Далекое прошлое, какое-то русское
настроение, вдруг думаю я.
Место для страсти, революции
Далекое прошлое, какое-то русское
настроение, вдруг думаю я.
Место для страсти, революции
и откровенных разговоров. Кетиль Бьёрнстад. «Пианисты»Чистый мальчик Николай едет в конце позапрошлого века в Париж, где хочет выучиться на врача. В немецком отеле под Лейпцигом по дороге он собирался провести одну ночь, но остался на многие, чтобы возвращаться потом на протяжении всей долгой жизни. Он влюбляется в Элизу, содержанку старика, которому принадлежит весь отель, все живые и мертвые души в нем и вообще все вокруг. Дальше — вальс чувств с девушкой и поединок со стариком. Теперь вопрос, какая культура была ему по плечу и по вкусу? Какие произведения? «Девушка и смерть» Горького? Вы сами показываете, что «Леди Макбет…» была уже за пределами его понимания. Но выше царственного сапога никто не должен был прыгать. Не моги! Показываешь опричников как антинародную силу — не моги! Изображаешь трагедию купеческой жены, её боль, её любовь и преступление ради этой любви, её муки ревности — «сумбур вместо музыки» и тоже запрет. Где здесь интеллект? В чём сверхспособности?
Соломон Волков: «Я против вмешательства государства в личную жизнь»К Николаю немецкие служащие и постояльцы относятся презрительно плохо — потому что он бедный и потому что русский. Можно было бы счесть это очередной пропагандой, которую по голливудским лекалам начал в последнее время осваивать отечественный кинематограф, тем более что фильм снят на русские деньги, с русскими актерами (игравший в «Душке» Стеллинга Маковецкий, главный герой Бичевин из балабановского «Морфия», весьма уместная здесь жеманница Литвинова), но дело не в этом. Николай тут — чужой, что ему всячески показывают, сначала вот так, высокомерным отношением, его из гостиницы выкидывая (как и того же русского неприкаянного в Европе Душку вечно выставляли за двери в одноименном фильме). Потом его наказывают деньгами (обыгрывают в карты, выставляют огромный счет за проживание), затем — избивают до полусмерти. (А немцев Стеллинг, кажется, сам искренне недолюбливает — вспомним единственного отрицательного героя, мелкого бандита с немецким паспортом и жутким немецким акцентом в его «Ни поездов, ни самолетов».) Но этот затерянный в лесах отель, один из «главных героев фильма», по словам Стеллинга, становится для Николая неодолимо влекущей, живущей по своим законам гетеротопией, местом не силы (он здесь слаб), но любви. Он задерживается (очевидно спуская все деньги) на много дней, уезжает и возвращается. Он готов пожертвовать ради нее не только сбережениями, жизнью и будущим, но и большим, будь оно у него и в природе. Тут настоящий амок — он даже изменяет себе, согласившись на увещевания сводницы Нины (Литвиновой) провести с Элизой платную ночь с тем, чтобы забыть ее и навсегда покинуть это место. Но в итоге он поступает, как тот чукча в анекдоте, что «заплатил, но не поехал», — он мается бессонницей у себя в номере, чтобы утром уехать. Элиза наконец-то обращает на него взор — ее амок, начавшись с этого «разрыва шаблона», разовьется медленней, но разовьется (как и другой падшей и по началу равнодушной героини «Ни поездов, ни самолетов»). Одиар — вообще не очень европейский режиссер в том плане, что возьми он нарочито программный сюжет (одинокий арабский юноша во французской тюрьме в «Пророке», китаянка в «Мое сердце биться перестало», деклассированные зеки), он обойдется без социалки и политики, принимающей уже в европейском кино почти тошнотворные формы политкорректной изжоги («Рай: Вера» У. Зайделя), и без тарковского экзистенциального надрыва Ханеке. Беря же сюжет нарочитый, как в «Ржавчине», он тоже умудрится снять просто хорошее кино — а только представьте себе, какой бурлеск развел бы тут, например, Альмодовар.
Али разбивает лёдУ них с Николаем ничего общего, даже языка — чуть общего французского, он не знает ее немецкого (нет в фильме и перевода). Только потом, «поднявшись», как сейчас говорят, но и опустившись, он приедет, став жестким, как крупповская сталь, с деньгами, выучив немецкий и овладев карточной техникой до совершенства. Старик проиграется до нитки, умрет за карточным столом. Здесь, кстати, еще один русский след — какие-то перевернутые аллюзии-двойчатки на «Пиковую даму»: пострадает в итоге старый, а не молодой, злодей немец, а не русский… Стеллинг сознательно играет с общеизвестными в России, но не в Европе мифологемами — цитирует «Я помню чудное мгновенье» (в «Душке» звучит «Я вас любил: любовь еще, быть может…»), делает Николая везучим в картах, но не в любви: в первый его заезд Элиза осталась со стариком (его деньгами, которых у нее нет с детства), сейчас он не позвал ее в свою уезжающую карету сам… Такое вот «Ни поездов, ни самолетов» в одном кафе, из которого потерявшим надежду героям ни уйти, ни остаться. И в этом тоже что-то слабо уловимое, как запах от засушенного в книге цветка (Николай дарит ей томик Пушкина), русское: так Обломов не смог оставить уют своего дивана и халата ради Ольги (Элиза не последует за бедным еще Николаем), так Онегин из-за неправильно истолкованных чувств и амбиций не поверил Татьяне (богатый уже Николай уезжает один)…Несмотря на то, что амок давно свел их в единое. Амок, состоящий чуть ли в равных пропорциях из любви и — боли. Элизу били в детстве (по виду и игре веришь, что это не просто «история» «дамы с камелиями») в бедной семье; Николая, можно предположить, били, воспитывая; избивает палкой старик ее, охаживают дубиной его… Боль эта физическая и — духовная, от невозможности будущего, предчувствия конца (она кусает свою руку, он прямо идет на очередные побои). Довольно тяжелый рассказ, к слову, тут смягчен самой работой камеры — кажется, у Тарковского в «Зеркале», у Триера в «Меланхолии» или в «Фаусте» Сокурова (еще один привет немецко-русским связям от оказывающегося вдруг в немецкой глубинке кучера Селифана), о которых в «Девушке и смерти» напоминают изредка определенные ракурсы и цвета, все было бы гораздо жестче. У Стеллинга же бунинской красоты прозрачные вещи поданы с какой-то меланхолической трепетностью что ли… Те «прозрачные вещи, сквозь которые светится прошлое» (Набоков). Они разошлись в пространстве (притягивающий отель не мог отпустить их обоих), но не во времени — хронотоп распался на составляющие. Они больше не увидятся до тех пор, пока Николай не побывает в гостинице и на ее могиле уже в нашем веке, после войн и революций, стариком. Но память тут, переходящая из человеческой жизни в смерть (гостиница обветшала, могила заброшена, Николай и Нина скоро умрут), равна забвению и — времени.
Источник: chaskor.ru