Роза Валерьевна родилась в Ленинграде, на улице Марата, в одна тысяча девятьсот тридцать четвертом году. В девяностые годы она стала замечать, что все яснее помнит свое детство, вообще предвоенный мир. Воспоминания стали приходить сами без всяких усилий.
Роза Валерьевна родилась в Ленинграде, на улице Марата, в одна тысяча девятьсот тридцать четвертом году. В девяностые годы она стала замечать, что все яснее помнит свое детство, вообще предвоенный мир. Воспоминания стали приходить сами без всяких усилий.
Мы с Розой Валерьевной не знакомы. Но пути текстов неисповедимы, как и все Божьи дела. Знаю только, что тетрадь была изъята на армяно-грузинской таможне в 2009 году, поздней осенью, когда на таможне было пусто и уныло, и вот-вот должен был выпасть снег. Вежливые грузинские таможенники в красивой форме очень и очень скучали. Они этот не слишком последовательный дневник, как ни странно, прочли, передавая друг другу. Что они по поводу прочитанного подумали — не знаю. Но, однако же, один из них, осматривающий мой багаж, вдруг мне его предложил, а я взяла. Дневник написан чудесным, давно исчезнувшим из обращения почерком в тетрадке прелестной, старенькой, с сафьяновым затертым переплетом, первых странички три, какие-то подсчеты и выкладки экономического характера, написаны очень давно, помутневшими чернилами и по-немецки. Потом страничка пропущена, затем следует картинка, нарисованная не слишком твердой рукой: среди гор по каменистой дороге идет упрямая старушка с задранным подбородком. На ней маленькая шляпка, на носу круглые очки, а в руке сложенный зонтик-трость. Под картинкой подпись: «Я иду по Военно-Грузинской дороге». Дневник не закончен и не подписан. Имя и отчество автора — Роза Валерьевна — поминается в тетрадке один раз в прямой речи. Найти автора у меня нет никакой возможности. И я решилась дневник опубликовать, слегка изменив некоторые названия и имена, чтоб не навредить никому из его персонажей. Может, автор и сам найдется. А если нет — то все-таки дневник послужит времени и тому странному сообществу, к которому автор явно принадлежит — немногочисленному читающему человечеству.
Довоенное время запечатано во мне, как Кагор в старой бутылке, я пьянею от него, а вино не убывает. Запах, цвет, вкус, градус времени — даёт мне силы. Вот, оказывается, кто такие старые люди — закупоренные бутылки… Время моего детства просто необъятно огромно, потому что реально, а реальность бездонна, никому ее не сосчитать. Она живет. Голоса мамы и папы звучат во мне. Обе мои бабушки, деревенская баба Нюра и питерская бабушка Ася учат меня каждая своему и никак не могут всему научить. Потому что этого «всего» — у обеих бабушек бесконечно много.
Знаю ли я, что именно меня так «закупорило», почему все сохранилось?
Возможно, начало войны, первый год блокады — вот пробка, застрявшая во времени и во мне.
Последнее воспоминание детства: в сентябре сорок первого наш садик вывозят из Комарова, с «летней дачи», которая засиделась на манной каше и компотах из сухофруктов до самой осени. Нас словно забыли. Но вот вспомнили и прислали за нами два пузатых голубых автобуса со словом «Дети» над маленьким ветровым стеклышком, по которому елозит дворник. Сейчас нас повезут домой, в Ленинград. Мне велят взять за руку и не отпускать сестренку Катю, она в том же садике, только в самой младшей группе, а я в самой старшей. Я помню горячую ладошку, до сих пор крепко держу ее, не отпускаю. Сестренка ревет — оставила зайца в спальне дачи, я на нее сержусь, потому что жалею… Помню всё. И курточку на Кате, перешитую из маминого жакета. И пуговицы заячьих глаз. И незнакомую тетю в пилотке, командующую нами. Она очень на нас на всех сердится, и я помню, как тогда же понимаю ее: она нас жалеет.
Моя Катя уже сорок лет живет в Грузии. Так сложилась жизнь. Я в пятьдесят третьем закончила десятилетку с золотой медалью, и уехала в Москву, поступила в Первый мед, а Катя, девочка удалая, вся в бабу Нюру, после седьмого класса соскучилась без меня в Ленинграде да и сбежала в Пятигорск. Чтобы вместе с подружкой поступить в медицинское училище и пожить хоть недолго в теплом и сухом климате. Так она оправдывалась в письме. Катя в училище поступила, но не закончила, потому что влюбилась в красивого парня, в Нику Тваури. И он увез мою Катю к себе на родину. Бабушки наши одна за другой стали в Ленинграде болеть, я вернулась из Москвы к ним, на улицу Марата. Катя приезжала к нам в гости, но потом как принялась рожать — Пашу, Гию, Тимоте… И наконец Нану, Нануличку. Ездить ей в Ленинград стало невозможно. А у меня своей семьи не получилось, я проработала всю жизнь в институте космической медицины (не косметической, а именно космической, молодые часто переспрашивают). К девяностым годам в стране стало не до космической медицины, и меня отправили на пенсию… Я с моей пенсией не могла поначалу ни приехать к Кате, ни помочь ей хоть как-нибудь. Но по счастью удалось мне пристроиться в детскую библиотеку, на маленькую, но постоянную зарплату. Там и служу, причем с удовольствием. Ребятишек каждый день наблюдаю, и сама в детство впала, книжки на рабочем месте безнаказанно читаю — Пушкин, Толстой, Лермантов, Льюис Кэрол, Стивенсон, Мифы древней Греции и сказки народов мира… Как сказал поэт, «Только детские книги читать…» Так и живу.
А Катя, не старея, бурно обитает в Грузии, в своем Гори со своими детьми, с Никой Тваури и со всеми его родственниками. Не в том, не в знаменитом Гори они живут, где родился Сталин, а в совсем маленьком местечке.
Я туда езжу сорок лет. Самой не верится.
Грузия оказалась именно такой, какую я и ждала — как у Отара Иоселиани, как у Тенгиза Абуладзе, как у Резо Габриадзе и у Георгия Данелии. Не обманули меня «Жил певчий дрозд», «Древо желаний» и «Не горюй!»…
Вся моя грузинская родня уже двадцать лет безработная, пособие по безработице получает. На которое жить нельзя. Но ведь живут! От случая к случаю кое-что перепадает. Один из пожизненных друзей, дядя Веня, уехал из маленького Гори, сказавшись евреем, в Германию. То есть он и в самом деле еврей, через вторую жену, с которой поначалу и уехал. Но думаю, это обстоятельство ему никогда в жизни не пригодилось. Но в 1995-м — пригодилось! Там он когда она, бедная, скончалась, Веня как-то дотошным немцам еврейство свое вновь доказал. Местечко Гори не только грузинское, не только осетинское, но и еврейское. Они сюда в четвертом веке пришли. И вот живет дядя Веня под Дрезденом один одинешенек, ходит в синагогу поболтать по-русски или по-грузински, вспоминает свою жизнь в родимом маленьком Гори и посылает друзьям детства и молодости две-три сотни евро не каждый месяц. Да и я посылаю, сущие крохи. Еще кто-то. В общем, с деньгами у родни, как Коля Тваури говорит, «пшик». Правда, если ЧП случается, то друзья, поднатужившись, им помогают все вдруг. Например, когда дом обвалился. Не от войны. А, как говорит Коля Тваури, — от конструктивизма. К дому всё пристраивали и пристраивали, то веранду, то балкончик, то кухню расширяли, то третий этаж вдруг строить принялись. Дом и рухнул однажды внутрь себя самого. Тогда и скинулись все свои, от Аляски до Кутаиси, вокруг планеты в обе стороны… В результате Коля не только дом поправил, но заодно даже зубы вставил.
Что-то старые все мы стали… Но и новенькая, молодая родня — не хуже старой. Похожи. На нас похожи.
Каждый, хоть и не работает, но подрабатывает. Сестра моя любимая Катя (давным-давно ее Кэти зовут, зато она своего Нуку Тваури переименовала в Колю) вспомнила свое среднее, почти законченное медицинское образование, бегает уколы ставить, сиделкой иной раз нанимается. Муж ее таксует на древнем Форде, который то бампер теряет, то глушитель. Но мотор хороший, ход легкий. И цвет неброский, мокрый асфальт.
Павел, старший сын Кати и Коли, днем спит, ночью торчит в сети. И, как ни странно, что-то из этого нематериального мира вполне материальное на родню изредка сыпется. Жена и двое детей Пашу уважают и берегут, круглосуточно варят кофе. Ну и остальные как-то крутятся.
Все бы сносно, несмотря даже на войну и на политику. Но будни и праздники у родни какие-то немыслимые. Любови страстные, ревности разрушительные, обиды и примирения бурные, внезапные хворобы и счастливые исцеления, крушения, отключения и неуплаты… Две зимы вообще электричества, воды и тепла не было. Ничего, пережили. Потому что в первую зиму Кети и Коля повздорили насмерть и как бы даже развелись. Жили, правда, по-прежнему в одной комнате, где же еще, но Николай перешел спать рядом с кроватью. Дом от этого развода снова чуть ни рухнул: Ника все молчал, но дверью бабахал так, что штукатурка сыпалась, а в конце концов люстра рухнула. Но на вторую зиму Кети Колю простила. И такая благодать спустилась, такой праздник… Керосиновые лампы и керогаз из кладовки достали, Коля всё почистил. А Паша для своего компьютера какой-то вечный электрический двигатель малой мощности построил. С тех пор выходит на связь с миром два раза в неделю, и мне весточки шлет. Совсем мелкая моя родня тоже участвует, подставляет свои мордки под объектив «мыльницы», которую я им, себе на радость, подарила. В библиотеке, где продолжаю работать, все коллеги мою родню по именам знают… Но на меня удивляются, как это я к ним всё езжу. И когда у них война, и когда в России путч или дефолт, и когда они вводят визовый режим, и когда мы закрываем авиасообщение, даже когда они отзывают посла… Граница на замке.
Что поделаешь, я стала контрабандисткой.
Вот Кети написала, что будет в августе свадьба. И я конечно поехала.
Таксист, подхвативший меня на вокзале, гнал по проспекту Руставели читая мне «Витязя в тигровой шкуре» по-грузински и по-русски. Я думала, мне достался какой-то особенный таксист. Как позже выяснилось — нет, не особенный. Знание Шота Руставели было для них нормой. Узнав, что я впервые в Тбилиси, мой первый тбилисский таксист немедля повез меня к правильному месту, к собору Метехи, что над Песками (ударение на первом слоге). Правильность места состояла в том, что оттуда можно увидеть и понять Тбилиси весь и вдруг, понять, какой это нежнейший и прекраснейший город в мире.
Младшенькая моя племянница Нанули согласилась выйти замуж за своего одноклассника Малхаза. Отличница за двоечника. Слава богу, школу этой весной жених и невеста вместе благополучно закончили, Малхаз дотерпел… А может, и не дотерпели оба, Нанули сильно в талии раздобрела. Но об этом на свадьбе не говорят. Все говорили, что девочка очень хорошая, что Малхазу повезло. Это правда. Хотя мне и Малхаз всегда нравился. Я лет десять, то есть с первого класса его знаю. Ласковый, чистосердечный… Как Нанули было не полюбить его, если он все школьные годы вокруг крутился, смешил, сердил, обожал?..
Раскинули, как всегда в Гори, огромную военную палатку, что еще от советской армии осталась. Снесли столы со всего местечка. Я к венчанию опоздала, автобус сломался. Но и венчание тоже опоздало: Малхаз утюгом белые штаны прожог — этот пижон непременно хотел венчаться в белых штанах, синей джинсовой куртке и белой футболке. Про куртку еще понятно, она удачно прикрывала тощие плечи и торс. Но штаны-то почему именно белые? С утра надев, он во что-то в них сел, потом бросился стирать, потом прожог утюгом, потому что не сохли. Действовал тайно, запершись в своей комнатке в доме отчима. И когда уже все собрались в церкви, Малхаза в ней не оказалось. Послали за ним. Он, дурачок, примеряет штаны отчима, чтобы хоть в чем-то не дырявом прийти на венчание, только отчим у него толще пивной бочки…
Тут и меня в починенном автобусе привезли. А в багаже моем — костюм для Малхаза. Опять все сошлось.
Налась свадьба, небольшая, человек на сто. Больше в военную палатку не входит. Но вокруг костров и мангалов, за столами открытой кухни тоже тосты за молодых поднимают. Так весь вечер и всю ночь. Никто, конечно, в маленьком Гори 8 августа телевизор не смотрел. Несмотря даже на открытие Олимпиады. Паша, и тот вышел из глобальной сети. Поэтому, когда в темном небе, над горизонтом, расцвели фейерверки, и далекий гром грянул — никто на это внимание не обратил.
А ведь это началась трехдневная грузино-южноосетинская война.
Под утро из-под Цхинвали к соседям приехали родственники — старуха со стариком, молодая женщина, трое детей. На лицах такое, что смотреть больно. А соседи наши пьяненькие, веселые, не соображают, что там стряслось, зовут свою родню выпить и поплясать… Но мы с Кэти переглянулись и танцы свернули. Молодоженов спать отправили, остальная родня и гости живо протрезвели, стали радио слушать и телевизор смотреть.
И, конечно, тут же электричество отключили, ну и воду тоже. Телевидение, радио, мытье свадебной посуды, как говорили в годы моей юности — накрылись тазом. Но Павлуша запустил свой вечный двигатель для компьютера и погрузился во всемирную сеть. Оттуда он выудил множество противоречивых сведений про то, кто агрессор и сколько жертв.
В феврале 1984 года к неописуемому удивлению всех моих друзей, родственников и знакомых я улетела из Перми на постоянное местожительство в столицу Грузинской ССР Тбилиси. В последние дни перед отъездом у нас дома с утра до ночи и ночью толпился народ: кто помогал собираться, кто мешал, и все что-то с собой приносили, ели-пили, особенно пили, кто чай, кто водку, кто валерьянку… В этой круговерти она и пришла, Наталья Гончарова. Сидела в кресле, ничего не пила и не выпивала, смотрела на всё, молча. Перед уходом сказала: «Пусть будет». Это «пусть будет» только много позже, в Тбилиси, я пойму и оценю. По-грузински «икос». Странное для русского уха «разрешение чему-то быть» звучало довольно часто и по-русски, и по-грузински. И означало оно, что говоривший проникся происходящим, согласился с ним внутренне, вообще — понял, принял и пожелал успеха.
А в Гори приехало еще несколько семей, эти люди с серыми, словно погасшими, лицами рассказали, как по машинам били, организованно, без сукты. Многие из беженцев там и полегли, а машины горели, как факелы. Кто-то разворачивался, чтоб домой вернуться. Что там их ждет?..
У нас в маленьком Гори пока что было тихо. Но мы понимали, скоро тишина эта кончится. Ждали танков.
В последние двадцать лет я в Грузии уйму бронетехники повидала и научилась ею как-то пользоваться в мирных целях. На БМП и на танковой броне всех участников конфликта — путешествовала. Солярку у солдат — покупала, и скачивала из бензобака сама, с помощью тонкого шланга. Вкус солярки хорошо распробовала.
Давно у меня не возникает животного ужаса от каждой, с жужжанием пролетающей, пули. Старость сродни отваге. А война штука странная, то вот она, то ее нет. Где-то скрылась. Люди об урожае вдруг задумываются, о зиме вспоминают, на виноградники бегут, в поля. И ссорятся по-семейному, и шутят, и свадьбы играют… Иной раз приезжаю к родне, вроде ничего, тихо… Моя Кэти говорит, что за двадцать лет притерпелась так жить. Привыкла не очень-то привыкать к миру. Но маленьких — жалко!
А у меня перед глазами стоит моя трехлетняя сестра в сорок первом году, она нос к автобусному стеклу припечатала, на сумерки смотрит, на город, прекрасный, за лето позабытый. Вот они, обе наших бабушки, встречают нас на улице Марата… Дождь моросит, бабушка Ася, тощенькая и в шляпке, высоко держит старый зонт своего покойного мужа, а баба Нюра прижимает к груди бутыль молока, чтобы сразу нас напоить. Сколько они нас так ждали в тот день, когда Катя забыла зайца на даче? «Я говодная» сказала Катя, увидев бабушек. Что мы тогда знали о голоде? Ничего.
В Грузии настоящего голода, думаю, не было. Благодатная страна, почва плодородная, крестьянство работящее, умелое… Но двадцать лет гражданская война у порога топчется…
Ночь тихо прошла, а на рассвете заявилась бронетехника, дождались. Как будто древний Сизиф камень свой грохочущий опять на нашу гору прикатил!.. На следующее после свадьбы утро примчались грузины на своих черных чешуйчатых танках. Веселые, гордые. Кричат — победа! Спешили они очень — на восток, на подкрепление к своим передовым отрядам, взявшим прошлой ночью Цхинвали. Танкисты были в этом так уверены! Как и в своем праве на гордость. Словно болельщики победившей футбольной команды. Эти ребята будто и не догадывались, что их товарищи прошлой ночью ворвались не в чужую штрафную площадку с мячом, а в разгромленный тяжелой артиллерией город, ворвались утюжить живых людей танками с полным боезапасом.
Вот это — правда. А все остальное — политика, сиречь вранье. И в Грузии, и в России мы все про это знаем, проходили…
Что ж, победа так победа. Подняли, как положено на Кавказе, грузинские парни главный тост — за мир. И на восток — воевать. Развивать успех.
Но еще до заката те же черные танки на предельной скорости прогрохотали на запад. Под ночью совсем уж вселенский гром раздался, через маленькое Гори к большому Гори русская колонна бронетехники пошла. Идут и идут, фарами нас, погруженных во тьму, слепят. Гусеницами тяжелые танки развалили мост через речку. Получилась пробка. Пока саперы матерились и мост чинили, кто-то в свадебную палатку русских солдат зазвал. Пришло человек тридцать с офицером во главе. Мальчишки тощие, ровесники жениха нашего, Малхаза. Видимо, новобранцы весеннего призыва, только что из «учебки». Ко мне в библиотеку такие парнишки приходят за книжками — как от армии косить хочет на полном и законном основании. Эти не откосили. Сидят тихие. Не гордые. Глаза усталые и блестят, как при лихорадке. Что-то они сквозь щели в боевой машине пехоты сегодня углядели такого, чего не ждали. И в них стреляли, и они стреляли. Не холостыми. Но как-то это их не увлекло, не захватило. Весь их жизненный опыт, все установки зеленой юности сегодня в прах обратились. И прах этот, как пепел, на лицах осел. За сутки, от ночи до ночи, они узнали общую на всех и единственно серьезную военную тайну: разницу между жизнью и смертью.
Солдаты взялись за ложки, они были не голодны, они были… не в себе. Им необходимо было не просто поесть горячего, а набить нутро мясом, сыром, помидорами. Жизнью. И мы это видели, понимали. Все, кроме Малхаза. Его грузинские танкисты потрясли. Хоть и Враги, а, вроде бы, Герои! А эти — нет, не поразили. Неужели эти тех победили? А не наоборот?.. Почему же тогда не радуются, не кричат — победа! Малхазик мечтает об армии, только не знает, о какой. В грузинской форма красивей. И танки чешуйчатые. Но он осетин, наш Малхазик. Пожалуй, грузины танка ему не дадут. А он бы порулил!..
Потихонечку русские солдаты порозовели, приободрились, мужчины стали их расспрашивать по существу: что в Цхинвали? Они сказали, что центр города разбомблен и пожары еще горят. Убитые на улицах все три дня неприбранные лежат. Дети, женщины… Дома разворочены танками, в развалинах живые с неживыми. Пахнет там сильно гарью и мертвыми, дышать нельзя.
Не больно они были разговорчивы… Прошлой ночью по тревоге их подняли, и они из «мест дислокации» все едут и едут, не останавливаясь. Они не знают ничего, кроме того что видели сквозь щели. И что будет с ними через час, и завтра — не знают. А сейчас они просто от души поели на чужой свадьбе. Осовели, спать хочется… Пить офицер разрешил только воду. Раздали мы им с собою сладких чурчхел. И они ушли в ночь. Моторы взвыли, гусеницы загремели, колонна двинулась на запад. А мы остались гадать: дальше то что? Что с Грузией? Что с Россией?.. Громкоговоритель под конец проорал по-русски, чтоб жители сидели в укрытиях и не высовывались. То есть о нас, как могли, позаботились.
Родню мою разве удержишь… Малхаз, как проснулся, на велике к друзьям покатил, на южноосетинскую сторону, похвастаться свадьбой и проверить, как в ближних деревнях живут. Вернулся с подбитым глазом и без велосипеда, слава богу, живой. Встретил «казачий добровольческий корпус» из трех жигулей, катили добровольцы при шашках, в орденах невиданных, в папахах, с гранатами боевыми в авоськах… На крышах машин барахло везли из разбитых и брошенных жителями домов. Поставили они Малхазу фингал за то, что больно весело на них глазел, велосипед на крышу закинули и покатили дальше. Кети вернувшемуся живым зятю по физиономии от души смазала, чуть второй синяк ни поставила. И я ее не осудила, сама бы добавила, да Малхаз к Нанули убежал, соскучился. Тут и Николай пропал. На своем форде без глушителя кого-то куда-то срочно и за большие деньги повез. Вернулся тоже пешком и без денег. Но пьяный.
На третий день дали свет, и вода в кранах забулькала. Война, кажется, на тот час в основном закончилась. И все мы к теленовостям припали.
Среди прочего я увидела в новостях один сюжет — про начальника смены на Ингури-ГЭС… Кто бы мог подумать, что этот несчастный начальник не только встретится мне через сутки, но кое-что объяснит очень важное. Отчего я, собственно, и пишу все это… как будто свой же сон смотрю заново…
Уезжала я от родни в свой Санкт-Петербург ранним утром. Кэти мне полную сумку всякой свадебной стряпни уложила, помидоров «Бычье сердце», сулугуни, чурчхел. А также персиков и груш. И вот стоим мы с ней на фоне дороги пустой и неба бескрайнего. Дала я Коле свою «мыльницу», чтоб снимок на память сделал. Обнялись мы с Катей, Коля нас снял. И потащил мою сумку на колесиках к своему форду. Который нашелся-таки в кювете и был усилиями соседей вытащен. Я оглянулась напоследок и вижу: вся родня проводить меня вышла. Сестренка Катя — вождь целого племени. Четверо взрослых ее детей с женами и мужьями, с их братьями и сестрами, со всеобщими детьми, а также с пятью Катиными внуками…Стало быть и моими. Весело и печально смотрит на меня моя родня, топчется на фоне рухнувшего дома, отстроенного к свадьбе и к новой войне… Неправедной войне. Хоть с востока на запад смотри, хоть с запада на восток. Неправедной.
Довез меня Коля до ближайшего городка, чуть больше нашего. А там, как будто меня поджидает, стоит на пустой главной площади пузатенький голубой автобус, тоже совершенно пустой. «Анахронизм!» — восхитился Коля, потому что пристрастился кроссворды разгадывать. — Никогда таких не видал».
А я — даже ездила! Это был он, тот самый автобус. Маленькое ветровой стекло вековой пылью заросло, а так ничего, колеса есть…
По совершенно пустой, разбитой гусеницами дороге вез меня на автобусе совершенно не изменившийся за шестьдесят семь лет шофер в тесном пиджаке. Автобус подпрыгивал и бренчал, как разбитое пианино и я умудрилась под эту музыку задремать ненадолго. Но только замаячил сон из детства, как автобус остановился, и я проснулась. Пусто было и на виноградниках вдоль дороги. Нигде ни души. Взяла я сумку на колесиках, сунула шоферу сколько-то лари и пошла пешком. Прошла с километр, слышу — машина позади. Подумала, уж не мой ли пузатый автобус. Нет, жигуленок. А за рулем — казак! Ах, думаю, ну я тебе покажу… Остановился, дверцу мне открыл — «Садись, мамаша!» Ус крутит, а глаз не трезвый. Но добродушный, вроде. Села я к нему, а он все балагурит, все присказками размовляет. А я сержусь все пуще. Спрашиваю казака — «Откуда у вас гранаты?». А он мне подмигивает и говорит — «В станице раздавали. Мы добровольцы!» И жмет на газ, так что машина вместе с гранатами прыгает из колдобины в колдобину. Тут я как начну его чихвостить, сама не ожидала. За велосипед у мальчишки сворованный, за фингал у жениха нашего под глазом, за мародерство. Я его по всем статьям завиноватила, а он, что ж, винится: да, «могёт быть». «Что ж, — говорю, — ты-то сюда припёрся, серьезный же, вроде, мужик?» И тут он мне очень просто все объяснил — «Может и серьезный, да только не мужик, а казак. Мы такие. — И добавил: — Скушно нам! Смекаешь, старая? Скушно!» Я не то, чтобы поняла, но замолчала.
Казак меня довез, денег не взял, на прощание подмигнул.
В знаменитом Гори, на родине Сталина, в тени его огромной статуи стоял, как вкопанный, русский солдат в каске, с автоматом Калашникова наперевес. Было похоже на почетный караул, но нет, это был просто караул, и на других перекрестках стояли такие же солдаты, и по городу ходили по трое, с красными повязками на рукавах. Я зашла в магазин, который работал, и даже покупатель в нем оказался. Вот с этим покупателем мы и разговорились. Мне всего и надо было посоветоваться, как добраться до Санкт-Петербурга… Но он ни о чем больше разговаривать не мог, как только о Ленинграде. Он там живал, и подолгу, там был его головной институт Гипрогор, и его любимый театр БДТ с главным режиссером Товстоноговым, который до этого был главным режиссером в Тбилисском театре имени Грибоедова… Остановиться мой собеседник не мог и не хотел. Наконец, стал зазывать меня домой, чтоб познакомить с женой и внуками, а дети его живут и работают где-то в Салехарде и в Перми. В конце концов, он занялся и моими делами, достал мобильник, переговорил с половиной Грузии и в конце концов нашел мне машину не до Питера, но до Тбилиси. Какой-то родственник его родственника должен был из Гори срочно выехать на похороны в Тбилиси, а другой родственник добыл пропуск у русского коменданта для того родственника, и в него можно вписать меня, как тоже родственницу, только надо спешить. И вот мы, два немолодых человека, дунули к чужой родне. Потому что — «выезжать необходимо немедленно». Это «немедленно» затянулось до вечера, родня чужой родни собиралась на похороны обстоятельно, хоронили завтра, все успеется. Накормили меня горячим хачапури, напоили чаем с ореховым вареньем, о России расспросили. Телевизор в их домике работал беспрестанно и мы с хозяйкой, моей ровесницей, молча его смотрели. Очень там доставалось русским, особенно президент их, Миша, очень шумел. Грузинам тоже доставалось, но не так уж. Мы с хозяйкой переглядывались. Она была в черном и ждала, когда ее посадят в машину, и она поедет прощаться с покойным младшим братом, с Вахтангом, внезапно скончавшимся от инфаркта. Вдруг она спросила меня:
— Скажите, зачем все это? Зачем они все это с нами делают? Ведь жизнь так коротка… Совсем коротка…
Переночевать меня устроили на чистенькой лоджии, на сундуке постелили, среди цветов. Хозяйка очень извинялась, что не в комнате — народу много, квартирка маленькая. И я извинялась, что с неба на них свалилась… «Всякий гость с неба», — отвечала мне грустная хозяйка. Разбудило меня солнце, и мы, попив кофе, поехали в Тбилиси хоронить Вахтанга. Мне на рукав, как и всем, надели траурную повязку. Нас останавливали и русские посты, и грузинские. И все пропускали.
Так я оказалась в Тбилиси у вокзала Навтлуги, напротив базара Навтлуги. Базар был закрыт, да и вокзал, хоть и открыт, толку в том не было
Я-то надеялась добраться до Армении, чтоб из Еревана улететь в Санкт-Перербург. Не получилось. Поезда в Армению не ходили. И я отправилась на метро в другой конец Тбилиси, на главный автовокзал. Здесь даже внутренние, грузинские автобусы были отменены. Да и не очень-то я понимала, куда мне ехать? И склонялась даже к мысли, зароненной казаком. Он, пока меня подвозил, рассказал, что их добровольческая армия добралась на жигулях в Грузию по старой военно-грузинской дороге, вообще-то давно закрытой.
Когда-то и я по этой знаменитой дороге выбиралась в Россию: из маленького Гори до большого, потом через Кутаиси, а потом направо и вверх, к международному лыжному курорту Гудаури, а потом, если слева его объехать, то по старой дороге, через галереи, пробитые в скалах, на перевал, где стоит каменный крест, который и Пушкина, и Лермонтова, и Грибоедова помнит… Но тогда меня Коля возил, его форд был еще хоть куда. Да и Коля Тваури был хоть куда. Да и я… И то мы чуть в пропасть не свалились. За перевалом по оползню прямо в Терек бы упали… Но обошлось.
Не хотелось бы мне без Коли перевал брать. Может, лучше через Батуми, в Турцию?.. Чего гадать? Утро вечера мудренее. И я уснула, привалившись к собственной сумке на скамье автовокзала. На этот раз я увидела, как моя бабушка Ася в шляпке с полями, идет по военно-грузинской дороге и поет Сулико. Входит в какую-то саклю, а это наша квартира ну улицу Марата. Бабушка Ася окликает кого-то: «Рогоро хар, май дарлинг?» — «Как дела, мой дорогой?..» А это мой папа в рубашке «а паж», с очками на носу, пришел домой с огромным мокрым букетом сирени. И я так ему рада, так рада…
Рано-рано утром, сонный голос по-грузински начал объявлять об автобусах, впервые за последние четыре дня они отправляются в рейсы по стране. Народу к утру скопилось много. Все ринулись к кассам. А я все еще не придумала, куда мне надо. Всегда я какого-то знака жду. Сбоку или лучше сверху. Тут увидела я беременную, спокойную женщину, похоже, что русскую, которая так неспешно и уверенно не к кассам двинулась, а к выходу на платформу. Я пошла за ней. У платформы в сумерках три больших туристских автобуса стоят, ждут пассажиров. Но и маршрутные такси поблизости притулились, а в них надо с шоферами расплачиваться лично. И спросить можно спокойно и подробно, куда лучше ехать. Ко всем шоферам я подошла, посоветовалась, и поняла, куда мне надо. Одна из маршруток шла до самого моря, до города Поти.
За десятилетия моих рейдов к родне появились у меня свои правила путешественника, совсем простые: выбирай транспорт помельче и попроще, держись подальше от любого начальства, сторонись больших очередей. Забралась в маршрутку до Поти, уселась на второе сиденье. И оказалась за спиной у беременной блондинки, за которой ведь я и двинулась, как за судьбой. Она принялась семечки тыквенные грызть. Причем аккуратно и всерьез. Из одного полиэтиленового мешка семечки берет, в другой щелуху складывает, и похоже, что она не успокоится, пока мешок с семечками ни опустеет, а мешок с шелухой не наполнится… Я вдруг подумала, что она молоканка
Потому что в точности таких некрашеных и упертых русских теток разглядела когда-то давным-давно в Тбилиси. Как со дна моря всплыло: Навтлуги назывался вокзал, и базар напротив вокзала назывался Навтлуги. Вот там они обосновались. Тетки были действительно молоканки, они жили большим селом в Армении, оттуда и наезжали торговать в Тбилиси. Их было на базаре больше десятка, все разные, но в то же время одинаковые, они толклись с черпаками у здоровенных бочек, полных соленых огурцов, помидоров и всевозможной квашеной капусты — с хреном, с яблоками, со свеклой, с красным перцем и с морковкой. Занимали целый ряд под навесом. Торговали бойко, но аккуратно и строго. Все они были наряжены в настоящие русские сарафаны из набивных ситцев и в клеенчатые фартуки. И все они дружно, не мусоря, грызли тыквенные семечки, создавая приятный шорох. Будто дождь по крыше шелестел… Тем временем, запах от их солений растекался по базару, щекоча носы. Одна молоканка казалась совсем девчонкой. Она семечки не грызла, стояла в ряду справа, мордаха в крупных веснушках… И вопила задорно, хвастая: «А я первая в ряду! А я первая в ряду!..» Похохатывала, стреляя зелеными глазками.
Бодрый такой, совершенно русский культурный центр на зимнем тбилисском базаре — функционировал и в ус не дул. Был всем нужен. Потому что и другие товары под яркий капустный дух уплывали бойчее. На том базаре всегда всем выпить хотелось и закусить.
Я была в Навтлуги за полжизни несколько раз. Молоканки там всё торговали, и торговали, не меняясь, только вначале взрослея, а потом и старея вместе со мной… Но примерно за год до всесоюзной войны суверенитетов — исчезли. Говорят, снялись всем селом и уехали. То ли в Канаду, то ли, все же, под Рязань…
С покупателями и меж собой торговки соленьями разговаривали на чистом, позабытом в России, богатом и разумном языке… Но на том же базаре мне объяснили, что молоканки русскими себя не считают, в России при Никоне патриархе молокан каленым железом выжигали. И при Екатерине их жгли. Бежали они на Кавказ, на земли хоть и дикие, горные, но теплые и плодородные. В Армении они богато жили двумя большими деревнями, в Азербайджане селились отдельными небольшими общинами и огородничали, в Грузии умудрялись выращивать рожь, а также пшеницу с кукурузой. Лучшая кукурузная мука для мчади была молоканская. Все бы хорошо, только вера молоканская, откуда и взялась такая… Вроде, русское протестантство… Но женщины, говорят умели дела «джадо»… Давно на Навтлугском базаре молоканок нет как нет. Скучнеет мир…
Не знаю, когда эти молоканки из воспоминания в сон перешли.
Проснулась, когда маршрутка уже из Тбилиси выезжала. Ехали мы мимо скучного бетонного забора с колючей проволокой — местной тюрьмы. А с другой стороны дороги рассвет вставал и такая красота открывалась — на долину, на реку, на горы за нею… Вдруг маршрутка наша остановилась, от забора человек отделился, вошел в микроавтобус, стал себе место приглядывать и приглядел рядом с моей путеводной звездой. Мы тронулись. Я снова задремала, и тут услышала обрывок разговора. Голос у говорившего был такой горестный!.. Я поняла, почему: он три дня провел в кутузке.
Я его разглядела. Лысый, маленький, мешковатый… Вспомнила! Сюжет про него дня два и грузинские, — и русские каналы крутили, и CNN, и Евроньюс.
Сюжет был коротенький. По огромной плотине Ингури-ГЭС идут трое русских военных в некрасивой своей и запыленной форме, один офицер и два рядовых. А навстречу им бегом бежит этот вот человек. Подбегает и начинает руками махать, то вверх показывает, то вниз, на воду. И так внимательно, с полным пониманием офицер на него смотрит. И солдаты тоже что-то серьезное кумекают. Снимали, видимо, очень-очень издалека, нынешняя техника позволяет. Сначала крупно всех и каждого показали, потом картинка стала так красиво расширяться, а фигуры солдат и начальника смены все отдал, яются, и вот уже вода с огромной высоты падает и, видимо, крутит гигантские турбины… Вот и все. Из русского комментария к сюжету следовало, что наши военные по просьбе грузинского руководства Ингури-ГЭС во избежание провокаций выставили посты на плотине электростанции, поскольку грузинская охрана разбежалась. Из грузинской информации получалось, что русские оккупационные войска напали на охраняемые стратегические объекты грузинской энергетики, создавая опасность техногенной катастрофы. CNN комментировала по-английски, и я не поняла, что они сказали. А на Евроньюс политкорректно сообщили, что в Грузии представители власти не ожидали появления русских войск на стратегических объектах в центре страны.
— Знаешь что, — говорил молоканке начальник смены, — я русским парням тогда обрадовался. Правда. Может я и предатель, но все эти молодые грузины, которые мной командуют, о чем угодно думают — о карьере, о девушках, о будущем великой Грузии. И не понимают, что нам воевать — нельзя. И не потому что мы маленькая страна, что правда. И не потому, что грузин совсем мало, а это тоже правда, ведь четверть населения из страны смылось и не спешит возвращаться. А потому, мая дорогая, что если какому-нибудь захочется действительно нас победить навсегда, ему не надо ни пехоты, ни танков, ни, тем более, атомной бомбы, которая есть у России. Один подлец, или дурак, или псих — принесет на Ингури-ГЭС одну картонную коробку из под обуви со взрывчаткой вместо башмаков. Вот и все. И не будет всей Грузии вниз по течению Ингури и Куры. Не будет Тбилиси, и крепость Нарекалу — смоет… Огромная волна унесет нас и наших детей в Турцию. И Вардзию смоет. Какая война, зачем?! И я действительно бежал к этим русским, чтобы объяснить, как все серьезно. И они меня выслушали. Выслушали и поняли меня… Офицер куда-то позвонил и сказал правильные слова своему начальству. Потом ему позвонили, и он сказал — есть! Знаете, я успокоился. Они сказали, что вокруг плотины никаких военных действий не будет. И случайных психов не будет. Действительно, не было. И я поехал в Тбилиси, отчитаться перед начальством, что агрегаты работают нормально… Свет и вода, вода и свет — что может быть важнее! А эти молокососы, эти менеджеры с американскими дипломами и без капли воображения, они меня в тюрьму…
Начальник смены с Ингури ГЭС замолчал. Вскоре он домой приехал. Едва простившись, он побежал от остановки к какому-то шлагбауму, возле которого стоял грузин в черной красивой форме. Видимо, русская армия уже ушла… И вдруг я заметила, что даже себе самой не называю ее нашей армией, а по государственной принадлежности… Мальчики-то в армиях все наши. Да армии-то — наши ли? Вон что!..
Маршрутка тронулась дальше, в салоне осталось нас четверо, все ехали в Поти. Я пересела к молоканке — ее звали Зоя — и спросила ее попросту, не знает ли она, можно ли из Поти в Россию уплыть. Или хотя бы в Украину, в Крым, например.
— Почему нельзя? Можно… — она так спокойно и уверенно это сказала. — Муж у меня украинец, Петро. С ним поговорите, как приедем.
Я приободрилась и стала в окно смотреть.
Вот тут-то и увидела впервые в жизни всю Ингури-ГЭС. Сначала высоченную плотину — снизу доверху. И потоки воды по ней мчатся, грохоча, низвергаются. Боже мой!.. именно грохоча низвергаются, это правда! Потом по серпантину мы всё поднимаемся, и вот открылась огромная чаша голубой, светящейся воды. О, Господи… Гигантское водохранилище всё разворачивалось и расширялось, сдерживаемое на этой высоте, в этом горном воздухе — тоненькой, рукотворной, хрупкой на фоне гор, облаков, воды — платины. Вот она, зона ответственности начальника смены Ингури-ГЭС. И двух русских мальчишек с офицером, дошедших до этого чуда и его вполне оценивших. И красавца грузина, которому вернули его шлагбаум, его стратегический объект. И просто каждого нормального человека — зона ответственности.
Капля чистейшей святой, ни в чем не виноватой горной воды, которая, если прольется, то снесет нас всех, недоумков…
Эх, эх, военно-грузинская дорога…
Вот мы уже и проехали Ингури, вот спустились с гор в долину, и снова поднялись в горы. Но не такие уже высокие, а солнце склонилось к западу, и залило все вокруг золотым, августовским, жарким туманом. Внезапно морем пахнуло. Его сияющий треугольник мелькнул на пару секунд впереди и снова исчез за зеленым морем лесов. Мы нырнули и долго петляли в них. Буки, дубы, платаны, потом сосновые рощи. Потом поля поспевшей кукурузы, и поля подсолнухов, и снова сосновые рощи, а потом эвкалипты. Солнце совсем садилось, когда мы добрались до Поти.
Дальше можно и не рассказывать. У Лермонтова все написано. Муж молоканки часто ездил в Тамань, там его мама жила. Мы вышли из Поти на катере безлунной ночью, море было не очень бурным, меня даже не укачало. Перед рассветом увидели песчаный обрывистый берег и белые хатки Тамани. Береговая полоса была каменистой и бурной, и я снова вспомнила контрабандистов, едва не погубивших Печорина. Петро был опытным моряком, и мы воткнулись носом в Крымский берег. В белой хатке музея имени Лермонтова, где меня без разговоров приютил сторож, под шум прибоя я вдруг поняла, что за товар вожу через все кардоны. Мой контрабандный товар — я сама. Все, что хранится в старой бутылке.
Через сутки я вошла в свою квартиру. Понадобилось еще три дня, чтоб описать последнее путешествие. Можно послать Павлуше Тваури. Пусть мои дорогие, мои близкие прочтут и узнают: все опять обошлось, я дома. И, пока жива, пока еще ноги носят, я буду к ним приезжать.
18 августа 2008, Санкт Петербург
Источник: chaskor.ru