Пятничный вечер, полумрак, в глубине служба идет, свечи и песнопения. А тут, в преддверии, строго глядят с портретов русские мыслители: Толстой, Пушкин, Чаадаев, Флоренский, Соловьев… Литографии Юрия Селиверстова, ушедшего от нас 21 год назад. Что-то он знал о них такое, чего мы не знаем, думала я еще давно, увидев портреты Пришвина и Пушкина. И сейчас его «Пушкин» под сенью храма поражает своей многоликостью: может, в гении должен сидеть и «черт, что догадал его родиться в России»? Любой, кто хотя бы раз видел эти лица, их не забудет. Они завораживают, ты о них размышляешь.
Пятничный вечер, полумрак, в глубине служба идет, свечи и песнопения. А тут, в преддверии, строго глядят с портретов русские мыслители: Толстой, Пушкин, Чаадаев, Флоренский, Соловьев… Литографии Юрия Селиверстова, ушедшего от нас 21 год назад. Что-то он знал о них такое, чего мы не знаем, думала я еще давно, увидев портреты Пришвина и Пушкина. И сейчас его «Пушкин» под сенью храма поражает своей многоликостью: может, в гении должен сидеть и «черт, что догадал его родиться в России»? Любой, кто хотя бы раз видел эти лица, их не забудет. Они завораживают, ты о них размышляешь.
Пятничный вечер, полумрак, в глубине служба идет, свечи и песнопения. А тут, в пр
Поскольку мы привыкли к выставкам «датным», а тут никакой даты нет, то понимаешь, что не зря гулко меряет шаги в храме писатель Валентин Курбатов, его это инициатива. Он дружил с Селиверстовым и служил при нем переводчиком: у того было 120 мыслей в минуту и всем всегда приходилось объяснять, что же хочет сказать Юрий Иванович — «А сказать он хочет вот что…» Они совпадали настолько, что когда один говорил: «Потому…» — второй продолжал: «…что»… Такая мера погружения в строй его мыслей, в глубину его образов, в парадоксальность мышления, которая снисходит как озарение и поражает тебя как током, и ты, закончив его мысль, рождаешь свою, созвучную, но и отличную. Мысль, она же имеет обыкновение притягивать. Как притягивают сейчас курбатовские слова:
— Даты нет, а есть тревожное состояние общества накануне выборов и всего остального. Сегодня слово «соборность» должно быть каждый день твердимо. Пока человек шарит в потемках, он не знает, что это слово давно наработано, но он потерял его в историческом обиходе. Для того, чтобы напомнить ему об этом, мы и собираем сегодня из великого художника, сюрреалиста и замечательного иллюстратора, только русскую мысль — самый последний период его творчества. В конце 80-х мы поклялись в верности этой русской мысли и вернули ее всю: напечатали в роскошных переплетах и… поставили на полку. А чтобы прочитать то, что написано, надо было проснуться в другом отечестве! Но это слишком обременительно, мы же написали на знамени — «права». Не обязанности, а права, права, права! А слово «обязанности» сегодня нельзя произносить, это неприличное слово! «Что ж вы мне сегодня про обязанности? Я столько боролся!»
— Мы с ним мчались в Кострому открывать выставку к его 50-летию. В огромном монастырском корпусе она заняла весь этаж — он сам удивлялся тому, сколько успел сделать. На следующий день нас пригласили выступить в филармонии, где местные гении собираются. Юра начал говорить, и это было чудо и тайна, потому что он говорил так ослепительно. Последовательно собрал эту русскую мысль — от Чаадаева до Пришвина, Есенина и Блока — во что-то столь единоцелостное, что вдруг стало ясно, что мы за народ! Потом мы летели в машине на скорости 120 километров в Москву, обгоняя все самосвалы, пели про «Ландыши, светлого мая привет» и про «Комсомольцев-добровольцев», потому что нам казалось, что приедем и всему миру объясним, что это такое — русская мысль, что такое русский человек в совершенном его развитии. Юра с этим чувством поехал в Сочи, там малые народы собрались. Вечером, после программы «Время», все уж было прилегли: перелет, день, насыщенный событиями, — он всех растормошил: тут море, между прочим, протекает, немедленно купаться! И все кинулись, и он первым, на ходу раздеваясь, и только вошел в море — волна его принесла мертвым… Разорвалось сердце. На высочайшем взлете. Господь ревнив: как только человек догадывается о последней тайне — фигуру с шахматной доски убирает, чтобы мы снова решали задачу…
Он жил восторгом и ликованием и все время куда-то бежал. А все кругом такие основательные, такие философы. А он бежал, бежал и добежал до того, что стал явлением неотменимым, а на них мы ышо поглядим.
Не идет из головы курбатовское «тревожное состояние общества». А мудрейшие русские старцы глядят на нас с укором: русская-то мысль есть, да где ж те русские?
Источник: trud.ru