Хлебный бунт. Кульминация («Новгородские ведомости», Новгород)

Хлебный бунт. Кульминация (
15 марта 1650 года в Новгороде вспыхнули стихийные беспорядки. Ситуация сложилась классическая: верхи не хотели (следовать царскому указу о запрете на торговлю с Швецией), а низы не могли (наблюдая надвигающийся голод) жить по-старому.

15 марта 1650 года в Новгороде вспыхнули стихийные беспорядки. Ситуация сложилась классическая: верхи не хотели (следовать царскому указу о запрете на торговлю с Швецией), а низы не могли (наблюдая надвигающийся голод) жить по-старому.

Хлебный бунт. Кульминация (

В явочной челобитной 26 новгородских подьячих, датированной 21 марта, описан первый день мятежа в городе: Учинилось смятение великое, и многие дома пограбили, и государева богомольца митрополита Никона били, и за окольничим за князем Федором Андреевичем Хилковым и за дьяками Василием Софоновым да Исаком Кудриным с оружьем и с каменьями гонялись. Никто не указывает на предводителя и зачинщиков массового выступления. Оно вспыхнуло внезапно. Скорее всего, кто-то голодный и злой подал мысль, что неплохо было бы тряхнуть Стояновых, во дворах которых стояло несколько десятков подвод с мясом и рыбой на продажу шведам. И началось!

Гиль с топорками

Сохранилась отписка дворового человека (приказчика?) купцу Василию Стоянову: Василий Гаврилович, дом твой разграбили стрельцы и казаки и посадские люди весь, едва ушла Анна Максимовна с твоими детьми. И твоя семья, Василий Гаврилович, в кручине едва жива, лежит у попа Михаила тайно, на свой двор жить идти не смеет. Да и хоромы все переломали. Это было направление, так сказать, главного, но не единственного удара. Посадский человек Михаил Вязмятин уже 17 марта подал челобитную в Приказную избу, сообщая: Марта в ночь к 16-му числу пришли с гилем (мятежом. — Г. Р.) и разбоем на его двор на Конюховой улице воровские люди с топорками, с пешнями и с дубьем. И во дворе они его образы, сундуки, короба и ларцы рассекли и животы (имущество. — Г. Р.) его всё пограбили: деньги и кузнь серебряную и жемчужную, и платье мужское и женское, шапки мужские и женские, сосуды серебряные, медные и оловянные, хлебные, вкладные (складированные. — Г. Р.) и всякие запасы. Таких челобитных с датами вплоть до начала апреля сохранилось несколько десятков. И указывали они, что пострадали люди не только купеческого звания, но и просто зажиточные. Бунт начинался русский — бессмысленный и беспощадный.

И вожаки у бунтовщиков проявились довольно скоро. Не исключено, что какая-то группа существовала и до 15 марта, а у нас элементарно нет письменных свидетельств. Тот же «приказный человек митрополита» Иван Жеглов был, по всей вероятности, известной в Новгороде персоной. Не случайно же с началом беспорядков горожане требовали его освобождения из-под стражи. Правда, мы не знаем, за что арестовал своего приказного Никон. У Сергея Соловьева в «Истории России» есть короткая ремарка на сей счет: «У мятежников не было предводителя; стали искать, кого бы взять в начальные люди, и нашли: за приставом сидел митрополичий приказный Иван Жеглов и двое детей боярских, Макар и Федор Негодяевы. Никон извещал об них государю, что они люди недобрые, хвалятся, что знают все, знают, что у царя и у короля в палатах делается, вынуты были у них воровские книги и тетради и отосланы в Москву. 16 марта толпа с шумом пришла в Софийский собор, где были митрополит и воевода, и отсюда отправилась освобождать Жеглова с товарищами; в земской избе составилось новое правительство: подле Жеглова засели здесь посадский Елисей Лисица, Игнатий Молодяжник, Никифор Хамов, Степан Трегуб, Панкратий Шмара, Иван Оловяничник, стрелецкий пятидесятник Кирша Дьяволов, подьячий Гришка Аханатков».

Мы цитируем классических историков, известных всем. От этого может возникнуть представление, что есть иные версии, но они замалчиваются. Что ж, умножим примеры.

Русский историк церкви Петр Знаменский (1836—1917), который всегда выступал против изоляции богословской науки от светской и был по этой причине предельно объективен в своих трудах, писал в «Истории русской церкви» (1904): Никону «удалось оказать правительству важные услуги во время новгородского бунта 1650 года. В разгар этого бунта он укрыл у себя от ярости народа воеводу Хилкова и торжественно предал бунтовщиков анафеме, но этим обратил народную ярость на себя самого. Чернь избила его до полусмерти. С большим трудом после этого он отслужил литургию и отправился с крестным ходом в ту часть города, где наиболее бунтовали. Пораженные его твердостью и устрашаясь подходившего к Новгороду царского войска, мятежники просили у Никона прощения и ходатайства перед царем. Не помня собственной обиды, митрополит охотно принял на себя это ходатайство и успел внушить царю благоразумную умеренность в наказании виновных, которая затем всего более и способствовала успокоению народного волнения. С тех пор любовь царя к Никону возросла еще более».

С фактами все верно, ибо они опираются на документы, а документов не так уж много. Но в оценках с историком хочется спорить. Во-первых, «пораженные твердостью» митрополита горожане — это из области мифотворчества. Вряд ли избитый Никон мог кого-то из безумствующей толпы остановить: его просто никто не услышал бы. Во-вторых, между «бунтом», который продолжался лишь несколько дней, и ходатайством к царю о помиловании «мятежников» прошло без малого два месяца. То есть заступничество митрополита никак не могло «способствовать успокоению народного волнения». Оно лишь избавило бунтовщиков от казни. Всех, кроме Трофима Волка, который был обезглавлен за нападение на датского посланника Граббе по доносу русского переводчика (толмача), сопровождавшего датчанина в поездке.

Толмач Нечай Дрябин в 20-х числах марта пришел в Приказную избу Новгорода с явочной челобитной (фактически — с доносом о преступлении) на новгородца посадского человека Трофимку прозвищем Волк. В нынешнем де году марта в 9-й день по государеву указу послан он (Дрябин. — Г. Р.) с Москвы из Посольского приказ с датской земли посланником Гибертом Грабом для толмачевства и проводить до Новгорода и до Пскова. И марта же де в 15-й день приехал он с тем посланником в Новгород в пятом часу дни. И в том часу окольничий и воевода князь Федор Андреевич Хилков да дьяк Василий Софонов ко Пскову их отпустили. А когда он с тем посланником был в солодожном ряду, того посланника и их многие люди стали бить и грабить. И он-де в тех людях узнал только того Трофимку Волка. А грабежом-де у него взяли платяного и денег на десять рублей с полтиною. И привели его в земскую избу, били и в железа сажали. Сергей Соловьев в «Истории России» дополняет картину нападения: «Волк отличился пред всеми: бил Граба по щекам, проломил ему нос, сидел над ним с ножом и, наконец, обобрал его».

Впрочем, мы-то говорили о роли митрополита Никона в усмирении бунтовщиков. А она была скорее риторической, демонстративной, чем продуктивной. Рассмотрим по хронологии событий.

Мартовские иды

15 марта, как известно из отписки к царю новгородского воеводы князя Хилкова, заверенной подписью Никона, князь и митрополит вдвоем укрывались на митрополичьем дворе. 16 марта во двор ворвались бунтовщики и освободили Ивана Жеглова и Игната Молодяжника (Солодовника), которые стали вожаками бунта, или «народного правительства», как его еще называют в нашей исторической литературе. А по городу уже учинилась смута в посадских, в стрельцах, в казаках и в новокрещенных, и многие дома грабили (как следует из еще одной явочной челобитной). 17 марта был один из важных престольных праздников — день святого Алексия. Митрополит обязан был быть в кафедральном соборе. Этому не мог помешать даже бунт. И Никон, не побоявшись, не только пошел, но и во время службы проклял народное правительство Жеглова.

Видимо, мятежники не были на торжественной службе, ибо их реакция на проклятие проявилась только на следующий день. И здесь мы предоставим слово самому Никону, процитировав его письмо к государю Алексею Михайловичу, написанное в 20-х числах марта. Это будет длинная цитата, но мы поймем, зачем нужно так сделать:

18 марта был я в соборной церкви к заутренней, и после полуночной, по своему обычаю, ексапсалмы (шесть обязательных псалмов в начале службы, шестипсалмие. — Г. Р.) сам говорил, а после тайно, про себя говорил канон Иисусу сладкому на первой кафизме (раздел Псалтири. — Г. Р.). А после первой статьи на другой кафизме, творя молитву Иисусову, стал я смотреть на Спасов образ, что списан с того образа, который взят в Москву царем Иваном Васильевичем и поставлен в Москве в соборной церкви и называется Златая риза. От него же и чудо было Мануилу, греческому царю. И вдруг увидел я венец царский золотой над Спасовой главой; и мало-помалу венец этот стал приближаться ко мне. Я от великого страха словно обеспамятовал, смотрю на венец и вижу, что горит свеча перед Спасовым образом, а венец пришел и стал на моей голове грешной. Я обеими руками его на своей голове осязал, и вдруг венец стал невидим. С этого времени я начал ожидать иного себе посещенья. Марта 19-го пришел на Софийский двор Гаврил Нестеров, будто в своей вине покаяние прося. Я велел его поберечь, пока пойду к обедне, и хотел его дело разрешить и молитвы разрешительные проговорить. Но Жеглов, узнавши об этом, велел бить в набат на Торговой стороне, и ко мне на сени начали ломиться. Я вышел и стал их уговаривать, но они меня ухватили со всяким бесчинием, ослопом (дубиной. — Г. Р.) в грудь ударили и грудь расшибли. По бокам били кулаками и камнями, держа их в руках. Били и софийского казначея, старца Никандра, и детей боярских, которые были со мною. И повели было меня в земскую избу (штаб бунтовщиков. — Г. Р.). Как довели до церкви, я хотел в церковь войти, но они меня туда не пустили, а все вели в земскую избу. Но когда довели до золотых дверей, я, от их бою изнемогший, упросил их дать посидеть у Золотых дверей пред церковью на лавке и им начал говорить, чтоб меня отпустили с крестами к Знамению пресвятые Богородицы, потому что готовился я литургию служить. И они едва на то приклонились. Я велел благовестить и, собравшись с соборными и другими немногими священниками, едва добрел с великою нуждою до Знамения. И там, стоя и сидя, слушал святую литургию с великою нуждою и наспех служил. А назад совсем больной, в сани взволясь, приволокся и ныне лежу в конце живота (жизни. — Г. Р.), кашляю кровью, и живот весь запух. Чаю себе скорую смерть, маслом соборовался, и если не будет легче, пожалуйте меня, богомольца своего, простите и велите мне посхимиться.

При более-менее внимательном чтении нельзя не заметить подчеркнуто литературный стиль письма в той части, которая относится к 18 марта. Мы знаем по ХVII веку великого писателя протопопа Аввакума. Действительно, человек обладал недюжинным талантом и образным мышлением. Но его дар расцвел на почве ненависти (к Никоновским реформам). А вот письма Никона (прежде всего к царю) и другие его произведения остаются как-то в стороне. Конечно, они не так ярки, как аввакумовские, поскольку Никон многие годы был официальным лицом. Но в них тоже присутствует яркий след профессионального литератора. Вот и в данном послании у автора все продумано: как убедить царя в своей преданности и кипучей деятельности, как вызвать жалость и сочувствие, чтобы добиться нужного результата — расположения царского.

Спасайся, кто может!

20 марта Алексей Михайлович отправил в Новгород князя Ивана Хованского. Сергей Соловьев утверждает, что небольшой отряд Хованского прибыл на место 12 апреля. Однако документально установлено, что не позднее 7 апреля к Хованскому перебежал один из бунтовщиков Федор Негодяев. 7 апреля он уже давал показания, что удостоверяется расспросной записью: Перед побегом-де его, дни за два, прислали из Пскова всяких чинов люди в Великий Новгород, в земскую избу, заручную грамотку с казаками двумя да с двумя ж служками монастырскими. Псковичи обещали Новгороду поддержку.

Надо полагать, Соловьев об этом документе не знал. Он пишет, что «нападение на Никона было последнею вспышкою мятежа; начали простывать, опамятываться и думать о следствиях своего дела». Но если была заручная грамота и было кому ее вручить, какой же конец бунту?

Да и в челобитной Никиты Иванова, племянника Семена Стоянова, читаем: Марта в 25-й день без государева указа по повеленью из земской избы Ивана Жеглова да Игнашки Солодовника с товарищами вкинут Семен Стоянов в тюрьму. А вот еще одна челобитная от торговца Афоньки Микляева: Апреля в первый день человек мой Олешка пришел из-за рубежа, привел с собою четырех жеребцов немецких да с ним же от брата моего Петра прислана была грамотка. И тот мой человек в таможне с теми лошадьми объявился. И от таможни взяли его в земскую избу к расспросу, и Игнашка Солодовник расспрашивая его и стращал всякими разными пытками, а расспросных речей вслух не прочли. Иными словами, и в начале апреля народное правительство свои «полномочия» продолжало исполнять, не покинув земскую избу. А что делали Никон и Хилков в это время, мы не знаем.

Источник: rus.ruvr.ru

Добавить комментарий