К предстоящему выходу в свет первого тома «Политической истории Северного Кавказа XVI-XX веков»
Распад СССР вызвал лавинообразные процессы во всех сегментах общественной жизни. Едва ли не в первую очередь — в духовно-интеллектуальных. Произошла небывалая актуализация той исторической проблематики, которая в советские времена занимала весьма скромные ниши в массовом сознании. Так случилось и с историей Северного Кавказа.
К предстоящему выходу в свет первого тома «Политической истории Северного Кавказа XVI-XX веков»
Распад СССР вызвал лавинообразные процессы во всех сегментах общественной жизни. Едва ли не в первую очередь — в духовно-интеллектуальных. Произошла небывалая актуализация той исторической проблематики, которая в советские времена занимала весьма скромные ниши в массовом сознании. Так случилось и с историей Северного Кавказа.
На протяжении большей части ХХ века это был обычный регион СССР, не доставлявший особых хлопот ни себе, ни центральной власти. Его потенциально деструктивная специфика не имела возможности самореализоваться естественным образом — так, как это было, скажем, в XVIII веке и ранее. Мешали конструктивные особенности советской цивилизации, обеспечивавшие «сейсмоустойчивость» на случай внештатного выброса социально-тектонической энергии.
Но, как правило, эта мощная энергия не превращалась в неуправляемую стихию, поскольку высвобождалась равномерно и, через искусственные механизмы, преобразовывалась в общественно-полезное, смыслосодержащее действие.
Для исследователей революционных катаклизмов и взрывоопасных ситуаций советский Северный Кавказ представлял мало интереса, ибо там «ничего не происходило». Не случайно, что до начала 1990-х годов западная историография насчитывала единичные работы об этом «скучном» крае.
Отечественная научная литература была, конечно, гораздо богаче. Но она создавалась узким кругом специалистов и для них же предназначалась. Некоторые темы находились под негласным запретом, остальные — под идеологическим контролем или под гнетом добровольных цензурных самоограничений авторов. При всем этом наличие профессиональных достижений в советском кавказоведении трудно отрицать. Другое дело — крайне низкий уровень их востребованности вне замкнутой научно-корпоративной среды. Причина отчасти в том, что Кремль не поощрял внедрение в пронизанную духом оптимизма и созидания социально-идеологическую практику знаний, порождающих «многие печали» и сомнения. А отчасти и потому, что отсутствовала массовая потребность в такого рода знаниях, неактуальных и небезвредных.
Безусловно достойные внимания результаты советских кавказоведческих исследований не находили широкого практического применения прежде всего в сфере образования. В вузовских и, тем более, школьных учебниках по отечественной истории Северному Кавказу отводилась в лучшем случае пара страниц бесцветного и маловразумительного текста.
Эти учебники, издававшиеся миллионными тиражами, представляли собой важное средство воспитательного обучения молодого поколения и управления массовым сознанием. Они были одним из инструментов укрепления морально-политического единства многонационального советского общества, предпосылки которого закладывались всей историей Российской империи.
Северному Кавказу досталась во многом незаслуженная репутация неудобной темы, поскольку первая ассоциация, вызываемая им почти автоматически, была связана с Кавказской войной XIX века. Как ни рядили ее в «антифеодальные», «антиколониальные», «антисамодержавные» одежды, она оставалась войной, которую нельзя было вести, не проливая кровь. Игнорировать это плохо удавалось еще и потому, что мешал непререкаемый авторитет великих русских писателей, обращавших мощь своего таланта на раскрытие трагедии Кавказской войны, как части трагической сути истории вообще.
Между тем, литературные и поэтические шедевры — это не учебные пособия. Сюжеты прошлого, пропущенные через чувства, страсти, мироощущение художника, образуют особую реальность, зачастую далекую от реальности исторической. Это — другой тип восприятия вещей, другой способ их познания со своими законами, правилами, целями. Можно бесконечно восхищаться гением того же Л.Н. Толстого, но смотреть на Кавказскую войну его глазами — значит добровольно отдать себя во власть сконструированного художественного образа. Изучая данный сюжет по Толстому, мы изучаем не историю, а писательское дарование.
Что касается истории, как гуманитарной науки и учебно-образовательного предмета, то это совсем другое. Тут нужно неизмеримо больше дисциплины в обращении с источниками и фактами. Тут нужна специфическая познавательная техника, основанная на научных теориях, методологиях, процедурах. Тут нужна внутренняя готовность исследователя по возможности избавиться от «гнева и пристрастия», то есть от того, что составляет главный смысл и ценность художественного произведения.
Прошлое наполнено отнюдь не только и не столько благостью. В нем много такого, что очень болезненно и ущербно для индивидуального, коллективного, национального самосознания. Самолюбие отдельно взятого человека, этноса, народа инстинктивно защищается от воспоминаний о своих исторических ошибках, поражениях, постыдных деяниях. Иногда это происходит путем искусственного блокирования памяти. А иногда совсем наоборот — путем ее перевозбуждения для того, чтобы вытеснить комплекс вины и неполноценности комплексом безгрешности и величия.
Самооправдание или, если по Максу Веберу, «рационализация» — типичное свойство коллективной исторической памяти. Оно по необходимости особенно развито у малочисленных народов, ибо в их истории, относительно скромной по длине и содержанию, не так много места, чтобы позволять роскошь отвести хотя бы часть его для чего-то некомплиментарного или отвратительного. Конечно, такая особенность, с точки зрения исторической науки, совершенно контрпродуктивна, но она требует уважения со стороны ученых (и преподавателей). Речь не о политкорректном снисхождении к убогому мифотворчеству местечковых краеведов, сбывающих свои откровения широкой публике. Речь о воспитании высокой профессиональной и, если угодно, гражданской, нравственной ответственности исследователя за методы и результаты его работы с деликатными историческими материями и с глубоко неоднозначной исторической реальностью.
В современной жизни, наполненной угрозами и непредсказуемостью, девиз «не навреди» становится не только медицинской практикой. Советская историография худо-бедно справлялась с такой задачей. В разные времена, разные по степени жесткости партийно-пропагандистские установки ориентировали ученых на поиск и концептуализацию фактов, свидетельствовавших о вековых корнях приязненных, дружественных, союзнических или просто неконфликтных отношений между народами СССР. И это было не только идеологическое принуждение, но и естественная общественная потребность видеть в прошлом то, что в настоящем может служить делу объединения, а не разъединения людей.
Но самое главное — для этого историкам не требовалось прилагать сверхизобретальных усилий, обходить правила своего ремесла, идти на сделку с совестью. Многое из того, что годилось для создания концепта «исторической дружбы народов», лежало на поверхности.
Неисчислимое количество источников не оставляет сомнений в том, что у политических элит Северного Кавказа и простонародья испокон веков наличествовало тяготение к Руси, Московии, Российской империи. Колебалась его интенсивность, сложно и порой экзотично переплетались его мотивы, менялись пропорции в общем социальном, этническом, конфессиональном составе людей, представлявших это внешнеполитическое настроение. Но в любые, даже самые трагические для России эпохи надежда на нее никогда не исчезала из народного сознания. С течением времени северное направление в разновекторных исторических связях северокавказских народов укреплялось, вытесняя остальные.
Причин тому было много. Романтизировать и иррационализировать их нет никакой надобности. Все они имели прочную прагматическую основу. Советская историографии хорошо это показала на документах, хотя явно переусердствовала в попытках искусственно «состарить» русско-кавказские отношения и наполнить их социально-классовым, идеологическим содержанием.
Советским историкам, тем не менее, следует воздать по заслугам. Находясь под гигантским партийно-идеологическим прессом, они умудрялись сохранять верность «клятве Геродота», своей профессии, своей внутренней свободе и совести. Им приходилось лукавить, прибегать к экивокам и эзопову языку, обходить острые углы и замалчивать неугодное сильным мира сего. Это, кстати говоря, выработало чувство ответственности за сказанное и весьма строгие правила работы с источниками и аргументами. При всех своих пороках конформизма, при всех своих большей частью совершенно искренних заблуждениях, они никогда не позволяли себе столь открытой и агрессивной лжи, которой сегодня заполонены книги по истории Северного Кавказа. И столь неуважительного отношения к читателю, здравому смыслу, логике. В конечном итоге — к самому себе. Автор данных строк вынужден признать это, несмотря на то, что он по-прежнему придерживается во многом глубоко критического взгляда на советскую кавказоведческую литературу.
* * *
Причины, в силу которых Кавказ вообще и Северный Кавказ, в частности, стали сегодня «до боли нескучными» точками земного шара, достойны сожаления. И в не меньшей степени — изучения. За два десятка постсоветских лет в России и за рубежом произведено на свет невообразимое количество литературы об этом регионе, в подавляющем большинстве — политологической. Ее научно-познавательный ресурс крайне ограничен спецификой жанра политической аналитики, сосредоточенной на том, что происходит сейчас и может произойти завтра. При этом системное изучение современности, предполагающее нечто большее, чем анализ текущей информации, вытесняется и подменяется поденным комментаторством, а несбывающиеся прогнозы невольно наталкивают на сравнение с гаданием на кофейной гуще.
Вдобавок, российская политология, по причинам объективным (запоздалое рождение) и субъективным (изначальная идеологическая и методологическая зависимость), обречена на вторичность, эпигонство и более или менее умелое подражание оригинальным западным технологиям политического исследования. Это очень похоже на нашу обреченность покупать компьютеры с неотделимой от них чужой операционной начинкой, которая, хотя и называется «мягкой», может в один совсем не прекрасный день повести себя неожиданно жестко и непредсказуемо.
Впрочем, у многих интеллектуалов есть понимание полной бесплодности попыток изучать современный Северный Кавказ, опираясь на негласный, но по сути утвержденный явочным порядком посыл о том, что история наиболее достойных внимания явлений в регионе началась после 1991 года. Эта часть ученых отнюдь не склонна исключать из сферы своего профессионального интереса богатейшие исторические пласты, где, возможно, сокрыты ответы на злободневные трагические вопросы.
Однако здесь имеются свои проблемы. И немалые. Одна из них связана с фетишизацией исторического опыта, стремлением механистически применить его к иной, современной реальности. Не будем углубляться в этот извечный и, по-видимому, неразрешимый философский вопрос. Заметим лишь, что он напоминает задачу построения квадратуры круга или вычисления условных координат некоей золотой середины между крайностями — пренебрежением историей и слепым поклонением ей.
Северный Кавказ в XVI веке — это одно. В составе Российской империи — другое. В качестве органичной части Советского Союза — третье. В его нынешнем состоянии — четвертое. И этим переменам не будет конца. В то же время не будет конца и связующим историческим нитям, пронизывающим прошлое, настоящее и будущее, придающим Северному Кавказу определенную сущностную цельность. Но и с последней не все так просто.
Между народами региона культурно-ментального сходства столько же, сколько различий. И то, и другое — порождение собственного жизненного опыта, собственного исторического развития. Единство природно-ландшафтной среды, условий хозяйствования, внешних вызовов не мешало каждому этносу быть самим собой. Непонимание или недопонимание этих принципиально важных вещей приводило и приводит к крупным ошибкам в политике российского руководства на Северном Кавказе.
Постсоветская эпоха — эпоха переизбытка противоречий и парадоксов во всем. Кавказоведческая историография — не исключение. Теоретически вроде бы логично было ожидать, что либеральная революция 1991 года создаст предпосылки для интеллектуального, методологического прорыва в этой отрасли знаний, вывода ее из профессионального кризиса, в котором она пребывала в постсоветское время.
На самом деле все оказалось куда сложнее и печальнее. Оптимистические ожидания оправдались лишь в единичных случаях. Многие северокавказские историки, получив свободу от партийно-пропагандистских директив, без всякого внешнего принуждения обменяли ее на еще более жесткую идеологическую зависимость — зависимость от воинственной этноцентричной мифологии и националистической экзальтации. Широко разрекламированная деидеологизация прошлого реально обернулась прямо противоположным процессом, выразившимся в крайне радикальных и опасных формах.
К весьма странным способам реализации творческой свободы тяготели и некоторые представители, так сказать, «столичного», «академического» кавказоведения (Москва, Санкт-Петербург). Они не стали разрабатывать собственные идеи (которых на поверку не оказалось), а с восторженной готовностью присягнули на верность чужим, сверхполитизированным, сверхидеологизированным и сверхмодным концепциям. Эти концепции были созданы на Западе аккурат к моменту развала СССР — с тем, чтобы «научно» объяснить абсолютную, эсхатологическую закономерность гибели «империи зла», органически несовместимой с прогрессивным развитием человечества по единственно возможному для него пути либеральной демократии. Два самых популярных конструкта такого рода — «конец истории» и «столкновение цивилизаций» — были быстро и весьма своеобразно освоены российскими историками и этнологами, включая кавказоведов. Они отождествили с образом бесконечного во времени и пространстве Зла всю историю России и ее взаимоотношений с нерусскими, в частности северокавказскими, народами. И пришли, по сути, к такому выводу: прошлое нашей страны с незапамятных времен наполнено явлениями, которые иначе как врожденной историко-генетической патологией назвать нельзя. Эта тупиковая ветвь глобальной цивилизационной эволюции была с самого начала приговорена к умерщвлению всей логикой мирового исторического процесса. Великая миссия уничтожения столь чудовищной аберрации выпала на долю западной либерально-рыночной демократии, олицетворявшей собой самое совершенное, на что только способен род людской, апогей в его социально-генетическом и культурном развитии.
Одновременно с провозвестием Фукуямы явились «евангелии» от Хантингтона и Бжезинского, тут же ставшие предметами поклонения в нашем отечестве без пророков. Их идеи, дополняя и взаиморасшифровывая друг друга, с точки зрения идеологии и геополитической прагматики, образуют некий гибрид под названием «столкновение цивилизаций на великой шахматной доске». Подтекст (как, впрочем, и контекст) книг этих авторов, явно пронизанный рекомендательными интонациями, таков, что и особо домысливать не нужно. Их главный посыл, обращенный к практикующим политикам, сводится к следующему: извечная борьба народов и государств за жизненное пространство, ресурсы, место под солнцем никуда не исчезает, а лишь ожесточается и видоизменяется; глобальный естественный отбор теперь проявляется в форме конфликта между цивилизациями, в котором Запад должен доказать свою жизнестойкость и победить любыми путями; советская имперская система, как неудачный побочный продукт мировой истории, повержена, но обольщаться рано, ибо Россия еще слишком велика, богата и сильна, чтобы отказаться от курса на ее ослабление, расчленение и перевоспитание в максимально удобное для Запада коллективное существо. Такой взгляд стал иконообразным теоретическим руководством для российских гуманитариев «новой волны», эдаким марксизмом-ленинизмом наоборот. Они, как это и случается с неофитами, поспешили применить идеи своих западных кумиров к исследованию внешнеполитической истории России. Результаты можно было предположить заранее. Выяснилось, что в этой истории нет ничего, кроме завоевания чужих территорий, порабощения и уничтожения нерусских этносов, томления их под гнетом царской, а затем советской империй, в которых беспощадно подавлялось стремление к свободе, независимости, самобытности. Из этого следовала целая цепь умозаключений. Во-первых, СССР был еще более страшной «тюрьмой народов», чем самодержавная Россия. Во-вторых, он представлял собой физическую и идейную угрозу евроатлантическому миру, как военная сила и как вредоносный вирус, способный вызвать фатальную мутацию человеческого общества, культуры, психики. В-третьих, историческая борьба Запада против преемственно связанных между собой «империй зла» — российско-самодержавной и советской — была справедливой, оборонительной и спасительной стратегией, абсолютным императивом для евроатлантической цивилизации. И, наконец, главное: союзниками просвещенного Запада в вековой священной войне против варварского «Карфагена» были, есть и будут порабощенные, нерусские народы царской империи, СССР и современной России, отказавшейся от либеральных ценностей. Все это превращено в макрометодологический инструмент изучения истории Северного Кавказа.
Почему такой примитивизм торжествует именно тогда, когда, казалось бы, появились беспрецедентно благоприятные условия для избавления от него, и когда современная эпоха ставит перед интеллектуалами головоломные вопросы, будоражащие творческую мысль и воображение? Дело, возможно, в том, что познавательный процесс, смысл которого — открытие тайн мироздания — сам является тайной, поскольку порой очень сложно бывает установить, по каким законам он развивается, что в нем — внутреннее, имманентное, а что — внешнее, привходящее.
Если же делать конкретные предположения, то ничего не остается, как констатировать усиливающуюся зависимость современных гуманитарных исследований от идеологических течений, в свою очередь являющихся неотъемлемой частью ужесточающегося геополитического, экономического, культурно-цивилизационного соперничества в глобальном масштабе. Во всяком случае, ничем иным, кроме как высокой степенью идеологизированности, нельзя объяснить тот уже упоминавшийся примитивизм, который типичен для многих российских и зарубежных кавказоведческих трудов. А коли так, то все становится на свои места, и уже не приходится удивляться тому, что многовековую, сложнейшую и во многом загадочную историю Северного Кавказа можно легко и непринужденно уложить в элементарную схему, дающую один универсальный ответ на все вопросы — если, конечно, кто-то увидит смысл в том, чтобы их задавать поклонникам столь странного методологического минимализма. Ныне такого рода редуцирование производится с помощью весьма нехитрого приема: сущностные характеристики некоторых целенаправленно отобранных сюжетов и явлений проецируются на всю историю взаимоотношений России и Северного Кавказа. Самым вольготным поприщем для решения этой задачи считается тема Кавказской войны, осмысленная лишь в таких категориях, как вражда, ненависть, взаимоистребление, культурно-ментальная несовместимость и т.д. Наделять ее еще каким-то, более глубоким и неоднозначным содержанием — ломать всю методологическую, точнее идеологическую конструкцию, основанную на политически ангажированном подходе.
Есть и другие трудности логического порядка. Они проистекают из давней проблемы определения временных и пространственных рамок Кавказской войны. Если ограничивать их 30-ми — началом 60-х годов XIX века и горными районами Дагестана, Чечни и Черкесии — это один взгляд на вещи, слишком узкий, чтобы вместить в него далеко идущие обобщения. Именно этим он не устраивает современных историков, которые искусственно «растягивают» содержательную ткань Кавказской войны и хронологически, и географически. В их интерпретации, она началась если не с походов киевского князя Святослава (Х век), то уж точно с Ивана Грозного (XVI век). Что касается локализации ее театра, то это, по меньшей мере, весь Северный Кавказ от моря до моря, а в принципе все кавказское пространство, где Россия только и делала, что воевала, разрушала, порабощала. Некоторые политиканствующие ученые пошли еще дальше, вообще упразднив хронологические границы Кавказской войны. Она, оказывается, никогда и не прекращалась, о чем якобы свидетельствуют последняя треть XIX века, весь ХХ век и наше, новейшее время. Иначе говоря, между политикой России (во всех ее исторических ипостасях) на Кавказе и Кавказской войной можно спокойно ставить знак равенства.
* * *
Автор этого издания видит свою основную цель отнюдь не в борьбе с этими мифологемами, несмотря на всю их злокачественность. По крайней мере — не в той борьбе, какую обычно ведут оппоненты, выбирая метод либо разрушения чужой концепции с помощью последовательно выстраиваемых аргументов, либо конструирования соответствующей контр-концепции. Учебные пособия — не место для таких научных операций, при том, что не подлежит сомнению сама по себе необходимость развития у студентов умения применять базовые элементы научного анализа.
С этой точки зрения, моя «сверхзадача» проще. Она — в том, чтобы с помощью совершенно конкретного материала довести если не до сознания, то хотя бы до сведения тех, кто будет заниматься по этому учебнику, что они живут в великой многонародной державе, история которой наполнена триумфами, трагедиями, невероятной жизненной энергией, подвигами освоения умопомрачительных просторов, падениями в пучину безвременья, возрождениями из небытия.
Величие истории «этой страны» еще и в той ее уникальной цивилизационной особенности, которую констатировали многие мыслители, среди них И. Ильин, образно заметивший: «Сколько Россия приобрела народов, столько же и соблюла», то есть сохранила. Уже этого одного достаточно для чувства уважения к ней, тем более, если вспомнить об этносах, исчезнувших с лика земли в ходе беспощадной борьбы за существование. Многие из них стали жертвами настоящего геноцида, методично осуществляемого «просвещенными» западными колонизаторами, взвалившими на себя тяжкое «бремя белого человека». Однако историческая заслуга России не только в том, что она сберегла народы, но и в том, что сумела вдохновить их на строительство огромной многонациональной цивилизации в рамках имперского проекта, обладавшего магической силой культурно-духовного притяжения.
Данное учебное пособие призвано показать все это на частном, но типичном примере истории Северного Кавказа XVI-ХХ веков, неотъемлемой от истории государства Российского. Задача эта насколько трудоемкая технически, настолько же простая технологически. Тут нет необходимости прибегать к сверхизощренным приемам концептуализации материала, сложным системам его отбора, просеивания, компоновки и интерпретации. Тут всего то и нужно, что обратиться к хорошо известным опубликованным источникам и воссоздать историческую реальность с той или иной степенью приближения к «тому, что было».
Почему же тогда никто до сих пор не сделал этого в рамках обобщающего учебно-образовательного издания? Столь странное обстоятельство (учитывая актуальность данной темы и во многом нездоровый ажиотаж вокруг нее) послужило для меня едва ли не главным побуждением к исправлению того, что хотелось бы считать не более, чем случайным недоразумением. На возросшую объективную потребность в исторических знаниях о Северном Кавказе отечественные (и зарубежные) историки отвечают преимущественно трудами научного жанра (не будем возвращаться к теме об их качестве и идеологической оснастке). Они издаются небольшими или крохотными тиражами, о чем далеко не всегда приходится сожалеть, ибо порой это — невероятно тоскливые и, что греха таить, не вполне грамотные, а то и вообще безграмотные тексты. Живость в них появляется там, где лучше бы ее не было: речь идет об уже отмеченных нами русофобских оценках.
Ни по содержанию, ни по форме эта литература, в значительной своей части, не пригодна для образования, духовного воспитания и нравственного оздоровления современной российской молодежи.
Что касается учебных изданий, которые по определению должны были бы выполнять подобную миссию, то они тоже страдают многими недостатками, и это уже чревато более серьезными и долгосрочными последствиями, чем те, которые могут принести «тысячи цветов», расцветающих на страницах «научных» книг откровенно антироссийской направленности.
Во-первых, имеющиеся учебные пособия лишены макроконцептуального единства, совершенно необходимого для такого рода издательской продукции, особенно сегодня. Макроконцептуализм — это не жесткий стандарт, направленный против творческого разномыслия. Это — жесткий стандарт, противопоставленный ксенофобии и близким к ней разрушительным, экстремистским идеологиям. В нынешних условиях такой подход следует именовать не политизацией, а гуманизацией истории и исторического образования, спасением «умов нетвердых» от деструктивного зомбирования.
Во-вторых, в учебной литературе нет единого предметного пространства, которое включало бы крупные, общие для всего Северного Кавказа сюжеты, явления, процессы, достойные изучения в широком хронологическом и географическом контексте. Существующие учебные пособия, связанные, как правило, с соответствующими спецкурсами, лишают такой объект познания, как «история Северного Кавказа», цельности, тем самым сознательно или непреднамеренно упраздняя его вообще. Дробление исторического процесса и исторической материи, как реализация непререкаемого принципа плюрализма, породило крайне тревожную тенденцию к «краеведенизации» вузовского и школьного обучения. Она, сливаясь с оголтелым мифотворчеством, принимает фантасмагорические, анекдотичные формы. Однако становится совсем не до смеха, когда понимаешь, сколько молодых людей попадают в зону поражения идеями национального превосходства и национальной исключительности — идеями, которые не могут существовать вне логического (озвучиваемого или подразумеваемого) посыла о чьей-то второсортности.
В-третьих, учебная, или используемая как учебная, литература превращена в поле, где сводятся идеологические и личные счеты между местными историками, которые не обязательно принадлежат к разным этносам. Под какими только лозунгами ни ведется эта борьба — «вернуть народу его прошлое и его героев», «снять завесу лжи с человека долга и чести», «развенчать клевету фальсификаторов истории», «призвать Россию к покаянию», «восстановить историческую справедливость и правду, которая всегда одна» (и т.д.).
Встречаются и более изысканные формы прикрытия для этого малопристойного занятия. В них нет площадной риторики, вместо которой предлагается вроде бы здравая мысль — обсуждать острые проблемы истории Северного Кавказа в русле научного, а не идеолого-пропагандистского дискурса, изъяв из него, кроме прочего, «все личное». Когда же ученые начинают с энтузиазмом и надеждой откликаться на такую профессиональную постановку дела, то выясняется, что их, оказывается, призывают безоговорочно разделить некую концептуально-теоретическую схему, которая «не оставляет никаких вопросов», поскольку представляется единственно верным взглядом на вещи.
В каком-то смысле этот весьма занимательный подход вольно или невольно имитирует идею «конца истории» с той разницей, что в данном случае провозглашается «конец историографии». Иначе говоря — методология исторической науки, достигнув своего конечного назначения, должна почить в Бозе. Именно такой образ напрашивается в отношении концепций, которые разрабатывается лишь для того, чтобы «не оставить никаких вопросов».
Беда в том, что в эти безумные игры вовлекаются студенты, аспиранты, молодые преподаватели северокавказских вузов, в которых воспитывают чувство необходимости встать в «правильный» строй и под «правильные» знамена для борьбы с «врагами», борьбы до победного конца.
Сегодня, когда нужно собирать многонациональную Россию физически и духовно, состояние, в котором находится учебно-просветительская составляющая нашего кавказоведения, совершенно недопустимо. Понимают ли вузовские и школьные преподаватели на Северном Кавказе, открыто проповедующие воинственно-националистические идеи, что они работают на уничтожение и своей страны, и своего народа? Даже и не знаешь, что здесь хуже — святая простота (как сейчас выражаются «позитивное заблуждение») или преднамеренное действие.
Как бы там ни было, ясно одно: давно назрела и перезрела необходимость кардинально пересмотреть сложившуюся в постсоветские годы практику невмешательства Государства в учебно-образовательный и учебно-воспитательный процесс там, где дело касается преподавания отечественной истории вообще и истории Северного Кавказа, в частности. Все это вместе взятое оправдывает, на наш взгляд, идею под общим названием «Политическая история Северного Кавказа XVI-ХХ веков», предполагающего пять томов: том 1 (XVI в. — 1762 г.), том 2 — (1762-1829 гг.), том 3 (1829-1864 гг.), том 4 (1864-1917 гг.), том 5 (1917-1991 гг.).
Данная структура одновременно является и периодизацией. Она, как ей и положено быть, условна. Однако посвященные сразу поймут ее логику, даже если совершенно справедливо посчитают, что периодизация может быть как более, так и менее детальной, по сравнению с предложенной.
Каждый том, оставаясь с точки зрения методологии, методики, стиля, неотъемлемой частью издания, также может использоваться в учебном процессе в качестве отдельного пособия, охватывающего определенный исторический отрезок. Сочетание интегративного и структурно-хронологического принципов изложения материала позволило, как мне кажется, соблюсти внутреннее, концептуальное единство авторского замысла.
Я стремился соединить два классических и, по большому счету, не против
Источник: regnum.ru