Иван Толстой: Кинорежиссера Андрея Сергеевича Смирнова в России никому представлять нет необходимости. Нужны, пожалуй, изощренные усилия, чтобы умудриться ни разу не посмотреть его великий фильм «Белорусский вокзал» — абсолютную отечественную киноклассику. Поэтому без долгих слов я перейду к делу. Андрей Смирнов — гость нашей пражской студии. День Победы я рад встретить с таким собеседником.
Иван Толстой: Кинорежиссера Андрея Сергеевича Смирнова в России никому представлять нет необходимости. Нужны, пожалуй, изощренные усилия, чтобы умудриться ни разу не посмотреть его великий фильм «Белорусский вокзал» — абсолютную отечественную киноклассику. Поэтому без долгих слов я перейду к делу. Андрей Смирнов — гость нашей пражской студии. День Победы я рад встретить с таким собеседником.
Андрей Сергеевич, вы только что закончили съемку своего нового фильма здесь, в Праге, на студии \’\’Баррандов\’\’. Расскажите нам, пожалуйста, прежде всего, что это за фильм.
Андрей Смирнов: Я вас немного поправлю: на \’\’Баррандове\’\’ съемок не было, на \’\’Баррандове\’\’ я заканчивал то, что по-английски называется \’\’final mixing\’\’, а по-русски — перезапись, то есть все звуковое оформление фильма, когда реплики, музыка, шумы, все сводится вместе, раньше — на одну пленку, а теперь это в одном компьютере, в один файл, что ли.
Да, действительно, буквально позавчера мы сделали последнюю часть фильма. Фильм называется \’\’Жила-была одна баба\’\’. Это история женщины, крестьянки, начинается действие фильма в 1909 году со свадьбы, когда эту девушку берут из бедной семьи в богатую, а кончается 1921 году при разгроме Красной армией обширного крестьянского восстания в Тамбовской губернии, которое в советской историографии называлось Антоновщина, по имени военного руководителя этого, в сущности, партизанского движения Александра Антонова. Все действие картины происходит в глухой тамбовской деревне, там больше 200 персонажей, среди них нет ни одного интеллигента, ни Москвы, ни Петербурга там нет, там нет батальных сцен. В этом фильме прослежена судьба женщины и четырех ее мужиков. Вот такая история.
Иван Толстой: А смысл помещения ее истории в контекст реальной истории — истории большой — Тамбовского восстания, гражданской войны, и так далее — в чем тогда?
Андрей Смирнов: Главный пафос, который мной двигал, когда я писал сценарий — попытаться на старости лет рассказать своим соотечественникам о том, что стало с Россией. Дело в том, что в 1917 году, за несколько месяцев до Октябрьского переворота, по очередной переписи, 83 процента населения были отнесены к крестьянскому сословию. На самом деле эта цифра еще больше, потому что очень много было, особенно в небольших городах, рабочих, которые на самом деле были крестьянами. Они работали с октября по май, в мае, как Егорий приходит, начинается время пашни, сева, они уходили в свои деревни, проживали там весь цикл сельскохозяйственных работ, и уже в сентябре, когда собраны и яблоки, и картошка, начинаются свадьбы, на Покров, а после Покрова шли обратно в город. Точных цифр у меня нет, но полагаю, что еще не менее 7-8 процентов населения относилось именно к этой категории. То есть, это была чисто крестьянская страна. Сегодня мы живем в той же стране, примерно в тех же границах, но они стали поменьше, в которой крестьянский класс уничтожен. Есть люди, которые живут в деревне, есть люди, которые работают в поле, со скотиной, или в растениеводстве, то есть пашут и сеют хлеб, но крестьянское сословие как таковое в России ликвидировано. На это ушло 70 лет советской власти.
Что такое вообще русский менталитет, что такое великая русская культура 19-го века и начала 20-го, то, что называется Серебряным веком, когда в России был невиданный культурный взрыв во всех областях — промышленность развивалась в это время в России темпами, которые превышали темпы развития США, сельское хозяйство было цветущим. В 1914 году, при начале войны — около трети мирового импорта зерна. Каждое третье зернышко хлеба, обращавшееся в мире, росло на российской почве. Я уж не говорю о том, что были экономические хозяйства мощнейшие. Скажем, половина спаржи, которую ели французы, росла в Саратовской губернии, лягушек возили тем же французам, очень многие продукты, например, артишоки росли в России. Это было в больших хозяйствах, как правило, помещичьих.
Тем не менее, на тех землях, где тамбовский крестьянин брал в пересчете на нынешний счет 6, максимум 8 центнеров с гектара, с десятины (были, опять-таки, образцовые помещичьи хозяйства, где брали 12 центнеров с гектара, и это считалось шикарным), в это время в Дании, на намывных, песчаных землях урожай от 20-25 центнеров с гектара считался нормальным.
Сегодня на тамбовской земле, где лучший в мире чернозем (как известно, в начале 20-го века кубометр тамбовской земли был помещен в парижской \’\’Палате мер и весов\’\’ как самая плодородная почва на земле), там фантастический слой чернозема, там растет все на свете, и до большевиков Тамбовская губерния серьезного голода не знала. Были неурожайные годы, были проблемы с едой, но при большевиках случаи людоедства были отмечены еще в конце гражданской войны.
Русский менталитет, как мне кажется, основывается на двух вещах — крестьянский образ жизни и православная религия. Хорошо это или плохо — это другой вопрос. Но весь фундамент нашей культуры, нашей великой литературы 19-го века, он там. Что такое для меня взрыв Серебряного века, когда и философия, религиозная и светская, и поэзия, и театр, и живопись — во всех областях культуры Россия дала недосягаемые образцы, а некоторые фамилии, такие как Кандинский или Малевич, во многом определили развитие искусства в 20-м веке? Многие рассматривают этот взрыв, прежде всего, как следствие реформ Александра Второго, отмены крепостного права, когда отцы встали на ноги, а их дети уже кто в Англии учился, кто во Франции. Вот это люди Серебряного века.
Но разрушен сам этот фундамент — вот в чем проблема. Рухнула та почва, на которой стояла русская культура.
Сегодня я не нахожу, что в Роcсии сельское хозяйство в бедственном положении, это совсем не так. У меня есть друг, хороший знакомый, Юрий Михайлович Хохлов, он предприниматель крупный в области сельского хозяйства, он был одно время мэром города Кирсанова Тамбовской губернии, откуда родом Антонов. Там процветающее хозяйство, и английские инженеры есть, и работают они на английских и немецких машинах, и они переберут там 70 центнеров с гектара. И я видел этих рабочих сельскохозяйственных — у них совсем другие лица, они отнюдь не бедствуют, они зарабатывают вполне приличные деньги. Дело не в этом. Но вот этот образ жизни, в котором, конечно, церковь играла очень большую роль, и своеобразная крестьянская культура погибла не сама собой, не от того, что шло промышленное развитие, а после многих, долгих усилий большевиков. Если взять только официальные цифры, за годы НЭПа крестьянство встало на ноги. Хорошо вам известный писатель Сергей Павлович Залыгин, царствие ему небесное, мне рассказывал, что он был студентом в Барнауле, где был техникум, который держал крестьянский кооператив. Там был животноводческий факультет и растениеводческий. Вот мужики в лаптях и в овчинах приезжали проверять профессоров. Сидели не на экзаменах, а на лекциях. А профессора были из Тимирязевской академии, потому что такие деньги, какие им заплатил этот кооператив, государство платить было не в стоянии. И у этого кооператива была газета, которая издавалась на крестьянские деньги, с двумя корреспондентами: один, по растениеводству, был в Нью-Йорке (Нью-Йорк-Ванкувер был его маршрут), а другой сидел в Амстердаме, потому что молочное хозяйство считалось лучим в мире в Голландии и в Дании. Вот это было в конце НЭПа.
И вот начинается 1929 год, уничтожение кулачества как класса. Только по официальным цифрам пять миллионов семей раскулачено. Вы представьте себе, что такое пять миллионов семей! Это 25-30 миллионов человек, из которых половина погибала в эшелонах, когда их везли в Сибирь. И сибиряков же раскулачивали. Кстати, повесть Залыгина \’\’На Иртыше\’\’, действие которой происходит в 1931 году, это как раз о том, как раскулачивают на Алтае. Вот, о чем идет речь. Это потери невосполнимые.
Честно говоря, я был убежден, когда отменили цензуру в России, то есть в конце 80-х годов, еще при Горбачеве практически она стала исчезать, я был уверен, что наш кинематограф и литература бросятся говорить о том, о чем было запрещено, о том, что такое Октябрьский переворот, о том, что это геноцид российских народов, не только русских. (В процентном отношении, я думаю, если взять чеченов или калмыков, то выяснится, что они пострадали больше, чем русские). Я был уверен, что гражданская война, становление сталинизма, террор 1937 года, что это все немедленно хлынет в литературу и искусство. Этого не случилось. Почему — я не понимаю. Ощущение, что нация не очень охотно хочет рыться в своем прошлом, хотя Сантаяна, американский философ, по-моему, замечательно в свое время сказал, что \’\’те, кто не помнят своего прошлого, обречены переживать его вновь\’\’. И страшно, как бы с Россией этого не случилось.
Вот моя картина — это попытка рассказать о том, что же произошло с нами. Но, учитывая, что я 30 лет не снимал фильмы (пришлось бросить кинорежиссуру из-за больших проблем с цензурой), начиная фильм, я понимал, что имею дело с совсем другой аудиторией, чем была она когда-то, в конце 80-х (я последнюю свою картину сделал в 1979 году). Это уже ребята, воспитанные Голливудом. они смотрят сплошь американское кино — и по телевизору, и в кинотеатрах. Поэтому поправку на это приходилось делать. Не знаю, пойдут эти пацаны, жующие поп-крон и пьющие Кока-Колу, в российский кинотеатр смотреть наше кино. Не знаю, можно только догадываться. Я надеюсь, осенью мне это станет понятно. Но это учитывалось при съемках картины, потому что там три кило любви, много довольно насилия, жестокости даже. Ну, посмотрим.
Иван Толстой: Давайте тогда вернемся к тем временам, когда на ваши фильмы не только ходили, но они становились культовыми. Я имею в виду, прежде всего, \’\’Белорусский вокзал\’\’. Что значит снимать фильм о войне? Нужно ли для этого иметь какую-то особую душевную расположенность к этому, нужен ли человеческий житейский опыт, нужна ли культура, нужно ли чувство сострадания? В общем, каким нужно быть режиссеру человеком, чтобы браться за войну, за тему войны?
Андрей Смирнов: \’\’Белорусский вокзал\’\’ — это в некоторым роде очень простой случай, потому что это фильм, который дети сделали о своих отцах. Отец Вадима Трунина, царствие ему небесное, сценариста \’\’Белорусского вокзала\’\’… Потому что тот успех, который выпал на долю фильма, в значительной мере был предопределен необыкновенно высоким качеством сценария, замечательными характерами, ярко прописанными, великолепными диалогами. Я тут, скорее, интерпретатор.
Его отец — кадровый военный, прошедший всю войну. Мой отец тоже всю войну был на фронте, сначала артиллеристом, потом во фронтовой газете. И так же у многих ребят нашего возраста. Нам тогда было около 30, мне было 28, отцам нашим было в районе 50. Трунин очень хорошо знал материал по рассказам отца, а мой отец за несколько лет до этого написал и даже получил за нее Ленинскую премию в 1965 году книгу \’\’Брестская крепость\’\’. И вот поиски героев Бреста происходили на моих глазах. Я был у отца в Бресте, мне было тогда 14 лет, это 1955 год. Сейчас там огромный мемориал, музей.
Я хорошо помню, во-первых, воронку, сохранившуюся от тысячекилограммовой фугаски, которую немцы сбросили на крепость. А, во-вторых, к сожалению, головотяпы. Музей шикарный сейчас в Брестской крепости, но там есть речка Муховец, небольшая, и через нее мостик, метров пять длиной. Через тот мостик бросились наши бойцы, была первая контратака в крепости, когда уже фронт к Минску подходил, на четвертый или пятый день боев, и она была довольно успешной, им удалось занять здание костела. Вот я помню, в 1955 году ничего ярче я не видел в своей жизни: перила этого мостика были просто две чугунные трубы, диаметром сантиметров 8-10, это было кружево, сделанное из этой трубы, вот так торчали завитки, столько туда попало пуль и осколков. Я был уверен, что они сумеют это сохранить. Нет, теперь лежат новые перила, хотя ничего ярче, чтобы понять, в какой обстановке люди пытались обороняться, да еще и контратаковать, жить просто. И считалось, что никто из участников Бересткой обороны не выжил, что они все погибли. Отец нашел более 400 участников этой обороны.
У всех у них судьбы были тяжелые, поскольку фронт очень быстро откатился далеко на Восток, почти все они прошли через немецкий плен, а многие после немецкого плена поехали в наши лагеря. И человек, который потом получил Героя Советского Союза, командующий Восточным фортом майор Гаврилов, когда отец его нашел, это был такой пожилой татарин, кадровый военный, прошедший гражданскую войну, такой темноватый, в смысле культуры какой-то. Но когда его взяли в плен, немцы возили солдат в госпиталь его показывать. Дело в том, что он лежал без сознания, питался остатками комбикорма для лошадей, которые там были. Так вот, этот человек без сознания, услышав немецкие голоса, пришел в сознание, расстрелял обойму пистолета, бросил две гранаты, убил там чуть ли не 6 или 7 человек и потерял сознание. Когда его привезли в госпиталь, врачам приходилось искусственно питать его, потому что у него не хватало сил сделать глотательное движение. Вот это человек, живший на окраине Краснодара, полунищий, стал Героем Советско Союза, депутатом Верховного Совета. Это все было на моих глазах. Но это наиболее успешная судьба.
Часто эти люди приезжали в Москву, останавливались у нас в небольшой квартирке в Марьиной роще, где мы жили с родителями, оставались там ночевать, отец одному выхлопотал пенсию, другого восстановил в партии, что для многих из них было важно.
Поэтому когда я прочел заявку на сценарий Трунина, у меня было мгновенное ощущение, что это я должен сделать. И там были большие злоключения, потому что у меня была картина на полке короткометражная, и работать не давали. Поэтому я принес эту заявку на студию, но со мной отказались заключать договор, и заключили не под меня, а под другого режиссера — Ларису Шепитько. Они там с Труниным писали, писали, а потом разошлись, сценарий был прикрыт. Тогда они пригласили Марка Осепяна, другого прекрасного режиссера, у него уже за плечами были такие картины как \’\’Три дня Виктора Чернышева\’\’, это классика советско кино, и \’\’Иванов катер\’\’, тоже положенный на полку. У них опять что-то не сложилось. Тогда сценарий был списан отовсюду и тогда стал мой черед. Мы сели в Труниным вместе, но писал-то он, конечно. И вот был написан сценарий, а потом снят фильм.
Иван Толстой: Что надо, чтобы делать фильм о войне?
Андрей Смирнов: Что надо, чтобы делать фильм о войне? Но ведь \’\’Белорусский вокзал\’\’, собственно, не о войне, а о послевоенной судьбе этих людей, которые вынесли на своих плечах эту войну и принесли победу, а, в общем-то, родина мать — не столько мать, сколько мачеха им.
Иван Толстой: Вы знаете, вообще мне кажется, что фильмы о войне — тоже не фильмы о войне, это же не изображение, собственно, боев и точка, это фильмы о человеке, размышление о совести, о смысле жизни, о товариществе, о принципах человеческих каких-то. А вот приведись вам сейчас думать о военном фильме, вы захотели бы почитать какие-то сценарии, самому придумать что-то, хочется снимать фильм о войне?
Андрей Смирнов: Поздно. Мне месяц назад исполнилось 70 лет. Это профессия для молодых, в хорошем смысле — наглых, энергичных, физически здоровых людях. Это очень тяжелый труд. Вот, Иван, когда-нибудь, я надеюсь, вы увидите вот этот фильм \’\’Жила-была одна баба\’\’, обратите внимание на одно: какое невероятное количество труда вложено там в каждый кадр. И не только там, где есть тысячные массовки, но вообще восстановить эту деревню, которой сегодня не существует, найти все эти лица, которые соответствовали бы и эпохе, и региону, и еще чтобы они хорошо играли, чтобы они были одеты так, как надо. Поэтому, я думаю, что мой век как режиссера, скорее всего, закончен. Это не значит, что я завтра повешу лапти на гвоздь, даст бог, может, что-то поставлю в театре, или я очень люблю оперу, всю жизнь мечтал поставить оперу, может, на старости лет сбудется эта мечта. За кино — пока не знаю.
Иван Толстой: А отношение к военной теме у вас сейчас другое, чем было почти 40 лет назад? Взгляд на то, что такое была война, что такое были МЫ, что такое были ОНИ? Если бы вас попросили прочитать лекцию о том, как нужно снимать кино о войне, за которое было бы не стыдно, что бы вы сказали таким слушателям?
Андрей Смирнов: Не думаю, что я готов прочесть лекцию на эту тему. Во-первых, какая война? Одно дело — Отечественная война. И то, смотря какой период — 1941 или 1943-44. Это разные войны принципиально. А, например, Финская война? Этот кошмар, когда на несчастную Финляндию двинулась эта армада. 35 тысяч только пленных вернулось в Россию, их перестреляли как собак свои же. Или Чеченская война, например. Думаю, не скоро придут времена, когда (хотя уже есть фильмы, которые так или иначе это затрагивают) мы узнаем всю правду, историческую правду о Чеченской войне. Поэтому, прежде всего — какая война, какой ее период и о ком рассказывать.
Нет, я думаю, что мне уже поздно копаться в делах отцов, хотя это картина про наших дедов, а не отцов, которую я только что закончил. Рассказать что-нибудь о своем собственном примере, ну, например, про молодое поклонение я совершенно не в состоянии ничего рассказать — слишком большой разрыв. У меня меньшому сыну в этом году будет 20 лет, уже разрыв такой, что для этой аудитории мне очень трудно было бы работать, а, тем более, снимать картину из их жизни. Думаю, что ничего бы не получилось. Другое дело, когда в той или иной мере исторический материал, сегодня и Отечественная война — это исторический материал.
Вообще, снимать кино про войну очень тяжело, потому что передать хоть в какой-то мере тот ужас, который реален на войне, чрезвычайно трудно. Очень часто при попытках передать этот ужас получаются пугалки. Но я помню несколько прекрасных фильмов о войне. Вот любимый всеми \’\’Спасти рядового Райана\’\’ — это, мне кажется, очень уж идеологический фильм. А вот был такой фильм, уже не помню режиссера, американский фильм \’\’Взвод\’\’, который рассказывал о Вьетнамской войне, я и сейчас, через 30 лет, прекрасно помню этот фильм по кадрам, очень здорово сделан. Поэтому затрудняюсь ответить на ваш вопрос, потому что какого-то определенного отношения к этому материалу у меня нет.
Иван Толстой: Вот меня заинтересовала ваша реплика, что смотря о каком периоде Великой Отечественной войны снимать, о 1941 или о второй половине. А в чем для вас разница?
Андрей Смирнов: 1941 год — это же нечеловеческий ужас. Этот людоед, ведь его же Гитлер обманул, вплоть то того, что в районе Бреста были срыты старые укрепления, а новые еще не построены. В один день, 22 июня, вся авиация на западных аэродромах перестала существовать! Ведь больше месяца в небе были одни немцы. Это же отданы просто на съедение миллионы людей. Под Харьковом в 1942 году 900 тысяч пленных в одном харьковском котле. Представляете, что это такое? Три с половиной миллиона русских пленных за первый год войны. Это же ужас нечеловеческий!
Да еще при этом этот людоед отказался подписывать Женевскую конвенцию, сказав, что \’\’у меня пленных нет, у меня есть изменники родины\’\’. Наши ребята загибались, с голоду помирали. В немецких лагерях не было такой смертности ни среди сербов, ни среди французов, ни среди англичан, потому что все они через Красный крест нормально получали посылки.
И я помню, как сидели у нас брестские ребята, мужики, и рассказывали. Новый 1943 или 1944 год он встречал в лагере Маутхаузен, один из самых страшных лагерей. Так вот, французам пришли посылки, и они поделились с нашими, и бутылку вина дали, они поблагодарили, и с тем, что им дали, пошли в свой уголок, одни русские. Сели, выпили. И за что? Он говорит: \’\’Сказали, что за победу, конечно, а за усатого пить не будем\’\’. Это я слышал своими ушами.
А 42-й же был не легче! Московское наступление удалось вполне, но он же дальше хотел наступать, и это кончилось кошмаром, тем, что немцы дошли до Волги, немцы были в Ростове, Ростов-на-Дону трижды переходил из рук в руки. По-настоящему об этом еще не рассказано. Вот, кстати говоря, фильм \’\’Брестская крепость\’\’. Вы не видели? Он в этом году был на экранах. Режиссер — Александр Котт. Там минут 40 сделаны просто замечательно. Дальше, на мой взгляд, драматургия начинает хромать и скатывается немножко на советское кино, а первые 40 минут — нападение немцев, что пережили люди, встретившие войну на границе, — по-моему, превосходно сделано, просто превосходно, и с большим знанием материала, с умением. Очень талантливый режиссер и вся команда.
Иван Толстой: Андрей Сергеевич, актеры 60-х годов, которые были в ваших фильмах, и актеры 2000-х годов чем отличаются друг от друга человечески, стилистически, фактурно? Это тот же народ?
Андрей Смирнов: Абсолютно. Понимаете, мне повезло работать с замечательными актерами. Если брать \’\’Белорусский вокзал\’\’, то такие артисты, как Леонов, Папанов, Сафонов, Нина Николаевна Ургант. Это же удовольствие!
Но вот сейчас у меня в картине снялось более 200 профессиональных актеров, и я могу с гордостью сказать, что, поскольку снималась картина, естественно, на тамбовской земле, то в картине, кроме московских и питерских актеров замечательных, я просто влюблен в них, снимались актеры из Тамбовского театра, из Мичуринского театра, там прелестный небольшой театр, где много молодежи, талантливые ребята, из Елецкого театра, из Саратовского театра, из Самарского театра, из Костромского один, один из Нижнего Новгорода, а двое из Ростова-на-Дону. Ярославль — как же я забыл, театральный город, первый русский театральный город! Повторяю, около 200 профессиональных актеров — в небольших ролях, в главных ролях. Не могу нарадоваться. Эта земля продолжает рождать таланты так же, как она продолжает рождать красоту. Новое поколение актеров — замечательные ребята есть, замечательно талантливые, культурные. По-разному — один больше интересуется культурой, другой в меньшей степени, но, талант есть талант.
Иван Толстой: Ваша карьера отмечена не только режиссерскими работами, но и очень большим числом актерских работ. Вообще, как вы пошли в актеры, с чем это было связано, и что вы в этой профессии полюбили?
Андрей Смирнов: Своей актерской карьерой я обязан своей жене Елене Смирновой, в девичестве Прудниковой, артистке, которую зрители знают, в основном, по роли Кати Татариновой в сериале \’\’Два капитана\’\’ и фрейлин Лотта в сериале Вариант \’\’Омега\’\’
с Олегом Далем. Надо сказать, что я чувствовал себя достаточно уверенно. Во-первых, во ВГИКе мы проходили актерское мастерство. Но к тому времени, когда я попал во ВГИК, мне было 17 лет, от меня уже довольно сильно пострадала мировая драматургия, потому что в школе я вечера ставил, занимался режиссурой. И потом я Москве существует, еще с военных времен, такой небольшой непрофессиональный коллектив — Театра на французском языке при Доме учителя. И там я прошел очень хорошую школу, прежде всего — язык. Им руководила покойная Александра Павловна Арановская, прекрасная переводчица с французского, а в последние годы руководила ее дочь Елена. Я в этом театре сыграл десятка два ролей на французском языке, что мне потом очень помогло, когда я ставил спектакль в Париже через много лет. И во ВГИКе, надо сказать, Михаил Ильич Ромм, мой мастер, не раз хвалил меня как актера. Режиссурой я занимался то успешно, то крайне неуспешно. Однажды Лена снималась в главной роли у Родиона Нахапетова, картина называлась \’\’Идущий следом\’\’, что-то в этом роде, и там какой-то актер не смог. Причем, надо было играть ее любовника. Мужа ее играл Калныньш. Они не могли никого найти, она говорит: \’\’Попробуйте Андрея\’\’. Попробовали, утвердили. Это была первая роль.
А еще раньше я снимался в картине… Я извиняюсь, я не помню, что было сначала. Кажется так. А потом второй раз опять она снималась в питерской картине \’\’Красная стрела\’\’, ее партнером был Кирилл Лавров, на сей раз я играл ее обманутого мужа. И так как-то пошло. Но в 1990 году Сергей Юрьевич Юрский мне предложил главную роль в фильме \’\’Чернов/Chernov\’\’. Пожалуй, это первый раз, когда я себя уверенно почувствовал. Потом очень много дает режиссерский опыт, с той стороны камеры. И так получилось, что хлеб-то я зарабатывал, в основном, за эти 20 лет, как артист.
Иван Толстой: Что такое для вас сейчас чужое кино, за последние десять, может, пятнадцать лет? Смотрите ли вы чужие фильмы, интересуетесь ли вы, есть ли что-то очень свое, хорошее, талантливое, настоящее в российском кино, что вы выделяете для себя, к чему лежит сердце?
Андрей Смирнов: Вы знаете, я старался, собираясь снимать эту картину, следить по крайней мере за картинами, которые получали премии на фестивалях, \’\’Оскаров\’\’, и так далее. Я запустился в производство в октябре 2007 года, за эти четыре года я очень сильно отстал. Но все-таки какие-то картины я вижу, в частности, картины молодых своих коллег. Они, правда, уже все в возрасте 30, 30 с лишним лет, но есть очень талантливые ребята, такие как Борис Хлебников, Василий Сигарев, Герман-младший, Андрей Прошкин просто уже зрелый режиссер, десяток фамилий могу называть совершенно спокойно. Дело в том, что сегодня российское кино в абсолютно трагическом положении. Вот был создан в прошлом году Фонд поддержки кинематографа при Правительстве Российской Федерации. Может быть, это и поможет как-то, но дело в том, что основную часть денег, инвестированных государством в кинематограф, распределили среди восьми так называемых мейджеров, то есть крупнейших производящих компаний.
Иван Толстой: Мажоров — на блатном языке.
Андрей Смирнов: Совершенно верно. И резко уменьшилась сумма, которая находится в распоряжении министерства культуры, на которым лежит финансирование так называемого артхауса, детского кино, анимации и документального кино. Поэтому что это будет — неясно. Достаточно сказать, что резко сократилось число дебютов — то, что делают ВГИКовцы или выпускники Режиссерской школы. Если по старой системе, хороша она была или нет, но за пять лет (я точно знаю цифры) — 126 дебютов, то есть каждый год почти 50 человек делали свою первую картину, и это очень существенно, потому что кинематограф все время должен обновляться, нельзя надеяться на то, что вот немногие, но зато эти немногие будут золотые, это неверно. ВГИК должен регулярно набирать пополнение, выпускать пополнение, и точно так же Режиссерские курсы. И нужны деньги на эти дебюты.
Вот в конце коммунистической власти мы сидели с Григорием Наумовичем Чухраем и с Юрой Арабовым, это была студия \’\’Дебют\’\’ при \’\’Мосфильме\’\’, куда государство давало деньги на примерно 30 дебютов в год. Это были короткометражки, но ребята выходили, имели возможность сделать картину на профессиональной студии, на \’\’Мосфильме\’\’. В частности, Валера Тодоровский сначала как сценарист дебютировал там, а потом как режиссер. И многих я могу назвать. Сегодня такой системы нет, и это вызывает страх и трепет. С другой стороны, что-то надо было делать.
Дело в том, что для российского кино закрыт российский прокат. В прежние времена, при коммунистах, когда все принадлежало государству, если отбросить цензурный фактор, если скажем, вот эта моя картина, то 200 кинотеатров на месяц, и я бы не только отбил эти шесть миллионов долларов, но еще минимум столько же бы картина заработала, и государство бы получило довольно большую часть этих долларов.
Сегодня такой возможности нет. Все хорошие новые кинозалы, даже те, которые сделаны на деньги российские, они все, конечно, управляются из Голливуда. Программа премьер на год вперед идет, российский фильм попадает на уик-энд, на один, на другой, но он в положении бедного родственника. И для огромной аудитории, которая хотела бы ходить в кино, во многих больших городах, где сто-двести тысяч жителей, просто не осталось ни одного кинотеатра. Для села сегодня путь закрыт, там просто нет этих клубов, никто им кино не показывает, поэтому надо ехать в город, поэтому и молодежь бежит оттуда. Положение отчаянное.
И получается, что в кино борются разные мафии. Одна — это владельцы кинотеатров, другая — дистрибьюторы, те, кто связаны с телевидением, так или иначе. Это посредники между производством и прокатом. Наконец, телевизионная огромная мафия. Сегодня в нашем кинематографе хозяйничают практически телеканалы, они заказывают музыку, они утверждают актеров, и так далее. И, наконец, четвертые — это мы, те, кто непосредственно делают кино. И там идет борьба не на жизнь, а на смерть. И это неверное в корне.
Вот я не знаю, вы в курсе дела или нет, мы с коллегами создали новый Киносоюз, мы вышли из старого Союза, руководимого Никитой Сергеевичем Михалковым, и в апреле прошлого года, то есть, год назад, был создан Киносоюз, летом он был зарегистрирован. Вот буквально на этой неделе пройдет первое серьезное мероприятие. Целью будет выработать документ, с которым мы обратимся в правительство, предложив формы участия государства в российском кинорынке, где царит абсолютный беспредел. Достаточно сказать, что кинотеатры забирают ровно половину денег со сбора. Вы понимаете, надо было найти, инвестировать миллионы в производство, пройти весь цикл производства, добраться до этого кинотеатра и половину денег он заберет. То есть практически мы имеем дело с откровенно убыточным, обреченным на убыточность кинематографом. В стране, где есть такая жажда… Вот в Тамбове я год работал. \’\’Когда мы будем видеть российские картины, хотя бы по телевизору? \’\’ — спрашивают люди. Люди сбегаются, когда приезжает режиссер со своей картиной. Огромная масса людей, которые мечтают смотрит наше кино, но не имеют такой возможности.
Иван Толстой: Где и как вы встречаете 9 мая, как правило? Это особенный для вас какой-то день или так, вы можете и забыть о нем?
Андрей Смирнов: Забыть о нем трудно. Во-первых, у меня четверо детей. Они, правда, взрослые, но они все, конечно, смотрели парад по телевизору. А если учесть, что теперь десантные войска ходят под марш из \’\’Белорусского вокзала\’\’ уже много лет… Они сделали этот марш, который написан Альфредом Шнитке на основе песни Окуджавы, своим гимном, гимном своего рода войск.
Потом 9 мая — это особый день не только потому, что он связан, конечно, с памятью об отце. Ведь, позволю себе напомнить, что до 1965 года, в течение 20 лет 9 мая был обыкновенный будний день, все шли на работу. Отец мой накануне 20-летия победы написал огромный документ в ЦК партии, предлагая, во-первых, объявить его выходным днем, во-вторых, отпраздновать 20-летие Победы подобающим образом. И действительно, во многом благодаря его усилиям, в 1965 году это было объявлено выходным днем, а заодно они объявили еще выходным днем 8 марта. Как сейчас помню, в правительственном указе было сказано: \’\’Чтобы отметить заслуги наших женщин, работавших в тылу и на фронте\’\’. Так что два выходных подарили нам. И впервые вышел указ, где были льготы для фронтовиков в очереди на квартиру, скидки в аптеке на лекарства, увеличение пенсий за ранение. Для отца это был великий праздник. 10 лет он работал над этой темой, над Брестом, и он радовался как дитя, прыгал в этот день. Я помню, гости были дома, пьянка была, отец, возбужденный, носился так, как будто это ему эти льготы впрямую адресованы.
Поэтому 9 мая для меня, прежде всего, день, когда я вспоминаю своего отца и, конечно, сижу у телевизора, хотя они, бывают, до того достают — целый день военные фильмы старые, музыка из кинофильмов, и так далее.
Иван Толстой: И \’\’Белорусский вокзал\’\’.
Андрей Смирнов: И \’\’Белорусский вокзал\’\’, действительно, каждый год показывают. Если бы нам тогда, пацанам, кто-нибудь сказал, что фильм будет идти через 40 лет, мы бы, конечно, ахнули и не поверили.
Источник: svobodanews.ru