Невежественному человеку нравится тешить себя страшилками. Напиши ему, как погибнет мир, как в лесу оборотни разведутся, да как в постели у него суккубус липкий объявится, так он весь скукожится, зубами защелкает, но все же рад будет — приятно ему по крови своей страх пускать.
Невежественному человеку нравится тешить себя страшилками. Напиши ему, как погибнет мир, как в лесу оборотни разведутся, да как в постели у него суккубус липкий объявится, так он весь скукожится, зубами защелкает, но все же рад будет — приятно ему по крови своей страх пускать.
В моде этой — на мистику, триллеры, ужастики — нет ничего нового. Прежде, в средневековой России, люди были еще более невежественны, страхолюбны; и если нам от тех веков осталось не много страшилок, так это потому, что были они изустными.
Однако иные из них были-таки, к нашему любопытству, заключены в письменную твердь. Взять хотя бы «Послание архиепископа новгородского Василия к владыке Тверскому Феодору» (1347 год). Не помните? Так я напомню…
Возмутился новгородский архиепископ Василий Калика, когда узнал, что «брат его по Господу» Тверской епископ Федор Добрый говорит всем, будто «Рай, в котором жил Адам, погиб», что остался нынче только рай «духовный», то есть мысленный. Взяв совет у священнослужителей, игуменов — у всего священного собора — надумал он отправить Федору послание, чтобы отубедить от глупостей подобных.
В послании этом, помимо многих ссылок на Писание, на апокрифы, рассказал он о том, как однажды новгородцы достигли Рая земного, подлинного. А было это так:
Под управой Моислава и сына его Иакова отправились странствовать по морю три новгородские ладьи. Ждали корабельщики, что путь их будет беспокойным, опасным, но смелостью своей хотели узнать далекие, русским людям неизвестные земли.
Едва Новгород пропал за небоземом, как случилась буря. Волны, брызги; крики падающих за́ борт. Треск и свист. Ладья́ры (моряки. — Прим. авт.) тонут, расшибаются о мачты. Свищет ветер. Рвутся паруса. Затерянное в тучах, давно погасло солнце. В холодном море пропала первая ладья.
Притихла буря — затянулась; на небе ясности все нет. Стонут мачты, ветер дик. Не знали мореходы, в какие их влечет моря. Все утомились, ждали смерти.
Долго еще две ладьи скитались в темных водах. День, другой, неделю, месяц. Боялись корабельщики, что отнесет их корабли на запад — туда, где «Дышащее море», где червь неусыпающий, зубовный скрежет, и Морг-река кипящая, зловонная. Потому и плыли на восток.
И вот, забытые во мраке, однажды увидели они по горизонту свет. Когда подплыли ближе, узнали, что там — отвесная скала; не высока, а чтоб забраться, нужны силы. Берег, значит.
Свет шел сверху. Остановились мореходы. Слушают. Там — голоса: поют, ликуют, веселятся. Столько счастья в этом пенье! Что за диво! Как бы узнать, что там такое?..
Высадиться здесь негде; поплыли новгородцы в сторону, а там все так же — скалы, камни, валуны. Проплыли дальше, и пред ними на одной из скал открылся Деисус (древнерусское название композиции, изображающей Христа посредине и обращенных к нему в молитвенных позах богоматерь и Иоанна Предтечу. — Прим. авт.) — лазорем украшенный, огнем чудесным осветленный! Тогда и понял Моислав, а с ним и сын его Иаков, что им далось приплыть к границам Рая!
И нужно бы уплыть отсюда, ведь не ко времени живым в обитель душ идти, а мореходам любопытно стало, чтоб заглянуть туда — узнать, что там за праздник, какие песни кто поет. Ведь таких чудес не доводилось видеть прежде.
Причалили к скале. Отправили ладья́ра молодого. Тот по выемке идет, как по лестнице — по выступам ступает, тянется по глыбам; поднялся в углубление, оттуда — коротко до верху.
Огляделся вниз, к друзьям своим; машет им рукой. Те кричат, чтоб дальше шел. Ладья́р поднялся выше, и вот — он на скале. Его светом обдало; лицо озолотилось. Ладья́р вздрогнул, улыбнулся, руки вскинул и — бежать вглубь берега. Пропал.
Ждут. Нейдет.
Волны тихо плещутся о борт; пахнет здесь не то цветами, не то медом. Нет гнилости и водорослей нет. Небо все счерствелось облаками — черными, густыми. Солнца нет. И только свет от скал и песни ликованья.
Страшно мореходам, что пропал ладья́р. Что с ним приключилось? Сочли, что он по юности сглупил, поддался искушенью. Вот только в чем то искушенье было? Напрасно молодого послали наперед…
Вторым идти другой ладья́р решился. Ему годов побольше было. Доверились ему. Только наказали, чтобы он, как заберется на вершину, сразу же кричал о том, что видит: кто там пляшет, кто поет, кто светит. Ну, а если страшно будет, чтобы он спускался сразу.
Ладья́р поклялся все исполнить. Вслед первому пошел: по выемке, по выступам, по глыбам. Поднялся в углубление, оттуда — коротко до верху. Лицо еще в тени. Махнул ладье и — вверх. Вскочил он на вершину! Его светом обдало; рубаха и штаны как будто стали золотыми — осветились ярко, заиграли. Ладья́р застыл. Ему кричат: «Что видишь там?» А он молчит, недвижен. Видно только, что улыбка на его лице; потом вдруг вскинул руки, словно для объятий, и — бежать вглубь берега. Пропал.
Ждут. Нейдет.
Опять беда! Страшно мореходам, нужно уплывать! Не ко времени они сюда пришли! Не место здесь живым! Однако же корма́н (штурман. — Прим. авт.) попросился вслед ладья́рам подняться на скалу. Для себя он хитрость предложил — к ноге его веревку привязать, и если он с восторгом не управится и к свету побежит, остановить его — одернуть, вернуть и после, как оправится, спросить, что видел.
Новгородцы долго спор вели. Всем страшно.
Темные шумели волны, густились в небе тучи; в воде — ни рыбы, ни растений, только мрак.
Наконец, отспорив, согласились мореходы. Корма́ниш вверх пошел. Вслед ему — Иаков, Моислав. По выемке в скале идут, по выступам ступают, тянутся по глыбам. Метут следы от первых двух ладья́ров. Поднялись в углубление, оттуда — коротко до верху. Здесь еще раз подтвердили, как действовать, что говорить.
Засучил корма́ниш брючину одну, подставил ногу. Иаков привязал к нему веревку — крепким, мертвенным узлом (чтобы снять, придется узел срезать). Корма́ниш помолился, у Иисуса защиты попросил; махнул ладье и вверх подался. Вспрыгнул на скалу. Его светом обдало. Весь чистым блеском изошел; помолодела кожа, а волосы чубарые его изгладились, позолотели. «Что видишь? Говори!» — кричит ему Иаков.
Корма́ниш нем, недвижен. Потом, как прежде до него ладья́ры, вскинул руки, побежал вперед, вглубь берега; веревка встерлась по камням. Ждут Иаков, Моислав. Не время дергать; пусть насмотрится всего…
Веревка натянулась и ослабла тут же — в ней напряженья нет. Подумал Моислав, что узел их сорвался. Начали тянуть. Не так-то просто — тяжесть есть в веревке. Это хорошо, знать, не сбежал корма́ниш. Ждут новгородцы снизу, глядят во все глаза. Слышит Моислав, как что-то шебуршится к ним — все ближе, ближе.
Иаков подтянулся вверх, чтоб корма́нишу помочь спуститься. Вот и нога. Иаков взялся за нее, да тут же вздрогнул — так, что повалился б со скалы, если б Моислав его рукой не придержал. Холодная! У корма́ниша — холодная нога, как будто век в ней жизни не было… Втянули тело целиком. Мертв! И мертв давно. Глаза закатные, на коже — пятна синевы, белые прожилки. Бежать! Скорей бежать отсюда!
Моислав, Иаков — вниз; сбивая камни, торопятся назад; кричат, чтобы ладья́ры расправляли паруса…
Отплывают. Ждут погибели. Не верят, что их отпустит здешний мрак. Прочь от скал, от света райского, от сладких песнопений… Молчали новгородцы. Страх лишил их слов. И только Моислав молился тихо, поминая имена погибших мореходов…
Время шло. Высветлялись волны. Худели тучи, и вот меж ними — солнце. В море рыба заплескалась. Над ладьями птицы закричали. Долго плыли так на юг, чтоб наверняка к земле своей причалить. День прошел, а с ним неделя, месяц. «Земля!» — кричит ладья́р. Корабельщики вернулись в дом свой новгородский.
«А дети и внучата этих мореходов и теперь живы-здоровы». Вот о чем писал архиепископ Новгородский брату своему по вере — епископу Тверскому.
Чем не сюжет для новомодной киноленты? И мистика, и триллер.
Все старо….
Люди в те века невежи были. Не знали электричества, нейтронов, бактерий и галактик. Не грешно им было пугать себя и жупелом, и вурдалаком, суккубом липким, преисподней. А мы? Зачем нам эти ужасы, мистические бредни? Чтобы утвердить невежество свое? Потешить свои страхи? Забить сознанье пестрыми картинками, чтобы не уместилось больше там ни светлых мыслей, ни образов красивых, ни плодовитых мыслей?
Источник: rus.ruvr.ru