Normal
0
21
false
false
false
MicrosoftInternetExplorer4
/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Обычная таблица»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:10.0pt;
font-family:»Times New Roman»;
mso-ansi-language: #0400;
mso-fareast-language: #0400;
Normal
0
21
false
false
false
MicrosoftInternetExplorer4
/* Style Definitions */
table.MsoNormalTable
{mso-style-name:»Обычная таблица»;
mso-tstyle-rowband-size:0;
mso-tstyle-colband-size:0;
mso-style-noshow:yes;
mso-style-parent:»»;
mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt;
mso-para-margin:0cm;
mso-para-margin-bottom:.0001pt;
mso-pagination:widow-orphan;
font-size:10.0pt;
font-family:»Times New Roman»;
mso-ansi-language: #0400;
mso-fareast-language: #0400;
mso-bidi-language: #0400;}
Михаил Соколов: Русский писатель Владимир Сергеевич Варшавский известен прежде всего книгой «Незамеченное поколение» о судьбах русских эмигрантов в Европе 30-х годов. Название книги стало литературоведческим термином. В 60-70-е годы Владимир Варшавский работал на Радио Свобода. Умер он в Женеве в 78 году.
Мой собеседник в Женеве — переводчик и общественный деятель Татьяна Георгиевна Варшавская-Дерюгина, супруга писателя Владимира Варшавского.
Татьяна Георгиевна, ваш отец Георгий Михайлович был депутатом Государственной думы четвертой. Могли бы вы о нем сначала рассказать?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Очень трудно говорить о родном отце. Он был земский глава, он очень много заботился о своем именье, которое называлось Колосовка, в 26 километрах от Пскова. Он там построил церковь. Так как там почва очень бедная, но очень хорошо произрастают яблоки на Псковщине, он устроил целые плантации яблонь антоновок, чтобы вывозить в Швецию, чтобы как-то благоустроить крестьян и вообще население. Всех крестьянских детей он знал с детства, и они все были на «ты» с ним. И когда он приезжал из Петербурга, они сразу появлялись и говорили: расскажи нам про царя, как там царь.
А когда вспыхнула революция, пришлось бежать. Отец в Питере, и шведский посол, с которым он был близко знаком, дал ему шведский паспорт, чтобы уехать чуть ли не последним поездом из Питера в Стокгольм. И отец, который ни слова по-шведски не знал, ужасно волновался, что в поезде его кто-нибудь узнает. Он притворился глухонемым. Это были любимые рассказы моего детства.
Михаил Соколов: А ваша мама была из какого рода?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Моя мать, кстати, записана в «бархатной книге» Дерюгиных, потому ее предок гетман Тетерин был казнен Петром Великим. Он хотел заключить договор с Польшей. От гетмана Тетерина. Моя мать была очень образованная женщина, она окончила Смольный институт.
Михаил Соколов: А семья как выехала?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Семья была на Псковщине, вся была в деревне. Причем было трое сыновей, старшему брату было около четырех лет, потом три года, а потом новорожденный. Когда вся эта каша заварилась, мой отец перед отъездом в Стокгольм прислал своего адъютанта, Таборицкий был помощником моего отца, потому что моего отца послали на фронт как особо уполномоченного от думы. И когда я сидела в нью-йоркской библиотеке и смотрела журналы «Нива» старые, то я вдруг вижу большую фотографию: мой отец был очень высокий, в бобровой шапке, в пальто, с государем, и они ведут осмотр фронта. И поэтому у него был Таборицкий офицер и страшно предан. И он его послал: постарайтесь их оттуда вывезти. Он там появился.
Было опасно, потому что немцы подходили и красные. С одной стороны красные, с другой стороны немцы. Моя бабка по фамилии Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинская (самая длинная фамилия на берлинском кладбище, говорил сторож), она ни за что, ее вынесли буквально на руках. Моя мать, одевшись крестьянкой, с нянькой и тремя малыми детьми, они на каком-то возу оттуда уехали на запад, по направлению к Риге. Мой отец не знал, где они, они не знал, где он. А он стремился в Копенгаген к императрице Марии Федоровне. Потом через Красный крест как-то нашли мать с детьми и нянькой в Берлине.
Михаил Соколов: А по взглядам он входил во фракцию националистов, сторонников Столыпина?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да, не крайне правых. Все к моему отцу в Берлине приходили и считали, что это будущий премьер-министр России. Тогда он был благородный человек, страшно образованный, и к нему все сходились. Приходил Марков-второй, но так он был нерукопожатный… Вы знаете, кто Марков-второй?
Михаил Соколов: Да, черносотенец был.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Мать его не приняла, захлопнула дверь, узнав, что он меня в детстве, лет в семь, учил масонским знаком. Поэтому я сейчас знаю, как масоны здоровались. Когда мои родители узнали, перестали его принимать. Был огромного роста. Мне было ужасно неловко, что моя мать захлопнула дверь. Было много других государственных деятелей, которые оказались эмигрантами в Берлине, которые приходили и очень почитали моего отца. Шлиппе, я помню, он был членом Государственного совета, он приходил к нам, у него была белая борода до пояса. Приходили и разговаривали о судьбах России.
Михаил Соколов: А вы родились где?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Конечно, в Берлине в 23 году.
Михаил Соколов: Отец умер в 33 году?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да. Вы знаете, как ни странно, Набоков, отец Набокова, которого убил именно Таборицкий и Шабельский-Борк, которые потом попали в тюрьму, он похоронен рядом с моим отцом в Берлине на кладбище русском. И Набоков, и мой отец, и напротив наискосок Кривошеев, бывший министр.
Михаил Соколов: А вы продолжали вся семья жить в берлине?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: А куда нам было деваться? У нас же денег не было на трамвай в школу поехать. Мой брат меня всегда возил в школу на велосипеде в русскую школу. Почему-то Александра Исаевича страшно заинтересовался этот факт, что мой брат ездил на велосипеде. Он хотел абсолютно подробно знать, как выглядел велосипед и где я сидела. Две было школы, даже три русских школы, но потом, к сожалению, она превратилась в русско-немецкую школу. Но сперва была великолепная русская школа. Все учителя были бывшие профессора МГУ, петербургского университета. Но педагоги они были неважные в смысле дисциплины, мы же были хулиганье, эмигрантские дети. И представьте себе, я недавно говорила с одним из моих бывших одноклассников, который страшно разбогател и живет в Нью-Йорке, мы не помним, кто нам преподавал немецкий язык. Прислали какого-то балтийского немца директором, как-то немножко изменилось.
Михаил Соколов: Скажите, а то, что у власти были нацисты, это влияло на атмосферу в русской школе?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Нет, мы же были как гетто, были абсолютно независимы. Потом да, когда поставили русского немца директором. Но все-таки не слишком. Потому что немцы нас глубоко презирали, на наше счастье. Уже все были без подданства, все были более-менее нищие. Воронцовы, Дашковы, мальчики развозили еду после обеда, чтобы немножко заработать. Вообще они спали на соломе, у них не было настоящей постели. Все были очень бедные, и немцы нас очень презирали. Поэтому молодых, как моих братьев, они считали недостойными военной службы. И даже на улице кричали за нами. Не только за нами — всех презирали. Им самим тогда было нелегко жить после Версальского мира, после инфляции, а тут еще подданные русские.
Михаил Соколов: Ваша семья, чем зарабатывала?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Моя мать, как ни странно, научилась очень хорошо готовить. Очень странно. Потому что я помню рассказы, когда она вышла замуж и приехала из Петербурга в Колосовку и хотела познакомиться с прислугой, пошла на кухню, то Фекла вышла, кухарка из кухни, встала на порог, заложила руки и сказала: «Барыня, вам здесь делать нечего, идите к себе. Если что нужно, позовите — я приду». Моя мать готовила.
И одно из самых моих замечательных воспоминаний, мне было ровно шесть лет, приехал английский балет в Берлин из Лондона с Анной Павловой, и они заказали моей матери массу пирожков. Мы отправились на балет. Я все время стояла за кулисами и видела, представьте себе, умирающего лебедя с Анной Павловой. Я стояла, и я видела этого умирающего лебедя с Анной Павловой. Я до последнего дыхания не забуду никогда. Это действительно был какой-то пух, какая-то легкость. И в шесть лет я поняла, что это такое. Причем она выбегала за кулисы и страшно тяжело дышала — вот это я тоже помню. Потом опять легко взлетала. Я очень хорошо помню. Потом говорила с матерью и спрашивала, буду ли я балериной. Это первое воспоминание. Всегда моя мать варенье продавала, пасху, куличи, все, что хотите. И все очень помогали матери.
Михаил Соколов: А тогда как вы видели свое будущее?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: В России, конечно. Поэтому должны были, обязаны хорошо учиться, все знать, быть культурными людьми для России. Конечно же, не для немцев же — для России. Вот что было самое главное. Вы себе, наверное, представить не можете — это было такое гетто.
Потом мои братья очень рано начали в теннисном клубе подбирать мячики, чтобы им платили, в кино и в театре вечером работать, билеты продавать, чтобы матери помогать. У меня даже есть фотография, висит на стенке: мои тремя брата с теннисными мячами. Это была жизнь очень трудная, но никто никогда не жаловался, никто никогда не говорил, что потеряны финансы, никто никогда, о деньгах вообще не было речи, только конечно всегда речь о Пскове, о Псковщине, о Колосовке, о крестьянах, о Петербурге. Еще без конца о литературе, о поэзии, о России, об истории. Конечно, не забывайте, что церковь очень сильно влияла на всех, потому что это было место, где мы все собирались.
Михаил Соколов: В Берлине служил Иоанн Шаховской?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Не только служил — наш родственник, мой брат женат на Шаховской. Он был тогда вовсе не владыка, был мой первый учитель Закона Божьего в русской школе. Был совсем молоденький, совсем с детьми не умел. Потом кликуши, как мы называли, «свечкидуйки», я слышала, как они в церкви, мы потешались, мы были маленькие: «Смотрите, прямо Иисус Христос. Это молитвенный». Но мы здесь не чувствовали, у нас в семье таких вещей не говорили.
Михаил Соколов: Ваш брат стал священником?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Потом, в конце своей жизни. Потому что немцы его арестовали, он сидел в тюрьме в Париже, был одиночке, где было написано, нацарапано на стенках имя и так далее. У него было какое-то неведение. Он очень боялся, конечно.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, а как вы вспоминаете начало Второй мировой войны?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Мои братья зарабатывали тем, что давали уроки русского языка. Потому что немцы перед началом войны страшно начали изучать русский. Появилась возможность подработать после Риббентропа с Молотовым, и появились уроки. У моего брата тоже появился один его студент, потому что мой брат был в университете, который захотел у него брать уроки русского языка, который потом стал военным атташе немецким в Вашингтоне. Пришел к моему брату и сказал: «Знаете, Жорж, что-то происходит очень важное в Германии. Я не могу об этом вам говорить, но если вы хотите, если вас интересует, я думаю, что мне придется поехать на восток. Хотите поехать со мной?». Сказал моему брату. Когда вспыхнула война через неделю, и мой брат поехал с ним, но очень скоро вернулся, потому что он не мог переварить, как немцы просто расстреливали из окон, как они вешали всех по дороге.
Михаил Соколов: А вы? Для вас что это было — начало войны?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Конечно, что русские немцев уничтожат и опять возродится Россия, грубо говоря.
Михаил Соколов: Какова была жизнь в Берлине во время войны?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Бомбежки. Я ходила в русскую школу. Потом мать была в ужасе, что я плохо знаю немецкий. Все-таки великая немецкая литература, музыка. И в русской школе был хаос. Она взяла меня последние три года из русской школы в немецкую, что мне было очень трудно поначалу. В начале 39-40-го. Там, конечно, было очень сложно, что называется, девочки из хороших семей. Была очень элитарная немецкая школа.
У меня в классе было очень много еврейских девочек, подруга была одна любимая. Две. Одна выжила и сейчас в Берлине. Наш директор был открытый, либеральный, сказал в классе: «Вот, девочки, вы знаете, ко мне уже несколько раз приходило гестапо и требуют, чтобы мы отказались от девочек-евреев, чтобы они не смели больше приходить в школу. Но я до сих пор тяну. Вот на днях опять пришли и сказали, что закроют всю школу, если останутся еврейские девочки». И вот в моем классе было довольно много, чуть ли не полкласса, и они, конечно, больше не могли приходить. Потом пришлось со звездой ходить.
Одна моя приятельница выжила. Мы пригласили ее на русскую Пасху, а ее все страшно сторонились, потому что она была полуеврейка, ее мать была еврейка. Все сторонились, а я наоборот, я пригласила на Пасху к себе. Она была так растрогана, такое впечатление на нее произвела русская Пасха в Берлине во время войны. Она меня 40 лет искала, Герда Геншель. Она очень известный психиатр в Берлине.
Михаил Соколов: Как ей удалось спастись?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Повезло. У нас была одна ученица, она потом вышла замуж за Гюнтера Грасса, но страшная нацистка, невероятная. И такая отличница, во всем первая. Немецкая девочка ужасно волновалась, что с ней станет, когда войдут войска красные в Берлин. И она начала искать, чтобы ее спрятать. Есть такие люди. Невероятно.
А потом гораздо позже мы втроем встречались в Париже в ЮНЕСКО, где я работала, она тоже, эта бывшая нацистка. И мы обсуждали, как мы видели друг друга в немецкой школе во время войны. И нацистка говорит: «Вы, наверное, все ненавидели меня?». Я говорю: «Знаешь, в 15-16 лет ненависти нет, но мы делали большой круг вокруг тебя».
Михаил Соколов: Что было потом? Война, бомбежки и, в конце концов, советские войска наступают.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Мы все ждали, что придут американцы, потому что они очень быстро дошли до Эльбы, и вдруг остановились. Но когда начали советские истребители летать над Берлином чуть ли не над крышами, мы поняли, что фронт приближается очень близко и что нам нужно поскорее сматываться из Берлина. Мы взяли рюкзаки и пошли. Последний выход был на север. Мой брат и я, потому что мы давно всех услали из-за бомбежек, мою пожилую мать, моего брата с беременной женой, они все уехали, и слава богу.
Вошли советские войска и СМЕРШ. У СМЕРШа были все фамилии, все имена. И вот Тимофеев-Лисовский, который не уехал, у него был чудный сын, мой друг-приятель Фома. Была маленькая группа — Аленушка Боголепова, Фомка Тимофеев, я, еще двое других. Мы старались советским пленным через забор или под забор каким-то образом провизию, вещи доставать. Мы все были школьники. Слава богу, нас не поймали, а Фому поймали. И он сидел на Александр-плац в тюрьме. Его расстреляли. Но отец этого не знал, отец и мать все время ждали: когда придут советские войска, он появится, его освободят. А его расстреляли довольно быстро.
Михаил Соколов: Тимофеева-Лисовского тоже арестовали уже советские?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да, потому что он ждал своего сына Фому. Еще несколько других были, кто не уезжал.
Михаил Соколов: А вы в тот момент еще учились или где-то уже работали?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Уже работала в швейцарском посольстве. Посол Цендер.
Михаил Соколов: И он вас устроил на работу?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Поэтому я могла доставать разные бумаги. Вы знаете, у меня же орден, хотя я был девчонкой. И мой брат Георгий, который потом был профессором в Сан-Франциско, он мне наказал, что если немцы возьмут его в армию, потому что мы все боялись, конечно, то я должна пойти в полицию и заявить, что была бомбежка, что бомбежки были всю ночь, каждый день, и мой брат не вернулся, я не знаю, где он, наверное, погиб во время бомбежки. А он постарается к швейцарской границе пробиться и попасть в Швейцарию, но с немцами сотрудничать ни за что. Когда меня арестовали, гестапо тоже меня спрашивали: это почему вы без подданства и почему вы так хорошо знаете русский и немецкий? Было страшно.
Михаил Соколов: А за что вас арестовали?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: За листовки. Мы скрывали французских офицеров, которые бежали из немецких военнопленных лагерей. У нас был проходной временный транзитный пункт. Мы их снабжали бумагами и отводили дальше, мой брат и я, на границу. Мы даже не знали многих имена.
Михаил Соколов: Вы понимали, что вы жизнью рискуете?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Еще бы! Мы только и хотели этого.
Михаил Соколов: А сколько офицеров прошло?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Не так уж много — трое. Одного я даже знаю по имени, жил в Бургундии. У меня осталась фотография. Меня всюду пропускали от швейцарского посольства. У нас было местечко в горах, куда мы их доставляли, в лесу маленькая таверна и очень симпатичная немка, у которой был любовник французский военнопленный. И она принимала военнопленных. И там же у нее была масса листовок, потому что там спускались английские парашютисты. Вот она меня снабжала этими листовками. Но, бедная, ее потом расстреляли немцы, нацисты.
Конечно, рисковали жизнью все время. Вот Берлин, сколько там было агентов немецких. У нас в русской школе был такой кружок, где вся собиралась молодежь, русские, мы ставили «Горе от ума», читали. У меня даже есть фотография, где я с Ксенией Шлиппе «Синюю птицу». И это было в доме у одной очень симпатичной молодой пары Савицкие. И вот представьте себе, я сижу в гестапо, длинный пустынный коридор, как у Кафки, и все отдельные двери. Я сижу ни жива, ни мертва, но я знаю, что показывать страх никак нельзя. И вдруг вижу, что идет Милочка Савицкая по этому коридору. Я так обрадовалась, я вскочила, подбежала к ней. Я говорю: «Милочка, вас тоже арестовали?». Вдруг она мне смотрит в лицо и говорит: (по-немецки). Я обомлела. Села опять на эту скамейку, она прошла мимо, но поняла, что это было слишком. Вернулась и говорит: «Ты тоже здесь работаешь?». Вот вам. Не знаю, куда они потом девались.
Михаил Соколов: А как вы уходили, расскажите?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Пешком. Встречали немецких солдат, которые бежали, которые бросали свои формы, трупы по дороге. Полный развал немецкой армии. Это была пасхальная неделя, в апреле. Мы знали, что советские нас по головке не погладят, хотя мы очень радовались продвижению. Думали, что советские войска — это наши русские, которые закабалены и которые защищают свою землю.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, что было дальше? Вот вы ушли из Берлина.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Войск даже не было. Немецкие солдаты, отдельные группки прятались.
Михаил Соколов: Куда вы вышли в результате?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Мой брат вышел в Гамбург, а я на запад — на Эльбу. Мы разошлись, потому что мой брат решил еще какую-то девицу вывести из Берлина, которой он обещал вернуться и вывести. И он меня оставил по дороге. Когда мы дошли до Эльбы и знали, что на следующий день придут американцы, он меня оставил, сказал: «Ты меня тут жди, я должен Ирину вывести, я ей обещал». И он вернулся. Ее уже не застал, совсем уже все было закрыто абсолютно. И смог снова уйти, и он пошел по направлению в Гамбург. Потом была французская миссия, и я сразу к ним. Я сразу потом в Париж попала.
Михаил Соколов: Как вы познакомились с Владимиром Сергеевичем Варшавским?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: К сожалению, уже гораздо позже. Он меня всегда упрекал: «Почему мы не познакомились в Париже после войны?». Вы знаете, у меня была такая жажда жизни, как было все ново после войны, и Париж — все ослепительно, все ново, все весело. Мне было не так уж до русских писателей в тот момент.
Михаил Соколов: С Владимиром Сергеевичем вы когда познакомились? Он уже был в Америке?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Приблизительно одновременно приехали.
Михаил Соколов: Он уехал в 50 году.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: А я в 49-м. Я хорошо знала английский, я начала работать у американского писателя в Париже. Один из редакторов знаменитого «Ридерс Дайджест». И я подружилась с его семьей, и они меня пригласили с ними поехать. Я довольно скоро получила визу, поехала с ними. Я работала в «Ридерс Дайджест». Я познакомилась с Владимиром Сергеевичем у Манечки Цетлиной, Марии Самойловны Цетлиной, но я ее называла тетя Маня. У нее уже был салон.
Михаил Соколов: Она была издательница журнала.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Мой отец был очень дружен с ее семьей в Берлине, поэтому я попала в элитарную школу через них. Они были очень состоятельные. Мария Самойловна урожденная Тумаркина, это были мои большие друзья.
Михаил Соколов: Кто приходил к ней? Вся литературная публика русская?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да. Я помню, у Гринбергов тоже был контр-салон. У Манечки, Марии Самойловны была довольно смешенная публика — актеры, художники, все, что ходите. А Гринбергов была чисто литературная. Например, у Гринбергов был Набоков. Я познакомилась с Владимиром Сергеевичем у Цетлиной. И самое ужасное, что нас все время хотели поженить. Цетлин считал, что страшно подходим друг другу. Все заботились не обо мне вовсе, а о Владимире Сергеевиче, что у него нет жены, что он такой одинокий, что он такой грустный, что он такой отверженный, и все хотели его обязательно женить. Вдруг я появилась. На него все наседали. И поэтому, зная его потом, я поняла: он отворачивался ужасно, совершенно ему не хотелось ничего. И когда Мария Самойловна сказала: «А ты к нему подсядь». Я к нему подсела, я помню, он отвернулся и что-то вкусное ел. Я так обозлилась, что он вовсе ко мне не повернулся. Он был дико застенчив, ужасно застенчив.
Михаил Соколов: Его ценили как писателя в то время?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да. Кроме как на радиостанциях. Поэтому я говорю, что у меня нет любви к радиостанциям из-за этого. Он был слишком тонкая штучка для них. Иногда писал скрипты. Он писал и страшно бедно жил, пил кофе, из-под крана горячая вода и из банки консервной и писал.
Михаил Соколов: Он тогда уже писал «Незамеченное поколение»?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Он трудно писал, медленно писал и очень внимательно писал. Конечно, ему не очень было до невест.
Михаил Соколов: И как же вы его покорили?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Я его вовсе не покоряла, наоборот, у меня были другие ухажеры. Потом он мне говорил: «Ну ты все приходила с такими красавцами». Он мне потом говорил, что его покорило, что он меня где-то встретил случайно в каком-то кафе в Нью-Йорке, и я читала, по-моему, Адама Смита, что-то очень интеллектуальное. Он ужасно удивился и заговорил со мной лично.
Михаил Соколов: Он с вами обсуждал свои творческие планы в это время?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Не очень. Очень был в себе. Он был очень непохож ни на кого, невероятной скромности, стыдливости внутренней, сдержанности и очень тонкий, очень тонкого душевного строя, не подходил как-то к большим массам.
Михаил Соколов: А про Париж 30-х годов он вам рассказывал?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Немножко рассказывал. Нескромно говорить, но я дружила с Адамовичем, он меня всегда дразнил, а так как у меня было чувство юмора, он меня очень любил поддразнивать. Мы были в очень добрых отношениях не только с ним, но с Вайдле, с многими, так, что я в этот круг включилась. Мы дружили со Цвибаком, Яшей Цвибаком, с Андреем Седых.
Тут я могу вам рассказать забавную историю. Я прихожу к нему в офис «Новое русское слово», и он говорит: «Танечка, посмотрите, что у меня на стене». У него на стене в рамке письмо которое к нему обращено. «Обращаюсь к вам, дорогой Андрей Седых, как к единственному русскому в этой жидовской газете». У него было настолько чувство юмора, что он поставил в рамку и над своим письменным столом повесил.
Это был очаровательный человек. Он же был секретарем Бунина. Бунин был резким человеком, был «сменовеховец», как вы знаете, он был резким и трудным человеком, но все-таки очень добросовестным и приличным. Я была что-то вроде Мэрилин Монро, самая молоденькая там. Я не писала, была очень скромная и только впитывала и была благодарна за их дружбу, за их доброе отношение ко мне.
Михаил Соколов: Как же вы поженились, в конце концов?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Обвенчались. Он мне, в конце концов, сделал предложение, но никогда за ручку не брал, ничего такого. Он мне очень понравился. Все мои ухажеры были очень легкомысленные, художники, музыканты, актеры — такой круг. Он мне сделал предложение, но при условии, что я никому не буду рассказывать, что мы обручены. Я была готова, конечно.
Михаил Соколов: На радио Владимир Сергеевич пошел когда — в середине 50-х годов?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Он очень долго писал скрипты фриланс.
Михаил Соколов: Для нью-йоркского бюро?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: А мы тогда уже жили на 54 улице, так что удобно было ходить, на 45 бюро было. Потом я стала прилично зарабатывать, потому что я работала в Объединенных нациях, я прошла курс переводчицы и умоляла его бросить эти скрипты, потому что это ему мешало писать и заниматься серьезной литературой. Он писал много, к сожалению, потому что он хотел книгу писать, но он не мог, потому что все время зарабатывать должен. Я его очень просила бросить. Его достоинство ему не позволяло жить за счет жены. Его совершенно не ценили. Я теперь только поняла, что большинство, не все, но большинство работали в органах американских, а он никогда, и поэтому самые тупицы продвигались, а он не продвигался.
Михаил Соколов: Он был больше романтик как писатель?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Знаете, он был тоже поэт, но он скрывал. И он чудесно рисовал, он так понимал искусство. У меня есть его некоторые детские рисунки замечательные. Я отдала в «Русский пульс» вместе с его дневником очень интересным. Нет, это был тончайший человек.
Михаил Соколов: «Незамеченное поколение» — книга эпохальная, на ней практически держится вся история всех 30 годов русской эмиграции.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: И вот тогда он совершенно ушел в уединение и писал. И как раз тогда мы познакомились. Он все время о чем-то думал, о судьбах, не о себе вовсе, о судьбах человечества будущего, о России, об истории, о литературе — вот об этом.
Михаил Соколов: Влияние на него этой группы «Нового града»?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Очень сильное. К сожалению, я с Георгием Петровичем Федотовым познакомилась у моих близких друзей, когда он уже умирал, был совсем болен. Его тоже не ценили. Он был очень болен, одинок. Мои еврейские друзья даже написали его портрет, потому что они были художники, очень хороший портрет Федотова. Они его как-то пригрели, они его очень любили.
Михаил Соколов: Владимир Сергеевич возвращался в своих разговорах к этой группе Фондаминского и так далее?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Конечно. Он обожал Фондаминского — это была его жизнь, его содержание, а не чиновники на радиостанции, для которых он должен был писать.
Михаил Соколов: Те люди, которые входили в «Новый град», кто не эмигрировал, многие погибли в сопротивлении.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Борис Левицкий, Бунаков. Мать Мария предложила, она могла его спасти, она могла ему устроить отъезд из Парижа. Он не хотел.
Михаил Соколов: Владимир Сергеевич попал в армию, пошел добровольцем.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: В возраст уже прошел, во-вторых, он был отчаянно близоруким, не был военнообязанным. Пошел.
Михаил Соколов: Армию вспоминал?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Про солдат — это все были из Британии. Он же об этом пишет. У нас висит его медаль. Он пишет, что «я никакой не герой, просто я задумался над жизнью, над безразличьем природы и не заметил, что был окружен немцами. Французы уже давно смылись, а я стоял с моим другом, и его наповал прямо убило. И тут я оглянулся — он лежит». Но об этом он довольно подробно пишет.
Михаил Соколов: Он остался в каком-то форте оборонять его.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да. Он и его приятель, они добровольно вызвались. Было очень опасно, потому что немцы со всех сторон подходили. «Я просто не заметил, что француз нет и вдруг смотрю — вокруг немцы». Он попал в плен. Вы знаете, что он первый зажигал Вечный огонь на Триумфальной арке в Париже, когда вошли союзники? Была большая фотография в газете.
Михаил Соколов: Когда вышла книга «Незамеченное поколение», как она была замечена?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Было много выступлений, и Литфонд, и «Новое русское слово». И вот почему я вспомнила о Яше Цвибаке, потому что он очень старался, он был замечательный, благожелательный, открытый человек. Отзывы были, конечно.
Михаил Соколов: А это как-то помогло в жизни?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Нет. В житейском — нет. Люди не понимали, что Владимира Сергеевича особенный стиль, и он начинал, писал так, в отличие от других. Боже мой, сколько он переправлял, сколько он переписывал.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, а как складывались его отношения с Радио Свобода?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Нелегко, потому что то, что он считал антирусским, он болел от этого буквально. И когда кто-то сказал на радиостанции: нужно атомную бомбу бросить на Москву. Он пришел домой, он фактически заболел, он не мог этого перенести.
Михаил Соколов: А как получилось, что Владимир Сергеевич переехал в Мюнхен в штат работать?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Потому что мы мечтали в Европу вернуться, особенно я. И мы каждый год в апреле занимали деньги в банке, чтобы поехать в Европу, и осенью, в сентябре мы опять выплачивали долг. Просто никогда не было денег зимой. И все время я нудила, как опять вернуться в Европу. И в конце концов под моим давлением он просился в Европу.
Его взяли, потому что он якобы добровольно поехал, его взяли как местного, нам только оплатили поездку. Но у нас не было ни официальной квартиры, как у всех других. И это меня, конечно, ужасно возмущало и взрывало. Поэтому я говорила, что я не полюбила радиостанцию, что они не могли ему предоставить немножко более достойное, наравне с другими. Как раз получила его пенсию.
Почему я не люблю радиостанцию: у него вообще не было пенсии никакой, он так долго фрилансировал, уже в Мюнхене стал постоянным. 359 долларов и 40 центов в месяц — на это он должен был жить, на эту пенсию. Так унизительно, так отвратительно. Теперь я получаю.
Михаил Соколов: А в это время что он писал?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Скрипты писал и статьи писал разные. Я послала сотни скрпитов, большой архив скриптов, сделала всю перепись.
Михаил Соколов: В Мюнхене кто был вашем круге?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Все те же, которые приезжали в Мюнхен. Тот же Адамович, тот же Вайдле. Мы подружились с Димой Поспеловским. Отец Александр Шмеман приезжал.
Михаил Соколов: Сколько лет вы прожили в Мюнхене?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Пять. Он получал приличную зарплату, регулярно. Все время мне приходилось ездить в Париж, я работала в ЮНЕСКО, и в Брюссель тоже.
Михаил Соколов: Текущая политика Владимира Сергеевича волновала?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Он жил этим. России еще не было, еще был Советский Союз. Это была наша жизнь.
Михаил Соколов: Как получилось, что вы стали секретарем Солженицына Александра Исаевича?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Это неправильно, он всегда настаивал, что я его ассистентка, потому что у него был секретарь. Мы познакомились в Цюрихе. Владимир Сергеевич был еще жив, мы приезжали.
Михаил Соколов: О чем они говорили?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: О литературе. Владимир Сергеевич с такой жаждой, как губка все впитывал. Для него это была жизнь, что происходит в Советском Союзе, а вовсе не то, что думают в Вашингтоне, на радиостанции.
Михаил Соколов: Солженицын читал Варшавского?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да, «Незамеченное поколение». Мы, конечно, с таким благоговением к нему поехали в Цюрих. Потом с ним поехала, конечно, Владимир Сергеевич меня сопровождал, на нобелевскую премию в Стокгольм как переводчик. Он сразу доверял старым эмигрантам безоговорочно. К сожалению, безоговорочно, вовсе не все достойны его доверия.
Михаил Соколов: Владимир Сергеевич, он ведь дискутировал с Солженицыным? Я читаю у Шмемана: «Михайлов и Варшавский защищают против Солженицына демократию».
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Но не против, они спорили с идеями Александра Исаевича, особенно когда он был на Запад, все это ему было чуждо. Но Владимир Сергеевич был необычайно демократ, человек с большой социальной совестью, с большим социальным вниманием к бедам человечества как такового, он верил в демократию. Он же именно поэтому пошел защищать не только Францию, а от Гитлера свободный мир. И он очень любил американскую идею.
Михаил Соколов: То есть идею свободы личности?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Конечно.
Михаил Соколов: Шмеман как раз и пишет, что «Варшавский — рыцарь демократии, потому что для него она прежде всего утверждение личности».
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Точно абсолютно. И один из наших друзей назвал его Рыцарь печальных дум, как Дон-Кихот. Рыцарь печальных дум.
Михаил Соколов: Что его побудило писать эту книгу «Родословная большевизма»?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Он, конечно, понимал, что это пришло от Маркса, что это не русская идея, что Ленин никакого отношения к русскому не имел, собственно говоря, что идея пришла извне в русскую душу, абсолютно не подходит к русской стихии. Зачем России была нужна мировая революция, когда она шла вверх, вверх и вверх до советского владычества.
Михаил Соколов: Ему хотелось объяснить происхождение событий с 17 года?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Не только. Советский быт, советскую жизнь, советское извращение всего, советское уничтожение русского народа, русской истории, русской литературы, всего вообще.
Кстати, я очень хорошо была знакома с Керенским, и он звонил нам уже совершенно слепой. Я ему помогала писать его воспоминания с архивами и с чтением. И потом я его водила в церковь. Он тоже приезжал в Мюнхен. Он ходил, его походка, он все время подпрыгивал и шел с белой палочкой. Он постоянно падал, разбивал очки. Он даже написал мою фамилию в предисловии к своей американской книге. Я ему помогала.
Например, он должен был выступать по телевидению американскому и говорить о русской истории. И он мне, сперва репетировал со мной и все время почему-то путал «he» и «she». Особенно когда он говорил о Екатерине Великой, он все время говорил «he». «Александр Федорович, „she“ — запомните». И когда выступил, я слушал эту передачу, он сказал «she».
Но у него было очень хорошее чувство юмора и замечательная память. Вы не поверите, я не выдумываю, он мне говорил, что он всегда хотел стать актером в детстве, и он хотел всегда играть Хлестакова. Под Нью-Йорком было русское местечко, поселок, где жили русские и сдавали на лето у моря комнаты. Он мне рассказывал: «Вот я позвонил русской даме и говорю, можно ли комнату получить. Она, знаете, что мне отвечает: „Здесь не Зимний дворец, и для вас комнаты, Александр Федорович Керенский, нет“.
Мы знали Никиту Никитовича Романова в Нью-Йорке и Джанет, его жену. Они жили недалеко от нас, и он иногда приглашал маленький круг. Он пригласил нас и Шмемана. Александр Федорович умолял попасть к нему в гости, просто просил меня сказать. Я говорю Никите: «Нельзя ли?». «Пожалуйста, пусть придет». Александр Федорович напился и стал петь «Боже, царя храни» у Никиты Никитовича.
Михаил Соколов: Он как-то объяснил в разговорах с вами, что случилось в 17 году?
Он говорил много о Корнилове, особенно много — это его особенно мучило, Корнилов. И Корнилов его пунктик был.
Михаил Соколов: То есть он понимал свою вину?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Я думаю, что да, мучило. Постоянно возвращался разговор к Корнилову.
Михаил Соколов: Старых эсеров и меньшевиков вы, наверное, тоже застали?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Зензинов жил всегда и постоянно у Марии Самойловны Цетлиной, такой милый, обходительный, мягкий человек.
Михаил Соколов: Николаевский?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Вы знаете, был огромного роста Николаевский, богатырь был. И у него была очень большая шапка волнистых седых волос. Каждую среду мы встречались с моим мужем, Николаевский тоже был. Мы ели пельмени. И Николаевский очень забавные вещи рассказывал, как его немцы арестовали, он был социалист в Германии, и как его считали евреем, он говорил: я Попензон. Его отец действительно был священником. Вообще он умный человек и очень остроумный, я не говорю о его политических взглядах, но лично. И потом он ел колоссальное количество пельменей, мы ели одну порцию, а он ел, скажем, три. Я ему говорю: «Знаете, осторожно, вы заболеете». Он говорил: «Вы посмотрите на мой рост — это же заполнить нужно». И конечно, всегда говорили только о России. Когда был парад на Красной площади, кто был на параде, что это значило — подробнейшим образом.
Михаил Соколов: Как стояли на мавзолее.
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Я говорю к примеру. Обо всем.
Михаил Соколов: Вы переехали из Мюнхена, я так понимаю, в Женеву?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да, потому что я работала в Объединенных Нациях. Все у нас прошли. Галич был, у меня даже есть его фотография у нас дома с гитарой. Я встречала Буковского, когда его выпустили с Ниной Ивановной, с его матерью.
Михаил Соколов: А Владимир Сергеевич оставался внештатным сотрудником Радио Свобода?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: И за один скрипт получал 120 долларов. Очень мало. Хотел действительно заняться серьезным писательством.
Михаил Соколов: Последнее, что написал — это «Родословная большевизма»?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Да, и для этого, конечно, нужны были архивы, много читать. Потом уже здоровье подкачало. Он говорил: «Вот починят мне сердце, и тогда я кончу окончательно писать книгу». Но ему сердце не починили.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, Владимир Сергеевич рассчитывал на какие-то серьезные перемены в Советском Союзе, в России?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Нельзя было предвидеть. Конечно, Сахаров — это был его герой, он много писал об этом. Сахаров был его герой абсолютно.
Михаил Соколов: Он надеялся, что из диссидентского движения получатся политические перемены?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Не очень, потому что они все поссорились в конце концов, и они все разошлись. Мне ужасно жалко, что о них ничего путного не написано, потому что все-таки это были молодые люди, которые всем рисковали, и жизнью, и будущим, и семьями, и всем. И никто о них не написал толково и вообще о них очень мало сейчас знают в России. Они все хотели что-то делать и все вразброд.
Слушайте, в первой миграции сколько было журналов без конца, и все были бедные люди, это же не были ни олигархи, ни чиновники. Сколько было и журналов, и газет, и собраний, и обществ, и детских лагерей, и русских школ. Потому что ссорились не так, писали друг против друга иногда газетные статьи или были люди нерукопожатные, но не было такого, чтобы обливали грязью. Это же не существовало, как теперь. И чтобы подозревали, что бывшие гэбэшники, криминал — этого же не было.
Михаил Соколов: То есть это пришло из советской жизни?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Конечно, из лагерей, из жизни, из всех этих ужасов.
Михаил Соколов: А у вас есть впечатление, как бы Владимир Сергеевич отнесся к тем переменам, которые произошли в России?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Конечно. Во-первых, мы бы поехали и очень возможно, что мы бы переехали в Москву. Кстати, что касается Владимира Сергеевича, он узнал от Беллы Ахмадулиной, что Надежда Яковлевна Мандельштам мечтает иметь кольцо с зеленым камнем. И что вы думаете, Владимир Сергеевич пошел в ювелирный магазин, купил кольцо с зеленым камнем, дал Белле и она подарила Надежде Яковлевне. Вот такой он был человек.
Михаил Соколов: А как все-таки он отнесся бы к современной России, постсоветской жизни?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: С глубоким, громадным интересом, терпением, вниманием и страдал бы за те невзгоды, за поворот, за тенденции, которые совершенно против его совести.
Михаил Соколов: Сейчас за эти 20 лет каких-то перемен позитивных в жизни России?
Татьяна Варшавская-Дерюгина: Конечно. Как-то помаленьку создается средний класс. Вы знаете, святых людей всюду в мире мало. Это тонкий слой, это семена. Как Гете сказал: «В каждом семени есть сила». И эти семена в России есть, и всегда были, и всегда будут.
Источник: svobodanews.ru