Екатеринентальский квартет / В Эстонии вышел лучший русский роман года. «Харбинские мотыльки» Андрея Иванова читать сложно, но интересно

Екатеринентальский квартет / В Эстонии вышел лучший русский роман года. «Харбинские мотыльки» Андрея Иванова читать сложно, но интересно
Борис Ребров, главный герой романа, живёт так точно каждый день может оказаться последним. Насыщенно. Напряжённо.

Молодой фотохудожник, собирающий коллажи, проживает на наших глазах двадцать трудных, губительных лет — с 1920-го по 1940-ой. Судьба занесла Реброва в провинциальную Эстонию, разваливающуюся от избытка свободы и незнания что с этой свободой делать.

Борис Ребров, главный герой романа, живёт так точно каждый день может оказаться последним. Насыщенно. Напряжённо.

Молодой фотохудожник, собирающий коллажи, проживает на наших глазах двадцать трудных, губительных лет — с 1920-го по 1940-ой. Судьба занесла Реброва в провинциальную Эстонию, разваливающуюся от избытка свободы и незнания что с этой свободой делать.

Екатеринентальский квартет / В Эстонии вышел лучший русский роман года. «Харбинские мотыльки» Андрея Иванова читать сложно, но интересно

Беженец с нансеновским паспортом в кармане, Ребров мотается по Таллину и Тарту, влипая истории разной степени выразительности, выживает как умеет. И в этом, кстати, весьма похож на Эстонию, ставшую приютом для странных людей.

В конце романа Ребров тайно бежит от преследования большевиков, занявших Прибалтику в канун Великой Отечественной. Нанимает у контрабандистов лодку до Швеции. Рассеивается в утреннем тумане.

Пост-фикшн

«Харбинским мотылькам» сложно подобрать жанр. Это не ретро и не историческое повествование. Это не «роман воспитания», не «роман карьеры» и, тем более, не «roadmovie».

А в сумке у меня между тем лежал и дожидался зелёной ветки метро роман таллинского прозаика Андрея Иванова «Путешествие Ханумана на Лолланд», изданного в Эстонии крохотным тиражом. В финал «Русской премии» Иванов вышел с «Горстью праха», а этот, более основательный и серьёзный, прислал мне по почте: литература, она же теперь от человека к человеку фунциклирует. Хорошие квартиры

Хотя все эти элементы и присутствуют на страницах книги, активно меж собой взаимодействуя. Андрею Иванову гораздо, впрочем, существеннее выстроить что-то вроде интеллектуальной кардиограммы, графика внутренней жизни Реброва и людей его окружающих. Физиологического ландшафта существования, разумеется, зависимого от времени и места своего обитания, но и до определённой степени автономного.

Самые ударные сцены в этом ровном, постоянно непредсказуемом романе (ты никогда не знаешь, что произойдёт в следующем абзаце, даже в следующем предложении), собирающем текст из обрывков «свидетельских показаний», дневников самого фотографа и описаний его жизни, подсмотренных изнутри, искажают реальность, смещая акценты в сторону фантасмагории.

Из-за чего и начинаешь понимать, что многое в этом тексте с намеренно сокрытыми правилами игры, показывается с помощью фигуры «ненадёжного рассказчика», искажающего собственный окоём до неузнаваемости.

Это почти «субъективная эпопея», хотя, повторюсь, сюжет в ней не столько внешний, сколько внутренний, полифонический. Почти музыкальный.

Действительно, проще сравнить «Харбинские мотыльки» со струнным квартетом», темы и лейтмотивы которого петляют и закольцовываются, раскрываясь то в сольных пассажах, а то и в совместном музицировании групповых сцен.

Книга не случайно открывается эпизодом в театре. Бодрая увертюра вбрасывает читателя в затхлый, отчётливо достоевский мир обязательно травмированных, психически неуравновешенных людей.

Они встречаются или избегают друг друга. Пишут стихи и голодают. Совокупляются и нюхают кокаин. Участвуют в фашистском подполье и обречённо болеют, умирают. Распыляются, растворяются в мороке странных лет, которым невозможно найти адекватного определения.

Иванов уверенно строит эффектную модернистскую конструкцию, заимствуя у Кафки его умозрительные лабиринты, у Джойса и «нового романа» «потоки сознания», у Платонова — странный интонационный спотыкач, намеренно замедляющий чтение.

С другой стороны, вряд ли это заимствование сознательно и выпукло. Книга Андрея Иванова безупречно самостоятельна, стилистически точна до такой степени достоверности когда автору веришь на слово. Причём, на любое.

Скорее, все эти жанровые ярлыки необходимы читателю или критику для того, чтобы вписать «Харбинские мотыльки», лиловатая пыльца которых нарастает от главы к главе, символизируя то ли вал уплотняющегося морока, то ли нагнетание социальной истерии (фашиствующего элемента, коммунистической агрессии) в привычную систему литературных координат.

Ибо крайне неуютно читать роман, сидящий между всех привычных дискурсивных стульев. Иванов же, кажется, упивается этой постоянно возгоняемой неопределённостью, делая из неё фабрику по производству избыточной текстуальной суггестии.

Когда совершенно невозможно понять для чего этот текст написан. Из каких авторских потребностей и интенций вырос. Что сформулировал и закрепил. Важнее неизрасходованная на выходе даже и на половину данность текста, к которому хочется возвращаться. Который хочется перечитывать.

Не для того, чтобы расшифровать его логику или мессидж, но чтобы заново пережить странное, никуда не ведущее, приключение экзистенциального ландшафта. Очутиться в нём как внутри инсталляции, восприятие которой зависит от зрительского ракурса и постоянно меняется.

Так они и сидят

«Русских узнаешь по старым шляпам. У „Русалки“ под ивами на скамейках сидят — пальто в подпалинах, драная шуба. Над ними на ветках вороны. Небо свернулось, как сливки. Ветер гонит бумажки по променаду. Вытягивает чей-то зонтик. Крякнул клаксон. Шляпы шевелятся, смотрят вслед автомобилю. Листья, бумажки, фонари. Так они и сидят. Шелестят газетами. Донашивают костюмы. Плывут по дорожкам Екатериненталя. Стоят там и тут, как шахматные фигуры. Каплями пуантилиста проступают на фоне серого моря. Сядешь на скамейку, и тут же кого-нибудь принесет. Не Стропилин, так Федоров. Написали что-нибудь? Постоянно нужно что-то писать, нести, дрожать, сгорать внутренним пламенем. Где тут ходить? Не ходить вообще. Лечь и лежать.»

Ещё со времён дебютной книги «Путешествие Ханумана на Лолланд», Иванов зарекомендовал себя как писатель, которому лучше всех в современной русской литературе (рядом и поставить-то даже некого) удаются физиологические описания.

Новый прозаик — это всегда интересно. Тем более начинающий вот так сильно и плотно (я-то, в отличие от коллег, тексты Иванова читал, причём не один и не два), не стремящийся держаться за тусовку, но несуетно и честно делающий то, что, собственно, от прозаика и требуется, — сочиняющий бескомпромиссные книги. Которые не может не писать. Андрей Иванов: «Писатель зол, он как скорпион, змея…»

Точнее, психоделия ощущений, вызванная особым стилистическим строем. С помощью синтаксических, интонационных и метафорических причиндалов, между прочим, не мешающих развитию сюжета, но помогающих создать дополнительный объём. Массу вспомогательных измерений, в которых можно бесконечно путаться и блуждать, как в складках театральных кулис.

Книги Андрея («Харбинские мотыльки» не исключение) наделены такой степенью внутренней правоты и убедительности описаний, что ощущения «осязательной ценности» (если воспользоваться словами Б. Беренсона о секретах художников итальянского Возрождения) ложатся внутренним послевкусием, минуя осмысленное восприятие.

Как он это делает? Чем добивается? Великая тайна. Автор-интуит, кажется, и сам не знает, что за поток движет его тексты от замысла к воплощению.

Сопричастность чужому замыслу, ставшему твоей собственной дрожью, оказывается гораздо важнее привычной работы с сюжетом, тщательно выстроенными коллизиями и двухцветной моралью.

У нервной дрожи мораль отсутствует.

Источник: chaskor.ru

Добавить комментарий