Как это ни странно, но с Сергеем Петровичем Капицей меня познакомили сразу два великих поэта. Один заочно, другой воочию. В самом начале 1990-х Андрей Вознесенский позвонил мне из Переделкина: «Я очень хочу, чтобы 30 мая ты был на чаепитии у Пастернака, за тобой мой шофёр приедет, отвезёт туда и обратно». Так я оказался на традиционном чаепитии в Доме-музее Бориса Леонидовича. Там, за столом на веранде, и познакомился я с Капицей.
Как это ни странно, но с Сергеем Петровичем Капицей меня познакомили сразу два великих поэта. Один заочно, другой воочию. В самом начале 1990-х Андрей Вознесенский позвонил мне из Переделкина: «Я очень хочу, чтобы 30 мая ты был на чаепитии у Пастернака, за тобой мой шофёр приедет, отвезёт туда и обратно». Так я оказался на традиционном чаепитии в Доме-музее Бориса Леонидовича. Там, за столом на веранде, и познакомился я с Капицей.
Журналисты атаковали Сергея Петровича вопросами: «Что вы думаете о поэзии?», а тот как-то уж очень настойчиво и демонстративно все их вопросы переадресовал мне. Андрей к тому времени должен был срочно уехать и усадил меня во главе стола на своё опустевшее кресло. Вопросы были довольно банальные. Они звучали ещё 30 лет назад, в шестидесятых: мол, зачем и кому нужна сегодня поэзия и нужна ли вообще она. И тут я понял, что Сергей Петрович сам задаёт себе такой же вопрос и ждёт на него ответа. Я и сказал то, что всегда до хрипоты говорю: миф о невостребованности поэзии — выдумка нерасторопных чиновников, которые сами ничего не читают и не могут себе представить, что миллионы людей без поэзии жить не могут. Капице мои ответы были как елей. Мы теперь уже дуэтом стали вспоминать знаменитую дискуссию конца 1950-х о физиках и лириках. Тогда поэт Борис Слуцкий написал шутливый стишок, всколыхнувший страну:
Что-то физики в почёте.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте,
дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
наши сладенькие ямбы,
и в пегасовом полёте
не взлетают наши кони…
То-то физики в почёте,
то-то лирики в загоне…
Я сказал, что Слуцкий написал это в пору великого расцвета поэзии, когда под ругань Хрущёва вошла в русскую поэзию великая тройка: Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко… А сегодня уже и физики в загоне.
Капица радостно тогда заулыбался и даже слегка поаплодировал, хотя сидели мы за чайным столом с вином, бутербродами и знаменитой рассыпчатой переделкинской картошкой с укропом.
Так начались наши дружеские диалоги, которые продолжались более десяти лет и прервались лишь недавно, с уходом Сергея Петровича в ту самую бесконечность, о которой мы частенько дискутировали и в прямом телеэфире, и, опять же, за накрытым или письменным столом. Но о столах речь ещё впереди.
К великому моему огорчению, программа «Очевидное — невероятное» исчезла с экрана. В политических и экономических бурях начала 1990-х всем стало не до науки. Поэтому я несказанно обрадовался, когда мои друзья с «Авторского телевидения» Нина Зарецкая и Сергей Савушкин решили возродить легендарную телепередачу. Состоялись целых два телеэфира с Капицей. Один о поэзии, другой о языке.
Надо сказать, что английское детство не прошло для Сергея Петровича бесследно. Он вообще никогда не спорил. Своё сомнение или несогласие чаще всего превращал в любимую шутку: «Стакан наполовину пуст или наполовину полон? Вот в чём вопрос». Я, естественно, говорил о Владимире Набокове, о Велимире Хлебникове, о молодых, впрочем, к тому времени вполне зрелых поэтах Парщикове, Ерёменко, Жданове. Говорил о своих любимых детищах — метаметафоре и метакоде, за которых меня в советское время отстранили от преподавания в Литинституте. У Сергея Петровича были совсем другие пристрастия — Пушкин и Ахматова, но он это держал при себе, предпочитая выслушать собеседника, а потом либо дополнить его чем-то новым, либо развернуть проблему как можно шире.
Не знаю, к месту или не к месту я вспомнил знаменитое высказывание Витгенштейна: «Не только мы говорим языком, но и язык говорит нами». Капица тут оживился, поскольку и в математике, и в космологии проблема выбора языка стоит очень и очень остро.
Мы говорим «вселенная», «материя», «человек», «космос» так, словно это не понятия, введённые теми или иными философами, и не образы, созданные Гомером, Данте, Гёте, а нечто данное изначально и не подлежащее изменению. Недаром же Бертран Рассел сказал: «Если изъясняться чётко и точно, то нельзя вообще ничего сказать». Так что, как ни верти, а в основе самых точных наук лежат всё те же весьма расплывчатые и многозначные поэтические образы.
В этом разговоре в прямом эфире очень трудно, да и не нужно распределять реплики, кто и что сказал. В том-то и гениальность Капицы, что получалось нечто единое. И это единое кристаллизовалось в умах и сердцах людей думающих и любознательных. А мы говорили для них и только для них.
Не обошли мы в этих телеэфирах и знаменитую теорему Гёделя о неполноте. Гёдель изучал язык математики и пришёл к неожиданному выводу: «Если высказывание верно, оно неполно; если высказывание полно, оно неверно». Но ведь это годится и для поэзии, где любое прямолинейное, хотя и правильное высказывание намертво убивает всякую поэтичность.
Мне показалось, что тогда, в середине 1990-х, учёный был слегка растерян. Вернее, его научная мысль была на распутье. Будучи личностью возрожденческой, Капица в равной мере был захвачен и математическими, и чисто физическими проблемами, но более всего он задумывался над гуманитарным смыслом науки. «Наука совершает великие открытия и отдаёт их в руки негодяев», — не ручаюсь за точность цитаты, но примерно таков был смысл многих его высказываний.
Я был несказанно обрадован, когда журнал «В мире науки» (№ 3, 2004) опубликовал текст моего главного эфира с Капицей в возродившемся «Очевидном — невероятном». Как главный редактор этого всемирного издания, Сергей Петрович тогда тщательно отредактировал нашу беседу, чтобы сделать её понятной «даже американцам». Капица никогда не упускал случая пошутить. Называлась наша телепередача «Время после Эйнштейна». Под таким же названием вышла и статья с подзаголовком «По материалам беседы с К. А. Кедровым» и эпиграфом из Апокалипсиса: «И увидел я новое небо и новую землю…» Повествование ведётся как бы от лица Сергея Петровича:
«Большинство из нас думает, что часы идут, отсчитывая мгновенья, года и тысячелетия, и вспять их повернуть никому не дано. Люди живут в мире, где всё течёт своим чередом, в определённой механистической последовательности. И лишь поэты, художники и философы способны силой своего воображения подняться над повседневностью и унестись в заоблачные и вневременные дали, где время может изменить своё течение, а человек волен перемещаться как в прошлое, так и в будущее. Ещё Державин писал перед смертью грифелем на аспидной доске:
Река времён в своём стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То жерлом вечности пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.
Однако Константин Кедров утверждает, что Державин не прав. Ведь другой поэт, Василий Жуковский, сказал: «Здесь — мгновенно, там — всегда». «Там» — имеется в виду в вечности, которая к нам приблизилась и открылась по-новому благодаря Эйнштейну. По мнению Кедрова, вечно длящееся «там» находится на фотоне, который мчится со скоростью света, и, стало быть, время на нём постоянно равно нулю. Нуль времени — суть вечность, свет — вечность. Своё открытие поэт подтверждает стихами, плавно перетекающими в формулу Эйнштейна: «Свет — это глубина знания. / Знание — это высота света. / Расстояние между людьми заполняют звёзды. / Расстояние между звёздами заполняют люди. / Любовь — это скорость света, обратно пропорциональная расстоянию между нами…»
Здесь я прерву цитату, чтобы обнажить драматизм ситуации. Однажды Капица сказал мне: «Будьте осторожны! Популярность — вещь не безопасная». Я понял, что он намекал на ужасный случай, когда душевнобольной человек подкараулил учёного в вестибюле «Останкино» и нанёс ему далеко не безопасное ранение молотком по голове. Было это ещё до перестройки. История обросла слухами, поскольку в прессе, конечно же, ничего не сообщалось.
Вторую черепную травму Сергей Петрович получил в автомобильной аварии незадолго до тех прямых эфиров, поэтому выглядел он не лучшим образом. Из-за кожи, стянутой на затылок, глаза казались немного вытаращенными, да и самочувствие было не из лучших. Тем не менее в гримёрке Сергей Петрович нашёл силы пошутить: «Не очень-то его гримируйте, а то будет ещё, чего доброго, красивей меня». Поэтому наша беседа о времени была, по сути, разговором о смерти и о проблематичном бессмертии человека. Учёный считал себя атеистом, хотя я назвал бы его скорее агностиком. Вот на таком фоне и протекала беседа, столь бережно переданная в научно-популярном журнале. По замыслу Сергея Петровича, здесь не диалог, а наши высказывания вокруг одной идеи.
Наши представления о текучем и уходящем времени в самом деле безнадёжно устарели. Эйнштейн открыл человечеству перспективу, которую оно пока что не видит: Эйнштейн утверждал, что прошлое, настоящее и будущее есть не что иное, как человеческая иллюзия, лишённая физического смысла. Следовательно, никакой «реки времён» не существует. Прошлое не исчезло, будущее так же реально, как настоящее. Всё сущее навсегда застывает на линии мировых событий Минковского и Эйнштейна. В истолковании поэта физико-математическое понятие мировой линии превращается в линию судьбы всего мира. Представление о том, что прошлое, настоящее и будущее — всего лишь иллюзии, хотя и неискоренимые, непосредственно вытекает из специальной теории относительности, которая отрицает абсолютность, универсальность настоящего момента времени.
Не могу сказать, что Капица полностью с этим соглашался. Он любил повторять: «Всё зависит от системы отсчёта». Он также частенько приводил анекдот о монахах, которые курили в храме. Когда собратья из другого монастыря спросили, как это возможно, те ответили, что им разрешил митрополит. Тогда из другого монастыря отправили делегацию к митрополиту с просьбой: можно ли им курить во время молитвы. Митрополит разгневался и наложил на монахов строгую епитимью. Как же так? Оказывается, первые в отличие от вторых спросили иначе: «Можно ли молиться во время курения?» — «Молиться всегда можно», — ответил митрополит. Так и в науке, подытожил Капица, многое зависит от постановки вопроса.
Говорили мы и о том, что само понятие реальности несколько устарело и нуждается в более расширенном понимании. Раньше подлинными принято было считать материальные объекты, например стол, стул, а разум, чувства, эмоции воспринимались как нечто эфемерное, субъективное и мимолётное. Но обобщённая концепция единой мировой линии позволила перейти от механистического понимания окружающей действительности к осознанию того, что всё — и свершившееся, и прочувствованное, и продуманное — сосуществует и остаётся навсегда в недрах мирового разума.
Наконец, зашла у нас речь о новом космологическом перевороте. Когда-то Коперник открыл, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля — вокруг Солнца, да ещё и вместе с планетной системой. Другое дело, что в повседневной жизни мы об этом не задумываемся, так же как не размышляем ежеминутно о том, что Земля — шар, а пространство-время вечно и бесконечно.
Вот тут я и произнёс три заветных слова: «выворачивание», «инсайдаут», «метаметафора». Представление о том, что мы находимся внутри бесконечного пространства вселенной, устарело. Стоит вывернуть любой предмет наизнанку, и в один из моментов выворачивания всё окружающее пространство, каким бы огромным оно ни было, окажется внутри него. Человеку же физически выворачиваться не надо. Достаточно понять и почувствовать относительность понятий «внутреннее» и «внешнее». Я это сформулировал так: «Человек — это изнанка неба / Небо — это изнанка человека»
— Это и есть метаметафора? — спросил Капица и задумался.
Он очень любил задумываться.
Источник: itar-tass.com