Незаметно начал складываться цикл. Его идея пришла мне в голову, пока мы обсуждали с Николаем Плотниковым странности прихода Гегеля в Россию и неожиданные изменения, которые претерпела гегелевская мысль, столкнувшись с российскими реалиями становления публичности, отсутствия элементарных политических свобод и должного научно-образовательного фона. Такие искажения всегда меня интересовали. Еще интереснее — искривления и завихрения, проходящие внутри одной человеческой жизни. Необходимость умещаться в двух мирах, сидеть на двух стульях, делать нечто общезначимое, но не совсем в том смысле, в каком это всеми бы ожидалось. Я задумала говорить с людьми о странных преобразованиях идей, кривизне путей мысли, случайных столкновениях мысли и обстоятельств, изменяющих до неузнаваемости и то, и другое. Считайте эту беседу второй в новой серии. Как она оформится дальше, выяснится по ходу дела.
Незаметно начал складываться цикл. Его идея пришла мне в голову, пока мы обсуждали с Николаем Плотниковым странности прихода Гегеля в Россию и неожиданные изменения, которые претерпела гегелевская мысль, столкнувшись с российскими реалиями становления публичности, отсутствия элементарных политических свобод и должного научно-образовательного фона. Такие искажения всегда меня интересовали. Еще интереснее — искривления и завихрения, проходящие внутри одной человеческой жизни. Необходимость умещаться в двух мирах, сидеть на двух стульях, делать нечто общезначимое, но не совсем в том смысле, в каком это всеми бы ожидалось. Я задумала говорить с людьми о странных преобразованиях идей, кривизне путей мысли, случайных столкновениях мысли и обстоятельств, изменяющих до неузнаваемости и то, и другое. Считайте эту беседу второй в новой серии. Как она оформится дальше, выяснится по ходу дела.
Незаметно начал складываться цикл. Его идея пришла мне в голову, пока мы обсуждали с Николаем Плотниковым странности прихода Гегеля в Россию и неожиданные изменения, которые претерпела гегелевская мысль, столкнувшись с российскими реалиями становления публичности, отсутствия элементарных политических свобод и должного научно-образовательного фона. Такие искажения всегда меня интересовали. Ещ
Сегодня мой герой — Михаил Иоссель, профессор Concordia University (Канада), известный писатель, автор «Нью-Йоркера» и других прославленных изданий. С 1999 года он организует международную писательскую программу «Летние литературные семинары», съезды которой раньше регулярно проходили в Петербурге и сейчас продолжаются в Литве и Кении. Но в то же время Михаил — важная фигура ленинградского литературного андеграунда 80-х. Автор, переводчик и, как многие в этой среде, талантливый организатор.
Страничка Михаила Йосселя в Фейсбуке (а это один из самых живых аккаунтов из тех, за которыми я слежу) оформлена фотографией Александра Петросяна, на которой запоздавший к разводке мостов петербуржец спешно перепрыгивает с одной вздымающейся половинки на другую. Где-то я читала, что Петросян снял этот кадр случайно. Он не постановочный. Просто повезло. Такие удачливые перебежчики в городе на самом деле редкость. Имея в виду эту картинку, я и начала разговор с Михаилом. Под конец он сам ее вспомнил.
Ниже — авторский перевод рассказа Михаила Иосселя о жизни, английский оригинал которого появился в «Нью-Йоркере» в марте этого года.
Жизнь: как все было?
Человек, с которым я не виделся сорок лет, узнал меня в лицо несколько дней назад в знаменитом нью-йоркском магазине старой книги «Стрэнд». Старшеклассниками в школе, на окраине Ленинграда, мы с ним близко дружили. Он стоял возле одного из кассовых аппаратов, держа в руках массивный сувенирный фотоальбом типа «Увидеть Нью-Йорк и умереть» (для тёщи, пояснил он мне, подмигнув), когда я решил завернуть в означенный магазин по дороге к живущему неподалёку приятелю.
Грузный, широкоплечий, представительного вида мужчина с крупными чертами сухого левантийского лица — совокупный портрет, если угодно, Хичкока и… а впрочем, все эти совокупности и параллели ничего и никогда, по сути, не проясняют; совокупный портрет Альфреда Хичкока и Анжелины Джоли: как вам такой образ? — он окликнул меня с добродушным удивлением по-русски, когда я проходил мимо него в непосредственной близости от прилавка: «Мишка! Это ты?.. А Мишка уже на севере?»
То была наша старая, приватная школьная шутка. Вкратце поясню её контекст. «Мишка на Севере» — название одного из самых популярных сортов шоколадных конфет в бывшем Советском Союзе и современной России, на обёртке которых изображён белый медведь, с достоинством вышагивающий по длинной арктической льдине. Мишкой в России ласково-уменьшительно называют медведя любого вида — белого ли, бурого ли. Мишка, к тому же, есть уменьшительная, задорно-непочтительная, используемая по-преимуществу детьми форма имени Михаил — то есть, моего имени. Оказаться «на севере», в соответствии с популярным жаргонным выражением советских времён, означало быть арестованным и отправленным в условный Гулаг за активную политическую самодеятельность — а верней, с бОльшей степенью отвлечённой вероятности, за излишнюю, глупую болтливость и бессмысленную фривольность публичных разговоров.
«Ты!» — воскликнул я в ответ, будучи вполне уже уверен, что это именно был он, даже и с учётом характерной для меня склонности к узнаванию людей, никогда не существовавших в качестве персонажей моего прошлого. «Это ты? Какая удивительная встреча! Но как ты догадался, что это — я? Не могу поверить, что… Только не говори, будто я не изменился до, что называется, неузнаваемости со школьных времён!»
«О нет, ты ещё как изменился!» — заверил он меня, улыбаясь. «Всё просто: я видел твою фотографию в какой-то местной газете, там, дома, лет пять-шесть назад. К тому же я всё-таки номинально на Фейсбуке, хотя на самом деле меня там практически не бывает… Но да, ты прав: в твоём теперешнем лице очень мало осталось от того, которое у тебя было тогда… Извини за прямоту, ежели обидел…»
«Нет, что ты!» — сказал я с небрежным взмахом руки. «Я сам уже давно именно так о себе и думаю: что я сейчас проживаю свою вторую жизнь, полностью отдельную и независимую от первой. Ну, знаешь, как та старая шутка, что в историческом музее города Генуи экспонируются два черепа Христофора Колумба: один, который у него был в детстве, а второй — во взрослом возрасте… Ну, да, знаешь. В каждой шутке… есть доля шутки, как говорится.»
Он расплатился за свой фотоальбом, и мы отошли в сторону от прилавка и принялись оживлённо беседовать, словно в нашем распоряжении было сколько угодно времени, а не всего лишь несколько минут. (Ему нужно было бежать обратно в гостиницу, забрать там жену и старшую дочь и ехать в аэропорт, чтобы лететь домой.)
Он изложил мне вкратце историю своей жизни. После двадцати лет в торговом флоте, объехав много стран и не раз пробороздив океан, он жил теперь в Екатеринбурге. «Долго рассказывать, » — сказал он в ответ на мой недоуменный взгляд. «Моя жена оттуда родом, и её отец — он типа мини-олигарх, по местным меркам, и он, короче, пообещал мне, что вложится в турагентство, которое я тогда собирался открывать, пятнадцать лет назад, если я туда перееду. Ну, я и подумал: ну, а чего? Питер, конечно, это Питер, но и у Ебурга есть свои достоинства. Вполне ничего себе город. Далековато, конечно, отовсюду — это да. Но тут уж ничего не попишешь. Полное счастье бывает только на кладбище.»
Мы предались воспоминаниям. Обнаружилось, что некоторые из ключевых эпизодов нашего совместного прошлого одновременно воскресить в памяти мы не могли, словно то для него, то для меня их вовсе не существовало — а верней, будто эти забытые моменты нашей жизни попросту прошли мимо нас, промелькнули в темноте, оказались непрожитыми. Память — она способна как подтверждать, так и опровергать сам факт нашего существования.
Так, к примеру, он не мог вспомнить, как однажды, в десятом классе, я бросил ему в лицо безобразное оскорбление расистского толка — его семья родом с Кавказа — в пылу футбольного сражения, после того, как он с размаху подкосил меня сзади. (Мы оба были звёздами, в своем роде, нашей школьной футбольной команды: не самое выдающееся из жизненных достижений, конечно). То был один из наиболее постыдных эпизодов моей юности, и я долго ещё потом перемалывал его в голове. Он, однако, напрочь, казалось, его забыл — как забыл и ту мгновенную ярость, с которой он погнался за мной тогда, с камнем в руке, с искажёнными ненавистью чертами привычно-добродушного лица. Он, похоже, навсегда этот эпизод в памяти своей заблокировал.
Равным образом, из моей памяти начисто выветрился день, когда, по его словам, я натуральным образом сжёг себе губы, схватив с кухонного стола в их квартире и сходу откусив кусок небольшого, безвредного на вид красного перца, проигнорировав его шутливое предупреждение не делать этого ввиду отсутствия у меня привычки к неординарной остроте их национальной кухни. В результате, доложил он мне со смехом, я тогда добрых полчаса провёл в полубессознательном состоянии, подставив лицо под тугую струю холодной воды на кухне, с губами, распухшими до такой степени, что и несколькими часами позже я не в состоянии был ни единого слова внятно выговорить.
Но, конечно, некоторые совместные воспоминания у нас всё же сохранились: о предметах наших платонических воздыханий, о футбольных матчах особой важности, о наиболее жестоких шутках над учителями…
Мы смотрели друг на друга со смешанным чувством нежности и недоумения, подёрнутыми влагой глазами. Обоим нам было ясно, когда истекли отпущенные нам пять или десять минут сбивчивого разговора, что эта случайная встреча была последней в нашей жизни. Мы оба сознавали, что больше никогда не увидимся. Исчезающе мала была вероятность того, что я когда-либо окажусь в Екатеринбурге, а он вновь посетит Нью Йорк или прилетит в Монреаль. Наши пути и сейчас не пересеклись бы, не опознай он меня случайно несколькими минутами раньше, в этом странном, вневременном месте — вечно запруженном посетителями знаменитом нью-йоркском магазине старой книги.
Но — что ж, ничего страшного. Знать, что нам не суждено было когда-либо ещё раз в жизни увидеться — что ж, ничего страшного в этом не было. Не конец света. Жизнь… В молодости кажется, будто жизнь бесконечна и её хватит на то, чтобы всё мыслимое и немыслимое успеть: пересчитать поодиночке каждую песчинку в пустыне Сахара, взглянуть в лицо каждому из живущих, превзойти вселенской славой вместе взятых Иисуса Христа-Ленина-Ломоносова-Пушкина-Эйнштейна, каждого из однажды встреченных на своём жизненном пути встретить дважды, подружиться с каждым мужчиной, влюбиться в каждую женщину… Жизнь есть процесс постепенного приближения к истинному пониманию и приниманию смысла жёсткого слова «никогда.» Никогда — ну, что ж: значит, не судьба. Каркнул ворон: селяви. Привыкай. Спускайся с небес на землю. Жизнь есть скоропортящийся продукт неуклонно падающей стоимости. Ты мог бы стать тем или этим; мог бы оказаться там и сям и повсюду; но этого не случилось — ну, так что ж теперь поделаешь. Не бывать, увы, на исходе твоего жизненного пути грандиозному праздничному застолью, на которое собрались бы все, с кем когда-либо сводила тебя судьба, чтоб подвести светлый непреходящий итог твоему земному существованию, путём озвучивания добрых и тёплых прижизненных воспоминаний о тебе, под журчание игристого вина и мелодичные переливы тихого смеха и скрипок, переливы и музыку Вивальди и щебет чижей в вечереющей шевелюре стройного кипариса и ощущение безграничного счастья нескончаемой жизни — ну, что ж: значит, не бывать. Не судьба.
«Ну, а вообще, в целом — как… всё было?» — спросил я напоследок, когда всё, что нам оставалось сделать, было обменяться неуклюжим прощальным объятием и разойтись в разные стороны.
Он понял меня. «Жизнь, ты имеешь в виду?»
«Ну да… жизнь», — сказал я со смущённым смешком. «Какие твои мысли о ней, в целом? Как она тебе показалась?»
«Ничего. Нормально. Лучше, чем можно было бы ожидать», — сказал он задумчиво. «Неплохо прожилось. Жаловаться не стал бы. А у тебя как всё было?»
«Было интересно» — сказал я. «Да, определённо. Это всё, пожалуй, что я мог бы о ней сказать. Я тоже не стал бы жаловаться — да и какой в этом был бы смысл, потому что… кому тут пожалуешься, или чему? Было интересно».
Источник: svoboda.org