократия в таком случае? — Демократии в России не существует. Просто потому что несколько веков тому назад там не сложилось предпосылок для создания буржуазии. Ведь буржуазия — не корзина потребления, а осознание своей потребности в политической независимости от государства. Европейская буржуазия противостояла монархии. Отсюда парламент, лорды, гильдии, флорентийская республика, города, магдебургское право и тысячи других вещей, которые в России не существовали. А русские капиталисты зависели от царя. И им не нужна была политическая свобода. Им и сегодня не нужна политическая свобода. Как только один потребовал политической свободы, он попал в тюрьму. Поэтому буржуазии нет, есть олигархи. — Но можно ли это изменить, или и тут рецепта нет? — Я думаю, это очень интересная ситуация. Надо понять, что в российском обществе, в российском менталитете является ценностью, чтобы повлиять на этот культурный код. Нужна индоктринация, нужен brainwashing. В Европе brainwashing начался много веков назад с появлением Лютера, а в России все надо начинать сегодня. — Учиться у Запада? Вы часто проводите время в Европе, в Англии, ваши дети здесь учатся, вы хотите привить им эти ценности? — Да, в Англии очень важно уважение к личности. И я хотел бы, чтобы мои дети воспитывались там, где есть определенный эгалитаризм в отношениях между людьми. — Но ведь повышенное уважение к личности и индивидуализм приводят к безумному одиночеству, в конце концов. — Безусловно. — Вы этого не боитесь? — Нет, не боюсь, человек вообще одинок, только он не понимает этого.
— Андрей Сергеевич, чем продиктован выбор картин из вашей обширной фильмографии для показа в Лондоне? — Все случайное является закономерным. Я выбрал те картины, которые мне пришли в голову, но одновременно была мысль, что нужны картины из разных эпох. В прошлом году прошла большая ретроспектива в Париже, которая называлась «Россия глазами Кончаловского», на которой я понял, что все фильмы, которые я снял в России и Советском Союзе, как-то отражают состояние общества, хотя я никогда не делал политические картины. — А как же «Первый учитель»? — Даже «Первый учитель» — не политическая картина. Да, она имеет политическую форму, но по содержанию она касается человека и проблемы трагедии человеческого состояния. — И какие эпохи русского сознания увидят зрители в Лондоне? — Одна картина дореволюционная — «Дядя Ваня». «Первый учитель» — это революция, хотя дело происходит в Средней Азии, но Средняя Азия и Россия — близнецы-братья. И так как мы могли показать только четыре картины, я выбрал еще и то, что англичане не видели, и получилась ретроспектива, которая отражает диалектику российского общества. «Дом дураков» — это перестройка и чеченская война, картина, которую объявили антирусской, но в ней чеченцы показаны не как бандиты, а как люди со своим правом ошибаться или не ошибаться, как просто люди. И наконец, «Глянец». — «Глянец» — это современная Россия? — Скажем так, «Глянец» показывает то, что происходило в России, когда русские только почувствовали силу денег. В дореволюционной России были деньги, в Советском Союзе они пропали, их фактически не было. Были только те, что в кармане. Не то что сейчас: банки, кредиты… Денег не было, поэтому идеология заменяла капитал. Поэтому в Советском Союзе практически не было коррупции [в ее современном понимании]. Обменивались [не деньгами, а] властью. А потом, в нулевые, деньги опять появились, и люди почувствовали их власть, и у homo soveticus съехала крыша. — Homo soveticus — кто это? — Это по сути русский человек, но им правит советская ментальность: «Дорваться!» У человека западного, да и у российского человека дореволюционного такого желания не было, потому что не было такого отсутствия всяких возможностей, какое было при советской власти. На всю Москву было два ресторана. А сколько ресторанов сейчас? И какой из них выбрать? Свобода ведь тоже создает проблему — проблему выбора. «Глянец» в определенном смысле — картина распада. Это декаданс в варварском государстве. Это даже не римская империя, это или «до», или «после». Я задумал комедию, а получилась черная сатира. Вроде сначала смешно, а потом страшно. Даже не знаю, поймут ли ее англичане. — А французы, русские поняли? — Я не знаю, люди, которым я верю, говорили так: «Потрясающе и отвратительно», «Потрясающе, но это ужасно». Я рад, что этот фильм ранит. Такая картина не может не ранить. — Любая ретроспектива — это попытка показать и осмыслить путь творчества. Как этот путь сложился у вас? Это прямая эволюция, прогресс, или это кольцевая, по которой вы постоянно возвращались к одним и тем же вопросам? — А что, вы сами верите в прогресс? — Нет. — Так почему употребляете это слово? Мы используем это слово в старом контексте, в контексте Руссо, Сен-Симона… Я не верю в прогресс, я верю в эволюцию. Есть один такой английский философ Джон Грей, он говорит, что технологии кумулятивны, что прогресс есть в науке. Но этика не кумулятивна, она не накапливается. То есть человеческая этика не может двигаться к прогрессу, и человек навсегда остается наполовину животным, наполовину ангелом. И эти животные инстинкты в сочетании со свойственными человеку потребностями в идеальном в результате дают то, что называется «humanities». Но в любой момент любые достижения в области этики могут рухнуть. И мы обречены всегда находиться на грани падения этических идеалов и смыслов. Варварство, цивилизация… Мы движемся от одного к другому и обратно. — И где мы находимся сейчас? — Европейская цивилизация сейчас спускается к современному варварству, то есть к падению этики, нравов, превосходству денег, к исчезновению достижений в живописи, музыке, кинематографе, везде. — Вы тоже — часть этого варварства? — А куда деваться? Мои зрители практически умерли. Это не я сказал, это фраза Феллини. Они как-то ехали с Бондарчуком по Риму после обеда и зашли в кинотеатр. Показывали картину Феллини, и в зале было два человека. Бондарчук тогда спросил: «А где зрители?» — «Мои зрители умерли», — ответил Феллини. Это объективный факт. Все боятся это признать, как боятся признать существование глобального потепления или того, что человеческая жадность должна быть ограничена государством. Мы спускаемся в варварство. — А как из него выйти? — Рецептов нет. — И красота не спасет мир? А как же Россия? — Все эти вопросы о будущем России вторичны. Россия находится на периферии европейской цивилизации, и в силу нашей провинциальности мы очень хотим быть западными, изо всех сил стараемся: дорогие машины, одежды, все, о чем я снял «Глянец». Но мы копируем форму. А суть Запада, то есть его этические ценности, которые сейчас тоже подвергнуты коррозии, остаются в стороне от российского сознания. Поэтому русская секретарша хочет получать по-западному, а работать по-русски. — Но, быть может, пора понять, что подражание Западу — это все-таки неправильный путь для России? — Правильный или нет — указать России путь невозможно. Человек учится на своих ошибках, государство тоже. Подражать все равно неправильно. Мне кажется, что Россия имеет колоссальный потенциал, но для того, чтобы этот потенциал выявить и использовать, нужен очень высококультурный садовник. — То есть шанс все-таки есть? — Поскольку Россия находится на периферии западной иудо-христианской философии, она не обгоняет западные страны на пути к кризису. Хаксли сказал, что Запад едет к кризису на «Роллс-Ройсе», а русские — на трамвае. И поскольку мы едем на трамвае, у нас еще остались какие-то ценности 19-го века: любовь к театру, любовь к книжкам, читают, спорят, разговаривают о смысле жизни. О таких вещах уже давно не говорят в Европе! Во времена Герцена и Достоевского уже не говорили! Говорят только о деньгах. Но в России осталась потребность в духовных вещах, которая не всепроникающа в обществе, но очень сильна. И именно в силу того, что мы отстали, мы сильны. — А нужна ли России демократия в таком случае? — Демократии в России не существует. Просто потому что несколько веков тому назад там не сложилось предпосылок для создания буржуазии. Ведь буржуазия — не корзина потребления, а осознание своей потребности в политической независимости от государства. Европейская буржуазия противостояла монархии. Отсюда парламент, лорды, гильдии, флорентийская республика, города, магдебургское право и тысячи других вещей, которые в России не существовали. А русские капиталисты зависели от царя. И им не нужна была политическая свобода. Им и сегодня не нужна политическая свобода. Как только один потребовал политической свободы, он попал в тюрьму. Поэтому буржуазии нет, есть олигархи. — Но можно ли это изменить, или и тут рецепта нет? — Я думаю, это очень интересная ситуация. Надо понять, что в российском обществе, в российском менталитете является ценностью, чтобы повлиять на этот культурный код. Нужна индоктринация, нужен brainwashing. В Европе brainwashing начался много веков назад с появлением Лютера, а в России все надо начинать сегодня. — Учиться у Запада? Вы часто проводите время в Европе, в Англии, ваши дети здесь учатся, вы хотите привить им эти ценности? — Да, в Англии очень важно уважение к личности. И я хотел бы, чтобы мои дети воспитывались там, где есть определенный эгалитаризм в отношениях между людьми. — Но ведь повышенное уважение к личности и индивидуализм приводят к безумному одиночеству, в конце концов. — Безусловно. — Вы этого не боитесь? — Нет, не боюсь, человек вообще одинок, только он не понимает этого.
Источник: rus.ruvr.ru