Пост-невозможный мир: Собирая разобранное

Владимир Мартынов. Автоархеология. 1978-1998. — М. : Издательский дом «Классика-XXI», 2012. — 240 с.

Владимир Мартынов. Автоархеология. 1978-1998. — М. : Издательский дом «Классика-XXI», 2012. — 240 с.

В своей «Автоархеологии», две части которой уже осуществились: первая — о 1952-1972 годах, вышедшая несколько месяцев назад в том же издательстве; вторая — эта; видимо, предстоит ещё одна, — композитор, писатель и мыслитель Владимир Мартынов прослеживает истоки и логику собственной культурной (следуя его пониманию, скорее транскультурной) позиции — полагая, что убедительнее всего показать устройство смыслов, в том числе и себе самому, можно через прояснение индивидуального пути к ним.

Пожалуй, так оно и есть — даже если речь идёт о единичной биографии, полной — казалось бы — случайностей, такого, чего «могло бы и не быть», что могло бы быть, по идее, совсем иначе. Тем более, что, согласно мировосприятию Мартынова, ничего «случайного», то есть пустого и незначащего, нет вообще. В индивидуальном и единичном его нет особенно: всё единичное — красноречиво и может (даже должно) быть прочитано и прожито как послание.

К основным интуициям Мартынова принадлежит чувство тотальной, изначальной осмысленности мира: полно смысла и должно быть прочитано как послание даже бессмыслие. Даже — невозможность смысла (и её разновидность: невозможность в сегодняшнем мире богослужебного пения, составившая тематическое ядро представляемой книги). Верующий автор прямо называет это действием Промысла в мире; скептичный и осторожный автор этих строк ограничится лишь указанием на связанность всего происходящего в мире — по Мартынову — единой и направленной логикой. Во всех своих книгах Мартынов говорит именно об этом: о корнях, смыслах и — что особенно важно — перспективах обессмысленности нынешнего мира. Пожалуй, это последнее (перспективы; не конец, а начало) замечено и отрефлектировано читательской аудиторией Мартынова менее всего.

Мартынов, как известно, человек, по существу, одной мысли — правда, очень большой и разветвлённой, устроенной так, что в одной короткой формулировке её без упрощения не выскажешь — поэтому приходится многократно, с бесконечными уточнениями (похоже на шлифовку стёкол) проговаривать её на разных материалах. Чем автор, собственно, и занимается. Отважившись на упрощение, можно сказать, что это — мысль об истощении миром, отвернувшимся от Бога, своих собственных смысловых и бытийных ресурсов и о невозможности для него продолжать существовать в прежнем обезбоженном режиме (а значит — о, по крайней мере, предполагаемой возможности, если не необходимости существовать в режиме новом, преображённом. Пост-невозможном, если угодно). «Конец времени композиторов» (первая нашумевшая книга Мартынова), «Зона Opus Posth, или Рождение новой реальности», «Пёстрые прутья Иакова», «Casus „Vita Nova“», «Время Алисы», осуществлённые, недоосуществлённые и вовсе не написанные трактаты, которые он в своих книгах упоминает или цитирует — всё это проговаривание разных, но связанных между собой аспектов этой ситуации. А «Автоархеология» — история личного вхождения в надличные, по его разумению, смыслы — особенно.

Вторая «Автоархеология», посвящённая годам, проведённым Мартыновым в церкви, даёт представление о самой сердцевине его концепции бытия и человека: всё самое существенное в ней прояснилось и сложилось именно в эти годы. Именно эта книга собирает в цельность — и позволяет увидеть в новом свете — то, что в разрозненном виде было проговорено в остальных. Именно здесь становится очевидным, что дело для автора не в слове, не в музыке — и не в культуре вообще.

Как мы имели возможность заметить уже в первой «Автоархеологии», самораскапывающие изыскания Мартынова строятся вокруг тех или иных, задающих костяк исследования, текстов. В книге о 1952-1972 годах то были стихи и дневниковые заметки, писанные самим автором с шести до двадцати шести лет (и, соответственно — его отношения с литературой и литературным словом). Новыми объектами, вокруг которых ведётся понимающее самораскапывание, становятся два текста.

Первый — публикуемый здесь с обширными авторскими комментариями «Трактат о богослужебном пении»: тот единственный мартыновский трактат, который, существуя не (только) во сне, был написан, не был утерян и более того — был опубликован в 1997 году под названием «Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе». Второй — совсем неожиданный, но только для читателя; для самого Мартынова — коренной до неизбежности. Это — «Описи Саввино-Сторожевского монастыря XVII века», книга, изданная в 1994 году и, по собственному признанию автора, попавшая в его руки как раз тогда, когда он, до тех пор спасавшийся от мира в церкви, как в ковчеге, — «всё более и более явственно начал дрейфовать в сторону пространства культуры». Опись монастыря, на развалинах которого автор провёл в детстве много важного для себя времени, была им прочитана как лично ему адресованное послание: о том, что он мог бы увидеть — сложись русская история иначе, — да уже никогда не увидит; она предстала ему как перечень «тотального отсутствия» всего, что там перечислялось. Полная слов об уже несуществующем, эта книга стала для него «книгой молчания».

«На новом деловом дворе, — гласила, в числе прочего, опись, — под сараем корета разобрана и стоит на дровнех, обита сверху кожею чёрною, а в ней обита сукном красным…» Этот фрагмент, комментирует Мартынов, будучи прочитан, сразу же его взволновал и навёл на мысли о том, что самим своим существованием эта давно погибшая вещь обозначает некоторую важную правду. И даже не одну, а две.

«Правда художественной литературы о России, — пишет он, — это карета-бричка, запряжённая в гоголевскую птицу-тройку и мчащаяся в неведомые дали, а правда описей Саввино-Сторожевского монастыря — это разобранная „корета“ стоящая на дровнях под сараем. И эта последняя правда показалась мне гораздо более правдивой и реальной Но потом я подумал: „А почему, собственно, эта разобранная „корета“ под сараем есть только правда о России? Не является ли эта правда правдой обо всём мире, о всей нашей цивилизации?“

И чем дольше я думал над этим, тем больше склонялся к мысли о том, что весь современный мир и вся наша цивилизация с её институтами, прогрессом, правами человека и прочими ноу-хау есть не что иное, как эта самая разобранная «корета». Но эта мысль почему-то не вызвала у меня ни печали, ни сожалений. Я думаю, что, по сути дела, человеку вообще не нужны никакие «кореты» и никакие сторонние приспособления, сколь хитроумными бы они ни были. Без всяких ухищрений цивилизации, без всяких подручных средств сам человек своими собственными силами может не только передвигаться по земле, но и летать по небу». И нет, для Мартынова это — не метафора.

По прочтении книги становится, как никогда, очевидным, что мартыновская концепция — в первую очередь богословская, и уж потом, вследствие этого — онтологическая, антропологическая, а уж тем более культурологическая: культурная оптика здесь всецело подчинена религиозным интуициям и определяется ими (и существенные указания на то, каким мог бы быть пост-невозможный мир, каким, по мысли автора, ему стоило бы быть, — мы тоже найдём именно здесь). Поэтому-то на случившемся в начале этого месяца, на книжной ярмарке «Non\\fiction» в ЦДХ, обсуждении работ Мартынова, на котором присутствовали и философы, и музыканты, и писатели, и даже журналисты (все сплошь — носители светских точек зрения) — так не хватило представителей религиозной мысли. Хотя бы православной («А сторонников какой религии, — едко спрашивали у автора этих строк участники дискуссии, — вы хотели бы здесь видеть?») — всё-таки мартыновская онтология и культурология имеет, несмотря на оставившие свой узнаваемый след увлечения автора в молодости Востоком, православные корни. По-настоящему полный разговор мог бы состояться только с их участием. Может быть, мы его ещё услышим?

Источник: svobodanews.ru

Добавить комментарий