«Слово о полку Игореве» — явление уникальное и в русской, и в мировой поэзии. Но уникальность эта всемирна. Вспомним, что и об авторстве «Илиады» и «Одиссеи» ведутся споры. И в «Илиаде» исследователи находят разновременные слои. Есть гипотеза, что «Одиссея» — творение самого Одиссея. Словом, нет ничего удивительного в нынешних спорах и разноречиях об авторстве «Слова».
«Слово о полку Игореве» — явление уникальное и в русской, и в мировой поэзии. Но уникальность эта всемирна. Вспомним, что и об авторстве «Илиады» и «Одиссеи» ведутся споры. И в «Илиаде» исследователи находят разновременные слои. Есть гипотеза, что «Одиссея» — творение самого Одиссея. Словом, нет ничего удивительного в нынешних спорах и разноречиях об авторстве «Слова».
Если предположить, как считают многие, что «Слово» есть поздняя стилизация XVIII века на основе «Задонщины», то и в этом случае его можно и нужно изучать как гениальную стилизацию на основе подлинных текстов.
Я тоже склоняюсь к мысли, что это великое творение XVIII века, созданное гением, знающим и глубоко чувствующим литературу Киевской Руси. Этот неизвестный поэтический гений-энциклопедист мыслит образами XII века, блестяще знает древнерусский фольклор и древнерусскую письменность. Официальная версия о том, что «Слово» было обнаружено в часослове Ярославского монастыря в XVIII веке, весьма сомнительна. Екатерина II, например, так и не получила в своё распоряжение подлинник, а список, якобы сделанный с подлинника, опять-таки якобы сгорел в московском пожаре 1812 года.
Киевская, а позднее Московская Русь — это были не такие государства, где могли затеряться великие творения. Книга в Киеве почиталась как святыня и драгоценность. К письменному слову было настолько благоговейное отношение, что переписчик после своей работы просил у читателя прощения, если по неразумию что-либо «переписах али недописах». Не может быть и речи об утаивании чьих-либо творений. Исключением являлись летописные своды, которые действительно подвергались большой цензуре. Такое творение, как «Слово», не могло бы остаться незамеченным в течение многих веков. Сама мысль о такой возможности свидетельствует, что автор великой мистификации жил в XVIII веке, веке Просвещения, когда прошлые века представлялись с высоты времён нынешних тёмными и невежественными. Темнота и невежество могли быть где угодно, но только не в монастырях — хранителях и умножателях книжной мудрости. Даже еретические или крайне спорные богословские тексты не уничтожались, поскольку всё написанное, запечатлённое в слове, считалось священным. Тем более если речь идёт о памятниках предшествующих веков.
Беснование с уничтожением текстов началось в более поздние времена, в XVI—XVII веках, и совершенно невероятно, что «Слово», будь оно действительно в древних рукописях, осталось бы незамеченным на протяжении многих столетий.
Мы не можем назвать ни одного случая, когда какой-либо памятник русской словесности оставался затерянным и незамеченным в таком книжном царстве, каким была Древняя Русь. Стало быть, «Слово», стилизованное в духе «Задонщины», написано в ХVIII веке и представлено как творение некоего певца, жившего во времена князя Игоря Святославича, главного героя этой поэмы. Кроме «Задонщины» безвестный автор подражает исландским сагам и даже «Илиаде» Гомера. Знаменитое восклицание «Были века Траяновы» относится вовсе не к императору Траяну, которого к тому времени все давно забыли, а ко времени осады древней Трои. Заметим, кстати, что вещий Боян, упоминаемый в «Слове», по традиции считался слепым, как Гомер. В «Илиаде» говорится о шлемоблещущем Гекторе, а в исландских сагах — о герое по имени Бьяртур, что в переводе означает «сияющий, блещущий». Синтез этих двух деталей в «Слове» — яр тур Всеволод, который «куда ни посветит своим золотым шлемом, там везде лежат убитые половцы».
Если бы «Слово» было подлинным памятником Древней Руси, то знаменитый плач Ярославны стал бы единственным подлинным текстом языческой молитвы. Однако исследователи знают, что никаких языческих молитв и текстов, обращённых к варяжским или славянским богам, не существует в природе. Их стали придумывать писатели в более поздние, романтические времена конца XVIII — начала XIX века. Такие тексты писал композитор Бородин, сочиняя слова к опере «Князь Игорь», или, скажем, в ХХ веке поэт Николай Асеев:
Перуне, Перуне, Перуне могучий,
Пошли наши стрелы под самые тучи.
Плач Ярославны — литературная стилизация такого же рода. Обращения к Ветру, к Солнцу, к Днепру, чтобы они вернули князя Игоря из половецкого плена, совершенно немыслимы в христианской Руси XII века. Зато в «Илиаде» такое заклинание стихий играет решающую роль в исходе битвы. Боги огня и воды вступают в сражение вместе с ахейцами и троянцами. Так, повинуясь плачу Ярославны, ветер гонит чёлн князя Игоря, а воды Днепра послушно несут его из половецкого плена в Киев.
Историческая канва событий тоже взята не с неба, а из летописи, где говорится о неудачном походе Игоря, о затмении, плене и благополучном возвращении. Налицо попытка создать русскую «Илиаду» и «Одиссею». Ярославна на стене очень напоминает Елену на башне Трои. А её верность Игорю и ожидание встречи вполне созвучны амплуа русской Пенелопы. Игорь своей горячностью и сумасбродством напоминает и вспыльчивого Ахиллеса, и Одиссея. Его пребывание в плену у Кончака вполне сродни плену Одиссея на острове царицы Кирки. Всё это очень элегантно вписано в эпизод новгородской летописи о неудачном сумасбродном походе Игоря.
Несомненная жемчужина «Слова» — плач Ярославны — не имеет никакого отношения к стилистике времён князя Игоря. Это довольно типичный образчик сентиментализма, зародившегося как раз во времена чудесного обретения затерянной рукописи в собрании Мусина-Пушкина.
Полечу я кукушкой по Дунаю,
Омочу бебрян рукав в реке Каяле,
Утру князю кровавые его раны.
Образ плачущей кукушки или воркующей горлинки весьма характерен для эпохи сентиментализма. Лично у меня нет сомнений, что опытный царедворец и знаток древних рукописей, собиратель и жуликоватый мистификатор в одном лице должен быть причислен к лику литературных гениев, выполнивших заказ Екатерины Великой на обретение «Ироической поэмы о походе князя Игоря». Именно под таким заголовком вышло первое издание «Слова». Источником вдохновения для Мусина-Пушкина были какие-то подлинные поэтические тексты Древней Руси и знаменитая мистификация с выдуманным скальдом Оссианом. В качестве основного источника была взята «Задонщина». Это блистательно доказал Александр Зимин, за что был подвергнут опале и проработке не столько со стороны научного сообщества, сколько со стороны ЦК КПСС.
Знаменитый вопрос Пушкина, кто мог написать в те времена такую поэму, не зависает в воздухе. Пушкин в виде вопроса назвал и тотчас отверг кандидатуру Державина. Отверг под странным предлогом, что он-де русского языка не знал. Да, пушкинского языка Державин знать не мог, поскольку такового ещё не было в природе, а вот язык псалмов, церковных песнопений он знал блестяще. Знал и гениально применял в своей поэзии. К тому же, будучи государственным деятелем, министром двора, министром просвещения и кадровым военным, едва не пленившим Пугачёва, Державин не чужд был запросам эпохи на героизацию отечественной истории. Вспомним его замечательный гимн: «Гром победы, раздавайся! / Веселися, храбрый Росс!»
По заданию ли Екатерины, по зову ли собственного сердца засел он с Мусиным-Пушкиным за древние рукописи, чтобы создать свой шедевр, этого мы, вероятно, никогда не узнаем. Других поэтических гениев в то время не было, а «Слово» получилось гениальной литературной мистификацией. Если же искать, кому подражал Державин из авторов Древней Руси, то это, несомненно, Кирилл Туровской.
Долгие годы инженер Анатолий Золотухин из Николаева пытался разгадать тайну «Слова о полку Игореве», пока наконец не понял, что в основе композиции этой загадочной поэмы лежит «симфонизированный концерт византийского канона». Проще говоря, православная литургия.
Со своими выводами автор обратился к академикам Лихачёву и Дмитриеву. Именно Дмитриев предложил Золотухину продолжить и усилить работу над исследованием композиции, но усомнился в неожиданных выводах о том, что в «Слове» в зашифрованном виде скрыты стихи, написанные хореем и ямбом. Ведь ямб и хорей появились в XVIII веке.
«Половецкие» набеги на «Слово» совершаются так часто, что любое открытие в этой области поначалу вызывает безудержный скептицизм. Однако похоже, что Анатолий Золотухин нашёл в «Слове» множество других стихов. Разбив текст по правилам литургического восьмигласия на восемь песен с заключительным девятым стихом, он увидел вполне осмысленный стих, написанный к тому же четырёхстопным ямбом, да ещё с рифмой: «Не о себе уже единой / Стонать Русской земле! / Сказали Боян и Ходына / Святой Руси деве: Спаси!»
Если исследователь прав, то это яркое доказательство того, что «Слово» написано во времена, когда ямб уже был, то есть в XVIII веке, когда этот текст и был обнаружен. Сам Анатолий Золотухин считает, что «Слово» создано митрополитом Кириллом Туровским, златоустом Киевской Руси, но в те времена ямбом и хореем писать не умели. Скорей всего, искусник и книголюб Мусин-Пушкин, «обнаруживший» «Слово», сам его и сочинил по образцу литургии, проповедей Кирилла Туровского и по образцу «Задонщины». Сочинил, а затем привлёк к окончательной доработке Державина, чтобы он довёл мистификацию до гениального блеска. Так, по всей видимости, и случилось. Оставалось только придумать легенду, что текст сей якобы обнаружен в древнем часослове, что само по себе вопиющая нелепость. В часословах были только молитвы и богослужебные тексты.
Таинственная история с пожаром, уничтожившим все первые списки «Слова», тоже не выдерживает никакой критики. Почему-то до сих пор считается верхом патриотизма считать «Слово» подлинником XII века. Если бы современники умудрились забыть такое творение на целых шестьсот лет, грош цена была бы нашим далёким предкам. На самом деле случаев исторического забвения гениальных текстов не существует. Недооценка бывает, но чтобы начисто забыть, такого не водится. Видимо, в роду Пушкиных и впрямь бродил гениальный ген, если Мусин-Пушкин сумел сотворить такую великолепную стилизацию, смешав язык литургии, летописи и проповеди с поэтическим плачем Ярославны, явно стилизованным под жанр фольклорного плача в духе нарождающегося модного сентиментализма.
Если со временем всё же открытие не подтвердится и окажется, что Золотухин, увлечённый исследованием, невольно подогнал свою расшифровку под желаемый результат, его настойчивый поиск древнеславянской «Илиады» и вывод, что таковой является православная литургия, не утратит своего значения. Вот что он говорит: «Д. С. Лихачёв считал, что древнерусские произведения не имеют обобщающего жанра. Мне же удалось доказать, что обобщающим жанром древнерусской и византийских литератур является литургия».
И действительно: «Страны рады и грады веселы… Солнце светит в Путивле, Игорь князь на русской земле». Это же явный пасхальный глас третий: «Христос воскресе из мёртвых, / Смертию смерть поправ / И сущим во гробех живот даровав». А плач Ярославны — это скорбный глас восьмой: «Упокой, Господи, души усопших раб твоих». Образность «Слова» явно перекликается с образностью «Слова на Антипасху» Кирилла Туровского: «Ныне словесный пахарь, налагая на словесных тельцов духовное ярмо, и погружая крестное рало в мысленных броздах, и проводя борозду покаяния и посевая семя духовное, веселится надеждою благ будущих». Разве это не напоминает нам: «Боян бо вещий… растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы». Стало быть, либо «Слово о полку Игореве» — явное подражание Державина гениальному «Слову» Кирилла Туровского, либо это подлинное творение великого поэта Древней Руси.
«Слово о полку Игореве» лучше всего читается на литургическом восьмигласом распеве и композиционно действительно восходит к жанру православного богослужения. Другое дело, что автор дерзко наполняет каноническую форму совсем не каноническим содержанием, взяв довольно бесславный эпизод из жизни князя Игоря, связанный с его набегом на половцев, пленением и побегом.
Уж очень не вяжется это творение ни с древней, ни с новой литературной традицией Киевской и Московской Руси. Зато оно прекрасно вписывается в традицию XVII—XVIII веков, когда поэтические тексты искуснейшим образом шифровались. Были же стилизованы и придуманы песни барда Оссиана так, что многие верили в его подлинность.
Если «Слово» подлинно, то его создал Кирилл Туровской в XII веке, если это гениальная поздняя мистификация, то круг претендентов на авторство невелик. Это мог быть только Державин.
Итак, на вопрос, что же такое «Слово о полку Игореве», я бы ответил — это гениальный проект Мусина-Пушкина, осуществлённый гениальным Державиным на основе «Слова» Кирилла Туровского и малоизвестных его творений, найденных Мусиным-Пушкиным. Скажем, плач Ярославны принадлежит Державину, а описания сражений, плена и чудесного возвращения уж очень похожи на притчи из «Слова» Кирилла Туровского. Два гения XII и XVIII веков создали третье гениальное «Слово» — «Слово о полку Игореве».
Источник: itar-tass.com