Группа «Ляпис Трубецкой» делает последние приготовления перед выходом в марте нового альбома. Однако разговор лидера команды с «Трудом» коснулся не только этого диска, гораздо более камерного, по сравнению с прежними альбомами.
— Мы с вами встречаемся в Москве — здесь пишете?
— Нет, в Киеве, а здесь у нас остановка по пути в родной Минcк. Ритм-секция записана давно, почти год назад, но теперь мы занимаемся очень важным делом — так сказать, музыкальной декорацией. Чего очень давно не делали.
Группа «Ляпис Трубецкой» делает последние приготовления перед выходом в марте нового альбома. Однако разговор лидера команды с «Трудом» коснулся не только этого диска, гораздо более камерного, по сравнению с прежними альбомами.
— Мы с вами встречаемся в Москве — здесь пишете?
— Нет, в Киеве, а здесь у нас остановка по пути в родной Минcк. Ритм-секция записана давно, почти год назад, но теперь мы занимаемся очень важным делом — так сказать, музыкальной декорацией. Чего очень давно не делали.
— До последнего времени жесткость звучания ваших песен только нарастала.
— Да, предыдущие наши альбомы были рубленые, монолитные по звучанию, чтобы никакие музыкальные экивоки не мешали передаче главной мысли. Зачастую в жертву бунтарскому, агитбригадному, лозунговому настроению ставились мелодизм, гармоничность, красота повествования. Такой музыкальный «Хаммер», танк. Все очень точно, лаконично, масштабно, можно сказать, тоталитарно-площадно, с мощной духовой секцией. Немножко похоже на стиль стоунер и его основную группу Queens Of The Stone Age (разновидность тяжелого психоделического рока. — «Труд»).
— Что же это была за главная мысль, ради которой вы жертвовали музыкальной красотой?
— Мне было важно четко дать ответы на все вопросы: вот этот — сволочь, а этот — хороший. Дружба — хорошо, жажда власти и алчность — плохо. Такое первобытное рок-н-роллное искусство на фоне изощренного постиндустриального XXI века. Нашим идеалами были неофутуризм, Мейерхольд, «Лайбах» (знаменитая словенская индастриал-группа. — «Труд»), советские духовые парады. Я сам когда-то играл в духовом оркестре, их в маленьком городе Славгороде было два — заводской и наш, Дворца пионеров, оба участвовали во всех праздниках. Я не думал ни о каком патриотизме, не ходил гордым пионером — но это сильно действовало и возбуждало мою подростковую психику, потому что столько мощных выразительных средств оказывалось режиссерски соединено на этой площади: народные гуляния, музыкальные коллективы, передовики производства, шашлыки… Уже тогда я делал агитационные спектакли. Это и не драма, и не пантомима, тем более никакого циркового эквилибра, а стихи и легкая музыка — типичный жанр советского периода, с которым непрофессиональные артисты могут приехать прямо в поле и в кузове грузовика показать представление. Когда я заканчивал школу, нам с друзьями разрешили сделать рок-концерт с обязательным условием — чтобы был сюжет на 40–50 минут, посвященный Октябрю или Великой Отечественной войне. И вот в альбоме 2009 года «Культпросвет» весь этот опыт слился воедино и получился очень интересный, мощный, даже немного брутальный спектакль.
— В котором непонятным образом соседствуют большевистский «Буревестник» и апокалиптические «Бесы».
— «Буревестник» — вещь не большевистская, а свободолюбивая. Мы же леваки, анархисты. Очень много артефактов советской эпохи вызывает у меня возмущение и отрицание. Например, ГУЛАГ. Я все-таки люблю Солженицына, Волошина… Для меня свобода, равенство, братство — не коммунистические, а общечеловеческие понятия. Нагорная проповедь — мощный анархо-социалистический гимн, где содержится все, о чем потом говорили и Бакунин, и Кропоткин, и Ульянов, и другие представители левацкой элиты. А первый анархист, по мне, — Гаутама Будда. Но я чураюсь принимать крайне левую или крайне правую позицию. Уверен, человечество — по одну сторону баррикады. Мы все либо трудимся над тем, как возвратить бывшему эдему, откуда вышел род людской, изначально благопристойный вид, либо все — бедные и богатые, образованные и неучи, — как стадо свиней, описанное в самой известной книге, дружно прыгаем в воду.
— Что же заставило вас теперь отойти от агитационного стиля и обратиться к более камерному выражению?
— Я понял: в нашем повествовании не хватает полутонов. Конечно, в основе мы остаемся теми же площадными музыкантами-передвижниками, современными Тибулами. Но есть опасность того, что станем предсказуемы и неинтересны: такие крепкие ребята из пролетарских районов в татуировках, исполняющие исключительно железобетонную молотобойную музыку доменных печей. А предсказуемость — начало деградации для любого артиста. Помните, как в «Покровский воротах» Костик советовал Велюрову: «Не бойтесь перевоплощаться». Мы такие же люди, как все, можем весной потерять голову и неожиданно влюбиться. Если раньше нас интересовали аффектные состояния крупных общественных слоев, противоборство справедливости и несправедливости, богатства и бедности, равенства и кастовости, присущее нашему постсоциалистическому обществу, то теперь, в новом альбоме «Веселые картинки», мы задались вопросом — какие мотивации и эмоции стоят за поступками людей? Например, сохранилась ли у современного политического деятеля способность сострадать, помнить свои сны? Может ли революционер соизмерять свои действия с высокими небесными началами? Вообще насколько нынешний человек способен в своих поступках соотносить себя со Вселенной — не рационально, а интуитивно, чего так сегодня не хватает? Мы теперь обращаемся не к социуму в целом, а к каждому человеку лично: помним ли мы детские переживания — например, первый пионерский лагерь, первое ныряние в холодную речку, первый поход в грибной лес… Но чтобы говорить об этом, оказалось мало текстов, гармонии и мелодии — нужны еще очень многие выразительные средства именно музыкальные. Раньше мы, можно сказать, рисовали тремя красками — красной, черной и белой, строя на этих левацких анархических цветах наш рок-н-ролльный спектакль. В новом альбоме к прежним краскам добавилось много интимных камерных моментов. Это, в отличие от «Культпросвета», альбом вопросов, а не ответов. У меня вообще есть формула: человек остается человеком, пока он задает вопросы. Движущая сила эволюции — сомнение, а не убеждение. Убеждение — это догма, рамка, погашенный внутренний огонь, смерть идеи.
— В названии диска «Веселые картинки» все равно слышится ваша всегдашняя ирония.
— Ну конечно — ирония по поводу того, что мы, как правило, воспринимаем мир очень плоско. За попсовой розово-золотой мишурой вперемежку с происшествиями и вульгарной политикой, которыми нас потчует телевидение, за всем этим безумным хороводом записных хохмачей, куртуазных селебритиз, пафосных общественных фигур не видим кучу треша, громадного космического мусора, который и составляет истинную суть многих явлений. Вечно перед нашими глазами какой-то праздник, смешанный с кровью — вот что такое современное ТВ. Как в фильме Терри Гиллиама «Бразилия», где грязные страшные заводы — символ тоталитарной машины — прячутся от нас за красивыми декорациями. Я говорю «мы», потому что считаю нас всех за это ответственными — спящих и неспящих, левых и правых, прогрессивных и регрессивных, дурных и умных… Мы все построили вавилонскую башню современной цивилизации, и на мой оптимистичный взгляд она грозит рухнуть.
— Вас самого в детстве, наверное, воспитал советский журнал «Веселые картинки».
— Кстати, прекрасный журнал! Мое поколение — люди, родившиеся до 1975 года, так сказать, остаток эпохи — еще помнят тогдашние символы: Гойко Митич (сербский актер, прославившийся ролями индейцев в восточногерманских ковбойских боевиках. — «Труд»), Незнайка, Урфин Джюс. Из жизни современных молодых людей ушли не только они, но даже Айвенго.
— Ну это же классика, ей 200 лет, она вернется.
— Возможно, вернется, если по ее мотивам сделают компьютерную игру.
— Журнал «Веселые картинки» некоторые умные искусствоведы называют первым советским комиксом.
— Я думаю, комикс все-таки инородный артефакт. Хотя как анархический космополит уважаю все народности, теологические и философские системы. Считаю, что каждый человек имеет свою миссию на планете, а у каждого народа — свое сакральное знание об истине, которое уникально в панорамном обзоре всех сокровищ цивилизации. Но у нас есть свои артефакты. Их нужно не противопоставлять западным, просто гордо и четко нести. В комиксах очень мало текста, а мое детство проходило рядом с текстами — мы все читали много книг. И еще — у нас была очень развита дворовая субкультура. Наши комиксы — это картинки, нарисованные мелом на асфальте. Это игры, которые мы выдумывали для себя сами, не имея сегодняшних компьютерных игр или того богатства игрушек, которое имели западные дети. Все зависело от того, какой фильм в это время проходил. Если «Д’Артаньян и три мушкетера», мы из шампуров и дефицитных капроновых крышек для банок делали шпаги и становились мушкетерами. Если «Среди коршунов» с Гойко Митичем — из трусов доставались резинки, изготавливались дротики и мы делились на бледнолицых и индейцев. Журнал «Техника молодежи» — вот наш артефакт. Мальчик не мог заслужить уважение, если не посещал минимум пять секций: авиамоделирование, выжигание… Хотелось широты кругозора. А комиксы — это когда вместо сюжета тебе дают схему, вместо живого образа — штампованный силуэт.
— В декабре у вас вышел сингл «Грай» — совсем не веселые картинки, а просто Апокалипсис.
— Этот нуар — тоже попытка избавиться от штампа, что мы такие веселые рубаха-парни, играющие исключительно ска-панк. Мы не просто оторванные жизнерадостные эмбрионы, которые скачут на пепелище собственной эпохи, в нашей музыке и поэзии очень много драматизма и трагизма. Я, конечно, люблю слово «позитив», но кажется, иногда именно в нуаре можно найти ответы на самые сложные вопросы. Мы тоже иногда грустим и не чувствуем сил. Наверное, в такие моменты и создавался альбом. Но в любом случае мы не опускаем руки. Жизнь продолжается, и энергия рождается из преодоления.
— В другой вашей новой песне — «Зевс» — есть фраза, которую я воспринял как антицитату из Цоя: «Ждать перемен бесполезно». Это сознательное противопоставление цоевскому «Мы ждем перемен»?
— Да, и у этой песни очень занятная история. Это на пластинке она будет называться «Зевс», а первоначальное ее название — «Люди жуют людей». Я всю жизнь сталкивался с тем, что человек к прописным истинам начинает относиться как к словесному мусору. Ему говорят: будь добр — он все равно злой. Не воруй — все равно ворует. Не убивай — убивает. Я подумал — а если пойти от обратного? Раз уж людям так это все нравится, зачем мучиться столько тысячелетий? Если мы все друг друга так ненавидим, если взаимное уничтожение — миссия человека на этой маленькой планете, так давайте быстрее с этим заканчивать. Покрасивей, поживей, порезвей возьмемся, как один сольемся в этом бою и примем смерть, как какие-нибудь скандинавские боги, которым на роду было написано погибнуть в ожесточенной рубке.
— Антиутопия-предупреждение?
— Ну можно сказать. Которая, надеюсь, не сбудется. Хотя кто знает. Вот читаешь роман «1984» Оруэлла, так просто диву даешься, насколько точно описана наша современность.
— Вы живете в Минcке, но ничего не стоило бы перебраться в ту же Москву или в дальнее зарубежье.
— Мы живем в Минcкe и не собираемся никуда уезжать. Это наша земля, с ее физикой и метафизикой. Да, я охотник, добытчик, могу отъезжать на промысел — но мой отец, который прослужил всю жизнь в Советской Армии, инвалид, у него болезнь Паркинсона, разве я могу бросить его? Моя мама, мой сын тоже нуждаются в защите, я должен быть рядом. Наконец, я же бeлoруc. Я тоже хочу, чтобы Бeлoруccия была красивой и процветающей, чтобы Mинcк ни в чем не уступал Вене или Хельсинки. Чтобы люди могли за хорошую работу получать хорошую зарплату и иметь достойные жизненные радости. Чтобы природа сохранила свою красоту. Я за созидание, за плюрализм мнений, хоть это слово измусолили еще в горбачевские времена. Меня пугают официальные разговоры о государственном интересе и национальном приоритете, под прикрытием которых людей превращают в мелкую сошку, и ее ничего не стоит унизить, раздавить, закопать. А по мне, так это я — государственный интерес. Я — национальный приоритет. Вот такой, какой есть, с шортиками и татуировками. Наравне с миллионами моих сограждан. И неважно, что мы думаем по-разному. А вернее, как раз важно.
— Вы сталкивались со случаями, когда ваше выступление запрещали?
— На телевидение я сам не хожу. Наши клипы там не крутятся, как не ротируются наши песни на всех государственных радиостанциях. А хороших рок-площадок у нас просто нет, поскольку альтернативное искусство как часть системы просто не предусмотрено. Так что и запрещать ничего не нужно.
— Разве у вас нет площадок вроде московской «Арены»?
— У нас на весь Минск один Дворец спорта, где выступают звезды первой величины, и клуб «Реактор», куда приезжают, например, «Люмен», Jane Air, «Король и шут»…
— Какие из наших групп для вас наиболее дружественны?
— Мне нравятся многие ска-панковские коллективы: Spitfire, Distemper, «Элизиум». Дружим с Noize MC, «Тараканами», «Кирпичами», Чачей. Очень давние хорошие отношения с молдавской группой Zdob Si Zdub, украинскими «Воплями Видоплясова».
— Вы для нас настолько свои, что многие числят команду «Ляпис Трубецкой» в русле понятия «русский рок».
— Это понятие мне представляется сильно замыленным. Да, мы живем или, по крайней мере, стремимся жить в едином рок-пространстве, но называть его русским, по моему убеждению, однобоко. Посмотрите, сколько в нем и белорусского рока, и украинского, и даже западного. Потому что многие российские группы, играющие так называемый мейнстрим, это на самом деле постмодернистская копирка западных олд-скулных коллективов — таких как The Clash, Stray Cats, Skatalites, Joy Division, таких музыкантов как Десмонд Деккер, Боб Марли, Питер Гэбриэл… Все-таки они опережают нас лет на 50 по всем параметрам — у них проходит огромные фестивали, на которых звучит музыка совершенно разных людей, вкусов, наций. С другой стороны, и у нас, считаю, есть много интересных достойных коллективов, которые неплохо бы узнать западному музыкальному сообществу.
— В одном вашем интервью вы не слишком уважительно сказали: «Неврастеник Боно из раздутой группы U2»… Это о человеке, который для половины планеты — икона.
— Просто считаю, что многие рок-деятели приобрели статус капиталистов и по сути оторвались от рок-н-ролла. Бунтарство и протестность — это не только стихи, это еще и образ действия и мыслей. Мне кажется, Боно как минимум позер, он похож на такого музыкального масона, который со всеми корефанит, играет лицом и с Бараком Обамой, и с папой Римским. Для меня гораздо ближе персонажи вроде Игги Попа или Генри Роллинза или Майка Паттона, или Тома Уэйтса. Которые остаются свежими и точными в творчестве, неизменно находя в себе священный бурлящий огонь, чтобы выдавать на гора что-то небывалое и интересное. А многие мейнстримовые коллективы прекрасно встроились в буржуазную систему, стали в ней божками. У меня к ним не то что презрение, все-таки это люди заслуженные, много чего сделавшие, у них масса поклонников, но для меня это не рок-н-ролл.
— Но вот совесть нашего рока Юрий Шевчук спел с Боно. Вы это не одобряете?
— Не вижу в этом смысла. Шевчук — мастодонт, глыба, человек, который создал свою собственную музыкальную планету. Возможно, он надеялся увидеть в Боно такой же высокопланетарный уровень мышления. Но мне кажется, они с Боно никак не соратники. Судя по тем выступлениям Шевчука, которые я видел, по его интервью и поступкам, он не рядом и не вместе с властями предержащими. Как и подобает одному из лидеров рок-н-ролла. А Боно из тех общепринятых мировых звезд, которые для меня являются ретроградами. Я не вижу новых идей в песнях Боно. Вижу его только постоянное политическое витание рядом с людьми, которые руководят миром. С теми, которых Хантер Томпсон (знаменитый писатель и многолетний обозреватель рок-журнала Rolling Stone. — «Труд») называл счастливыми победившими свиньями.
— Вы называете свои концерты спектаклями. Нет ли мысли постепенно уйти из рока в театр, как это сделал Петр Мамонов?
— У меня был такой опыт — театр «Бамбуки», мы делали огромные площадные спектакли в Минске и других городах. Наше «Покорение космоса» было настоящей панк-оперой, а не вульгарно-пошленьким мюзиклом, которые сейчас так модны. Что-то вроде курехинской «Поп-механики», где сплетались и музыка, и театрализованный цирк в духе «Цирка дю Солей» — много песен, танца, альтернативно-социального юмора. Но сейчас мне хватает тех выразительных средств, которыми пользуюсь, чтобы выполнять свою сегодняшнюю музыкально-поэтическую миссию.
— А не было идеи сделать совместный проект с классическим музыкантом уровня Юрия Башмета? Который, кстати, очень дружит с лидером «Ленинграда» и «Рубля» Сергеем Шнуровым.
— Для этого, образно говоря, нужно надеть фрак, а мне пока больше нравятся короткие штанишки.
— Вы так прекрасно говорите о роке, что, мне кажется, просто созданы для какого-нибудь продвинутого телевизионного проекта об истории рок-музыки.
— Я не смотрю телевизор, у меня его дома даже нет. Только у ребят в гостиничном номере иногда на что-то такое попадаю, но стараюсь от этого оградиться. Ну, а способность точно и четко говорить — часть моей профессии.
— Зато вам есть что сказать на вечную тему «рок-секс-наркотики». Поскольку в вашей жизни тоже была трудная полоса, которую вы, слава Богу, мужественно преодолели.
— Я думаю, это часть моего мистического опыта. Любая деградация и разрушение посланы человеку, чтобы он потом смог заново почувствовать радость бытия. В моем случае надо было опуститься на самое дно, чтобы испытать катарсис и найти в себе силы оттолкнуться от него. Я растерял почти всех друзей, сохранив любовь только самых близких, утратил уважение людей, интересующихся искусством, оказался один на один с кошмарными снами. Превращался в овощ, в амебу. К счастью, смог перебороть себя и заново выстроить жизненное повествование. Это было и остается связано с огромным усердием и работой над собой. С многими физическими и моральными нагрузками. Но мне это очень нравится, потому что нагрузки делают нас сильнее — наши мышцы, нашу творческую потенцию. И главное, что ты очень четко начинаешь ценить вещи, которые в алкогольно-наркотическом бреду не замечал: как вкусно пахнет свежий ветер, как восхитительно хрустит свежий хлеб, как радостно смеются дети. Я знаю, что для многих алкоголь и наркотики были стимулятором творческих процессов — для Хантера Томпсона, Кена Кизи, Сергея Довлатова. Люблю «проклятых поэтов» — Бодлера, Верлена, знаю, насколько важен абсент в поэзии Артюра Рембо. Поэтому не морализирую. Но все-таки Чарльз Буковски (американский писатель. — «Труд») большинство своих пьяных похождений и выходок описал, находясь в достаточно трезвом состоянии. Я восемь лет отдавал дань чертям и бесам и решил, что хватит. А рецепт — надо находить серьезные замены стимуляторам, без которых жизнь кажется серой и обыденной. В моем случае это спорт и книги, общение с родными и близкими. И конечно глубокая вера в собственные силы. Нужно верить, что всегда есть возможность все исправить.
— После этого кризиса вы и женились?
— Я женился несколько раз, в этом плане я достаточно безалаберный человек. Как художник, гораздо более серьезно отношусь к экзистенциальной сути бытия, чем к внешним формам, каковыми считаю патриархальные семейные ценности. Но лучше я о своих взглядах на тему семьи не буду распространяться, а то многие сочтут меня мракобесом.
— С сыном общаетесь?
— Конечно. Я дружу со всеми своими бывшими женами и девушками, и сын — мой лучший друг. Ему 16. Интересуется боксом и музыкой. Более того, в современной прогрессивной музыке уже он меня просвещает, а не наоборот. Без него я бы не знал такие группы как, например, Blue Trade Shoes или The Drums…
— Вы удивляете еще и тем, как радостно живете, у вас глаза улыбаются. Этого просто никогда не бывает у людей, которые побывали в подобной бездне. Вспомните хотя бы Раймонда Паулса.
— Ну да, он редко улыбается. Я тоже иногда грущу.
— Как выглядел тот камень на дне, вид которого вас испугал и отрезвил?
— Это был не камень, а очень вязкий ил. Нужно было присесть и изо всех сил оттолкнуться, чтобы увидеть поверхность. Я думаю, помогло то, что я вспомнил себя в детстве, — как хотел достичь невозможного, стать летчиком, космонавтом… Собственно, к этому же мы призываем и слушателей нашего альбома «Веселые картинки». Защити в себе свою sempervirens, вечную юность, детство — и это не позволит мировому трешу расправиться с тобой.
— А конкретнее — что это был за момент? Вот Паулс говорит: оказался в палате с какими-то опухшими личностями и вдруг подумал — почему я с ними, а не на сцене?
— Нет, у меня до палаты не дошло. А вспоминать конкретнее не хочу, чтобы это не придавало моей личности излишнего драматизма и трагизма. Я живу здесь и сейчас. И мне хорошо, и все будет круто.
Источник: trud.ru