— Это третье?
— Да, третье. Мальчик в Спиталфилдсе, бродяга в Лаймхаусе, а теперь еще один мальчик. Третье.
— На этот раз в Уоппинге?
— Да.
— Это третье?
— Да, третье. Мальчик в Спиталфилдсе, бродяга в Лаймхаусе, а теперь еще один мальчик. Третье.
— На этот раз в Уоппинге?
— Да.
Питер Акройд — один из самых известных в мире писателей и уж точно один из самых известных британцев. Его называют апологетом постмодернизма, однако прославился он исторической документальной прозой о Лондоне и его известных жителях — Чарльзе Диккенсе, Уильяме Блейке… Автор «Темзы» в эксклюзивном интервью: «Характерные черты английского национального характера для меня — застенчивость, отстранённость, ирония, способность смеяться над собой…» Питер Акройд: «Не верю в утрату доминирующего положения английской культуры»
Хоксмур поглядел в окно на улицы внизу, шум которых до него не доходил; потом глаза его расширились: он поглядел на само окно и заметил патину пыли, выплюнутой городом; затем он еще раз перевел взгляд, сосредоточившись на собственном отражении — или, скорее, на абрисе лица, висящем над лондонскими зданиями, словно галлюцинация. У него болела голова; наконец он закрыл глаза, чуть прижав пальцы к вискам, и спросил: — А почему считают, что тут есть связь?
Молодой человек у него за спиной уже готов был сесть в небольшое кабинетное кресло, но снова неловко встал, задев рукавом комнатное растение, трепетавшее в потоке воздуха от вентилятора.
— Связь тут в том, сэр, что все они были задушены, все в одном районе и все в церквах.
— Да, загадка. Вы любите загадки, Уолтер?
— Загадка, и ее пытаются разрешить.
Хоксмуру и самому не терпелось в этом разобраться.
Неоновые лампы в коридорах издавали неясный шум, который ему нравился, но, подняв глаза, он увидел наружную электропроводку, покрытую пылью; часть коридора была погружена в темноту, и они какое-то время ждали в потемках, пока перед ними не открылись двери лифта. А когда они с помощником отъезжали от НьюСкотланд-ярда, он, указывая на улицы, пробормотал: «Тут надо ухо востро держать». И Уолтер рассмеялся, поскольку знал о привычке Хоксмура издеваться над коллегами, повторяя их слова. В голове у Хоксмура крутилась песенка: «Одна — к беде, а две — к удаче», — но вот к чему третья?
От реки, где они припарковались, была видна колокольня Св. Георгия-на-Востоке, странной формы: она словно прорывалась сквозь крышу, а не просто поднималась над ней. Когда они переходили Рэтклифф-хайвэй, направляясь к церкви, Хоксмур до крови прикусил изнутри губу; ему опять, как всегда при расследованиях такого рода, грозила неудача. Церковь и ее окрестности уже были оцеплены, и перед белой лентой собралась небольшая толпа — толпа, состоявшая в основном из жителей, пришедших из любопытства поглазеть на место, где произошло убийство ребенка. Хоксмур, быстро пройдя мимо зевак и нырнув под ленту, — в толпе зашептались: «Вот он!», «А кто это?» — зашагал в обход церкви к маленькому парку позади нее. Там, перед полуразвалившимся зданием, на котором по-прежнему виднелись буквы М З Й, выбитые над входом, присели инспектор и несколько молодых констеблей из местного отдела по расследованию преступлений — они осматривали землю вокруг. Инспектор записывал наблюдения на диктофон, но стоило ему увидеть Хоксмура, как он выключил его и поднялся, скривившись от боли в спине. Хоксмур решил не обращать на это внимания и, подойдя совсем близко, представился: — Старший следователь Хоксмур, а это — мой помощник, сержант Пейн. Начальник отдела с вами уже связался по поводу моего участия?
— Да, сэр, связался.
Хоксмур, довольный, что ничего не надо объяснять, обернулся посмотреть на заднюю стену церкви и подумал: интересно, сколько времени ее возводили. Из-за ограды парка на происходящее смотрела группа детей, лица их были бледны на фоне темного железа.
— Какой-то чокнутый его нашел прошлой ночью, — говорил инспектор; не дождавшись от Хоксмура ответа, он добавил: — Может, какой-то чокнутый и убил.
— Время?
— Около четырех утра, сэр.
— Опознание было?
— Отец…
Не договорив, инспектор бросил взгляд на две фигуры: мужчину, сидевшего на скамье под дубом, и женщинуконстебля, стоявшую и смотревшую на него сверху вниз, положив руку ему на плечо. Где-то вдали послышалась сирена. Хоксмур вынул из верхнего кармана очки рассмотреть этого человека повнимательнее. Лица, искаженные шоком, были ему знакомы, и это не отличалось от прочих; но тут отец поднял глаза и поймал его взгляд. Хоксмур, задержав дыхание, дождался, пока человек опустит глаза, а потом резко повернулся к инспектору.
— Где тело?
— Тело? Тело увезли, сэр.
Хоксмур внимательно рассматривал его форму.
— Вам, инспектор, никогда не говорили, что тело ни в коем случае нельзя трогать до прибытия следователя?
— Но отец же пришел, сэр…
— Тело ни в коем случае не трогать! — Помедлив, он добавил: — Куда увезли?
— На вскрытие увезли. К патологоанатому.
Значит, атмосферу убийства успели разрушить. Он подошел к отцу; тот начал было подниматься со скамьи, но Хоксмур жестом остановил его.
— Нет-нет, — сказал он. — Не двигайтесь. Сидите, где сидели.
Отец улыбнулся, словно извиняясь; лицо его было до того красным от горя, что казалось кровоточащим, бесформенным. Хоксмур представил себе, как отрывает слои кожи и плоти, пока не останутся лишь зияющие дыры рта и глаз.
— Такой добрый мальчик был, — говорил ему отец. — Всегда был такой добрый. — Хоксмур склонил голову. — Меня попросили что-нибудь из его вещей принести, — продолжал отец. — Это для собак? Из его одежды я ничего не мог взять — не мог, и все тут, понимаете, — зато принес вот что. — И он протянул перед собой детскую книжку. Хоксмуру хотелось прикоснуться к ее яркой обложке, но отец уже листал ее, вздыхая. — Он эту книжку все время читал, перечитывал. Столько раз.
Хоксмур наблюдал за тем, как рука переворачивает страницы, и тут случайно заметил гравюру: старик с посохом, а рядом с ним пиликает на скрипке ребенок. Еще не оторвавшись от нее, он вспомнил иллюстрации из своих собственных книжек: картинка, изображающая кладбище, где заяц читает надпись на одном из надгробий, другая, с кошкой, сидящей подле груды камней. Стихи под ними, казалось, шли без конца, строчка за строчкой, но слов он вспомнить не мог. Взяв книгу из рук отца и отдав ее женщине-констеблю, он мягко спросил его: — Когда вы в последний раз видели сына?
— В смысле, сколько времени было?
— Да, время не помните?
И человек нахмурился от усилия, словно факт этой смерти не оставлял места для существования чего-либо еще. Как будто он всю жизнь сидел тут, в тени церкви Св. Георгия-на-Востоке.
— Наверно, около шести вечера. Да, точно — еще часы били.
— Не говорил ли он…
— Дэн. Дэном его звали.
— Не говорил ли Дэн, куда он собирается?
— Сказал, что гулять идет. Открыл дверь и вышел, и все.
В последний раз.
Хоксмур поднялся и сказал: — Мы делаем все возможное. Будем держать вас в курсе.
А отец встал рядом с ним, чтобы пожать ему руку, жестом едва ли не официальным. Уолтер, наблюдавший за всем этим, стоя посередине парка, пытался избавиться от комка в горле, когда Хоксмур подошел к нему со словами: — Ну что, поехали, посмотрим.
К их приезду тело ребенка уже лежало, готовое к осмотру, в прозекторской. К левой лодыжке и обоим запястьям были привязаны бирки; голова была помещена в деревянный блок, шея покоилась в выемке. Патологоанатом, только что закончивший мыть руки, взглянул на мужчин с улыбкой; Хоксмур тоже заставил себя улыбнуться, однако на обнаженное тело, лежавшее в каких-нибудь двух футах, никто из них не взглянул.
— Вы времени не теряете, — сказал патологоанатом, вытаскивая из кармана диктофон.
— Время не ждет.
Не расслышав этого, патологоанатом склонился над телом и тихонько заговорил в диктофон: — Осмотр внешней поверхности тела. Лицо налито кровью, посинело, глаза выпучены, веки и конъюнктивы покрыты мельчайшими точечными кровоизлияниями, что свидетельствует об асфиксии. Язык просунут между зубами. Небольшое количество крови просочилось из лопнувших сосудов в ушах, из носа — нет. Имеются свидетельства опорожнения мочевого пузыря и заднего прохода. Свидетельств сексуального насилия не имеется. Ищу вмятины от кончиков пальцев или ногтей по обе стороны шеи, приблизительно на уровне гортани… — После внезапной паузы он продолжал: — Ничего нет. Несколько царапин на шее — возможно, нанесены жертвой при попытке оторвать руки нападавшего. По ранениям можно заключить, что он был задушен, лежа на земле, убийца либо стоял на коленях, либо сидел на нем сверху. Тут сильная синюшность. Мелкие кровоподтеки под кожей головы и вдоль позвоночника указывают на то, что во время удушения давили на спину. Отпечатков лигатуры нет, следов укусов тоже. Небольшие отметины от зубов на внутренней стороне губ.
Пока он говорил, Хоксмур смотрел, не отрываясь, на ноги трупа, пытаясь представить себе их бегущими, но тут патологоанатом отключил свой диктофон, и Хоксмур отвлекся.
Подошедший ассистент-прозектор отрезал обе руки мальчика у запястья и отнес их к отдельному столу для исследования. Вслед за тем патологоанатом сделал одиночный надрез от горла до лобковой области, чуть скривив линию, чтобы обойти пупок; потом он обнажил ребра. Следующим шагом было вынуть язык, аорту, пищевод, сердце и легкие — их поместили на стол для препарирования рядом с выпотрошенным трупом. Содержимое желудка было положено в стеклянную банку. Патологоанатом снова включил диктофон; Хоксмур подавил зевок.
— Позади гортани имеется кровоизлияние, перелом подъязычной кости, из чего можно заключить, что убийца обладал значительной силой. — На этой последней фразе он слегка повысил голос и взглянул на Хоксмура. — Так что можно сказать с определенностью: асфиксия в результате удушения.
Руки патологоанатома, которые он держал над телом, были красны, с них капало; он собрался было почесать голову, но остановился на полдороге. Его ассистент в это время тщательно исследовал ногти на каждом пальце отсеченных рук. Хоксмур, наблюдая за всем этим, почувствовал, как его левый глаз быстро задергался, и отвернулся, чтобы никто не увидел.
— Мне надо знать время, — сказал он. — В данном случае более важно знать когда, чем как. Есть у вас таблица?
Теперь его окружали образы убийства, части тела стали символами погони, насилия и борьбы, но все равно элементы преступления оставались разрозненными и неясными, как шум ссоры в запертой комнате. Точному определению поддавались лишь временные стадии: убыстрение и углубление дыхания при первом шоке, когда руки смыкаются у горла; нарастание посинения и затрудненное дыхание, когда захват напрягается и сознание мутится; нечастое дыхание, подергивания, потеря сознания; рвота перед концом и смерть. Хоксмуру нравилось отмерять эти дискретные стадии, которые он рассматривал, как архитектор рассматривает план здания: три-четыре минуты — на потерю сознания, на смерть — четыре-пять минут.
— Так что, есть у вас таблица?
— С таблицей будет трудно.
— Трудно — это как?
— Вам известно, что температура резко повышается во время удушения? — Хоксмур кивнул и сунул руки в карманы. — А что потеря теплоты происходит с разной скоростью?
— И что?
— Про время я ничего не могу сказать. Даже если предположить, что в момент смерти температура была на шесть градусов выше, и даже если скорость охлаждения была всего два градуса в час, тепло тела в данный момент позволяет заключить, что его убили всего шесть часов назад. — Внимательно слушая, Хоксмур почувствовал, что тик возвращается, и потер глаз. — И тем не менее, степень синюшности показывает, что эти кровоподтеки по крайней мере двадцатичетырехчасовой давности — обычно у них два-три дня уходит на то, чтобы так проявиться.
Ничего не говоря, Хоксмур лишь неотрывно смотрел человеку в лицо.
— Вы говорите, инспектор, время чрезвычайно важно, но в данном случае, если честно, со временем вообще ничего не понять. — Патологоанатом наконец опустил глаза на свои окровавленные руки и направился к металлической раковине, вымыть их. — И еще одно, — добавил он, перекрикивая шум бегущей воды. — Нет ни вмятин, ни отпечатков. При удушении пальцы, прижатые к шее, оставляют закругленную вмятину от ногтя, а тут одни синяки.
— Понятно.
И Хоксмур проследил взглядом за Уолтером, который внезапно вышел из комнаты.
— Понадобятся дальнейшие анализы, но в том, что отпечатков нет, я почти уверен.
— Убийца не мог остудить руки?
— Такое, конечно, возможно. Или они у него были очень холодные.
— А если борьба все-таки была, то мальчик, я полагаю, мог вцепиться в пальцы, чтобы их ослабить, и таким образом нарушить отпечатки?
Фраза прозвучала, как вопрос, но патологоанатом на него не ответил, и тут Хоксмур впервые опустил взгляд на вскрытое тело. Он знал, что оно еще не полностью остыло, и в этот момент почувствовал, как в лицо ему ударило тепло, а когда воздух вокруг него смялся, подобно шелку, на столе оказалось его собственное тело.
Уолтер сидел, опустив голову между колен, — в этой позе застал его Хоксмур, когда наконец они встретились в коридоре. Он положил руку ему на плечо.
— Ну что, Уолтер, что скажете по поводу времени?
Уолтер в тревоге поднял на него глаза, и Хоксмур на мгновение отвел взгляд.
— Это невозможно, сэр.
— Все возможно. Невозможного не существует. Все, что нам требуется, это еще одна смерть, тогда мы сможем двигаться с самого начала, пока не дойдем до конца.
— До какого конца, сэр?
— Знай я, чем кончится, мог бы и начать, правда? Одно без другого не существует. — Заметив явное замешательство Уолтера, он улыбнулся. — Не волнуйтесь, я знаю, что делаю.
Просто дайте мне время. Все, что мне нужно, — это время.
— Я и не волнуюсь, сэр.
— Хорошо. В таком случае, раз вы в таком бодром расположении духа, можете пойти поговорить с отцом. Расскажите ему, что нам удалось выяснить. Только лишнего не рассказывайте.
Уолтер вздохнул: — Вот уж спасибо так спасибо. Ценю ваше доверие, сэр.
Хоксмуру вспомнилась еще одна фраза, которую использовали коллеги: — Жизнь состоит из утрат, Уолтер, жизнь состоит из утрат.
Он пошел обратно к церкви Св. Георгия-на-Востоке, мысленно успев свести ее к ряду поверхностей, к которым, возможно, прислонялся убийца, охваченный печалью, отчаянием, а то и радостью. По этой же причине стоило детально изучить почерневшие камни, хотя он понимал, что отметины на них оставлены многими поколениями мужчин и женщин. Нынче среди полицейских считалось само собой разумеющимся, что никто не способен скрыть свое пребывание или передвижения где бы то ни было — всякий человек обязательно оставит след, по которому его удастся опознать. Однако, если исследовать стены уоппингской церкви методом эмиссионной спектроскопии, какое многообразие спектральных линий можно при этом обнаружить!
Спустя два столетия известный любитель исторических сюжетов британский писатель Питер Акройд попытался пересказать историю о Франкенштейне на свой лад. Начало XIX века, Лондон. Оксфордский студент Виктор Франкенштейн задумывает эксперимент с электричеством, которое должно оживить недавно скончавшегося человека. После нескольких неудачных попыток он наконец добивается результата. Вот только что делать с полученным существом, Франкенштейн решительно не знает и впадает в панику. Существо тем временем отправляется разгуливать по Лондону, наводя ужас на всё живое и в отместку за собственную неприкаянность совершая убийства. Гальванизация трупов и игра в цитаты
Направляясь к башне, что поднималась над домами, сбившимися в кучу вокруг Ред-Мейден-лейн, Крэб-корт и Роуп-уолк, он видел образ толпы, кричащей, рвущейся на улицы. Справа ему слышался сбивчивый шепот, а слева — звуки, идущие от реки, и наконец, несмотря на послеполуденное освещение, он увидел перед собой рассеянный белый свет дуговых ламп, которые окружали место преступления — убийства мальчика. Там оставили лишь двух констеблей: задачей их было охранять это место от любопытных, пришедших поглазеть, иначе те стали бы собирать кусочки камня или деревяшки на память об этой смерти.
Несколько минут Хоксмур стоял, наблюдая за происходящим, пока его не вывели из задумчивости звуки колокола, пробившего время; он поднял взгляд на церковь (из-за некоего эффекта перспективы она, казалось, готова была упасть на него), а после побрел прочь со двора и направился к Темзе.
Его всегда привлекала мрачность уединенных верфей и глинистых берегов, и теперь, дойдя до Уоппинг-рич, он уставился вниз, на тени облаков, быстро бегущих по поверхности воды. Но когда он, сняв очки, снова посмотрел вниз, ему показалось, что сама река непрерывно поворачивается и крутится; она не текла в каком-то определенном направлении, и Хоксмур на секунду почувствовал, что может упасть в ее тьму. Мимо проплыли два человека на небольшой лодке; один из них смеялся или гримасничал, словно бы показывая на Хоксмура, но голос его не доносился до него по воде. Хоксмур наблюдал за этим немым представлением, пока лодка не повернула за излучину, ведущую к Тауэрскому мосту, исчезнув так же внезапно, как появилась.
Начался дождь, и он пошел вдоль берега реки от Уоппинга к Лаймхаусу. Он свернул налево, зашагал по Бутчерроу — теперь впереди ему видна была колокольня церкви Св. Анны в Лаймхаусе — и вошел в ту местность, полную покинутых домов и заброшенной земли, что по-прежнему отделяет город от реки. Тут он внезапно остановился в смятении: от сырости в воздухе разлилось удушающее зловоние — оно шло от буйной растительности, покрывавшей камни и вылезавшей наружу через проволоку; на глаза ему попался бродяга, присевший наземь, обратив лицо вверх, к дождю. Тогда он повернул прочь от этой бесплодной земли и оказался в переулке Шаулдер-оф-Маттон, и когда подошел к фасаду Св. Анны, кругом воцарилась тишина.
Хоксмур способен был начертить план местности между двумя церквами, уоппингской и лаймхаусской, и одновременно предоставить точный отчет о преступлениях, таившихся в каждом квартале. Это был район, относившийся к тому подразделению, в котором он состоял много лет, пока не получил назначение в отдел убийств, и он хорошо его изучил: знал, где жили воры, где собирались проститутки, куда приходили бродяги. Со временем он понял, что большинство преступников обычно не меняют привычки, оставаясь в облюбованных ими районах и продолжая заниматься своей деятельностью, пока их не арестуют. Порой он рассуждал о том, что те же самые места с давних пор использовались в одних и тех же целях.
Убийцы, быстро ставшие специальностью Хоксмура, и те редко покидали свой пятачок и убивали снова и снова, пока не попадутся. Порой он рассуждал еще и о том, что их тянет к местам, где совершались преступления в прошлом. В свое время в этом районе был дом на Ред-Мейден-лейн, в котором независимо друг от друга были совершены три убийства за восемь лет; само здание вызывало у входивших такое впечатление, будто со времени последнего преступления в нем никто не жил. На Сведенборг-гарденс Роберт Хейнс убил свою жену и детей, и именно Хоксмура вызвали, когда под половицами обнаружили останки; на Коммершл-роуд произошло ритуальное убийство Кэтрин Хейс; только в прошлом году в переулке возле Св. Георгия-на-Востоке нашли обезображенное тело некоего Томаса Берри — он был заколот. Насколько знал Хоксмур, именно в этом районе в 1812 году произошли убийства, получившие название дела семейства Марров; совершил их некий Джон Уильямс, который, согласно Де Куинси1, чей отчет Хоксмур с интересом прочел, «утвердил свое собственное главенство над потомками Каина». Он убил в доме рядом с Рэтклиффской дорогой четверых — мужчину, его жену, слугу и ребенка, — разбив их черепа деревянным молотком, а после, когда они умирали, перерезал им горло, в чем не было необходимости. Затем, спустя двенадцать дней, он вновь учинил нечто подобное над другим семейством в том же квартале. В глазах публики он преобразился — опять-таки согласно Де Куинси — во «всесильного убийцу» и до казни оставался таинственным объектом восхищения тех, кто жил в тени уоппингской церкви. Толпа пыталась расчленить его тело, когда его в конце концов привезли в повозке к месту захоронения — на пересечении четырех дорог перед церковью, где его погребли, пронзив сердце шестом. Там он лежал и сейчас, насколько было известно Хоксмуру; как раз на том месте собралась этим утром толпа, напиравшая на поставленный полицией барьер. Даже не зная ничего об еще более знаменитых уайтчепелских убийствах — все они были совершены на улицах и в переулках вокруг церкви Христа в Спиталфилдсе, — можно было понять, как понял Хоксмур, что определенные улицы или участки земли пробуждали в людях стремление творить зло без каких-либо явных мотивов. Известно ему было и то, сколько убийств остаются нераскрытыми, сколько убийц — неизвестными.
И все-таки в преступлениях, которые он расследовал, всегда присутствовал столь сильный элемент фатальности, что Хоксмуру казалось, будто и убийца, и жертва тянутся навстречу собственной гибели; его работа состояла лишь в том, чтобы поторопить убийцу, идущего по пути, уже проложенному им для себя, — чтобы стать, если можно так выразиться, его пособником. К тому же именно эта фатальность придавала особый резонанс последним словам тех, кому вот-вот предстояло умереть; идя дальше, из Лаймхауса в Спиталфилдс, он миновал комнаты и закоулки, где такие слова часто произносились: «Что-то странное у меня в кухне творится»; «В следующий раз, когда встретимся, ты меня узнаешь»; «Я письмо хочу дописать»; «Сейчас тебе будет хорошо». Он переходил Уайтчепел-хай-стрит рядом с тем местом, где в последний раз был повешен человек в цепях; тогда слова убийцы, насколько знал Хоксмур, были таковы: «Бога нет. Я в Него не верю, а коли Он и есть, то я Ему не повинуюсь». Впереди уже виднелась спиталфилдская церковь.
Он никогда не пренебрегал возможностью изучить схему убийства, инстинкты убийцы в их разнообразных формах: так, в восемнадцатом веке жертвам часто откусывали носы во время удушения, но теперь этот обычай, насколько было известно Хоксмуру, полностью исчез. Еще для него важно было владеть предметом настолько полно, чтобы распознавать сроки и правила смерти: например, в конце восемнадцатого века были в ходу убийства ножом и удушения, в начале девятнадцатого — перерезанные глотки и избиения дубинками, а в конце того же столетия — отравления и расчленения. Это была одна из причин, по которой недавние случаи — трое задушенных, включая последний труп в Уоппинге — представлялись ему достаточно необычными — время было не то. Как бы то ни было, он никогда не говорил о подобных вещах с коллегами — те его не поняли бы.
Он вошел в полицейский участок, находившийся рядом с Брик-лейн, где после того, как около девяти месяцев назад в заброшенном туннеле было обнаружено тело Томаса Хилла, создали специальный оперативный отдел.
При его появлении двое или трое констеблей подняли взгляды, лишенные любопытства, он же не стал тратить время на то, чтобы им представиться. Время от времени звонили телефоны; один человек, яростно куря, согнулся над пишущей машинкой. Хоксмур минуту понаблюдал за ним, а после тихонько сел в дальнем углу комнаты; открытые папки, пластмассовые стаканчики, лежащие на полу, кусочки официальных бланков, небрежно приколотые к пробковой доске, отброшенные газеты, снова звон телефонов — весь этот беспорядок путал его мысли и утомлял его. «Ну, если захотеть, — говорил один молодой человек, — то можно. Правда, правда». А его собеседник отвечал: «Но ведь дождь шел». Хоксмур наблюдал за ними, стоящими вместе, и размышлял, есть ли какая-либо связь между этими двумя репликами; он тщательно обдумывал вопрос, пока молодые люди, разговаривая, слегка перемещались туда-сюда, и пришел к выводу, что нет. Снова прислушавшись, он услышал фразы: «я уснул», «я видел сон» и «я проснулся»; и он повторил про себя эти слова — «уснул», «видел сон» и «проснулся», — чтобы понять, не определяется ли их положение в той последовательности, что разворачивалась в беседе молодых людей, их формой или звучанием. Никакой причины для их употребления он не нашел, как не нашел и причины для употребления слов, которые использовал сам, выходящих из него, словно рвота, несущих его вперед — без рифмы, без смысла. И жизни этих других вцепились ему в горло и не отпускали его, ссутулившегося на сиденье.
Потом к нему подошел человек постарше в форме со словами: — Мы вас ждем, сэр.
Хоксмур, охваченный тревогой, подавил инстинкт подняться со стула.
— Ну да. Я потому и пришел.
— Да, сэр, я слышал, что вас вызвали.
Хоксмур и прежде замечал, как полицейские из тех, что постарше, словно теряют способность реагировать на окружающее, как будто не в состоянии больше справляться с реальностью, с которой сталкиваются ежедневно; тут он решил устроить этому человеку небольшую проверку.
— Что операция, — спросил он, — по инструкциям действуете?
— Да, все по инструкциям. Дело продвигается неплохо, сэр.
— Но что, если в этом случае инструкции неприменимы, инспектор?
— Да, сэр, правда, так и есть.
— Рад, что вы понимаете, что это правда.
Говоря, Хоксмур почесывал щеку. Он играл роль; ему это было известно, и он считал это своей сильной стороной. Другие не сознавали, что их роли кем-то для них написаны, их перемещения уже размечены, словно меловыми линиями на сцене, их одежда и жесты предрешены; но он такие вещи понимал и считал, что лучше выбирать самому. Офицер в форме, словно не услышав его последней фразы, смотрел на него безо всякого выражения. Тогда Хоксмур сказал: — Я насчет времени беспокоюсь.
— Насчет времени? То есть, сколько сейчас…
— Нет, я о том времени, о времени убийства. Времени нет.
— Да, сэр, вот в чем вопрос. Мне об этом известно. — Он вынул сигарету и, сунув ее между губ, оставил свисать изо рта, не зажигая.
— Да, — продолжал он. — Вот в чем вопрос.
— А ведь на каждый вопрос есть ответ. Верно, инспектор?
— Да, сэр, вы правы, очень даже правы.
Хоксмур пристально наблюдал за ним; ему хотелось, чтобы тот не выдержал и сознался в собственном непонимании или выплеснул потрясение, испытанное при виде всех этих смертей, — что угодно, лишь бы освободил Хоксмура от его собственных чувств. Но инспектор уже отошел к другому столу и завел бесцельный разговор с молодым констеблем, который во время беседы переминался с ноги на ногу. Хоксмур поднялся и вышел из комнаты.
Полицейская машина везла его сквозь серый вечер; наконец он сошел на углу Грейп-стрит, возле Севен-Дайелс. Он снимал тут небольшую квартиру в старом доме рядом с «Красными воротами» — пабом, мимо которого как раз проходил, погруженный в собственные мысли; поднимаясь по лестнице, он размышлял о ступенях, ведущих в башню уоппингской церкви. Почти добравшись до своей двери, он услышал голос, звавший снизу: «Эй! Эй! Это я, мистер Хоксмур, не подумайте чего. Есть у вас минутка?» Он остановился и посмотрел вниз на соседку, стоявшую в дверях своей квартиры; от лампочки в ее маленькой прихожей на площадку падала ее тень.
— Это вы, мистер Хоксмур? Совсем я слепая без очков. — И он увидел, что она жадно смотрит на него. — К вам какой-то джентльмен заходил. — Она потеребила край своей кофты, едва прикрывавшей очертания ее пухлых грудей. — Даже не знаю, как он через парадную дверь вошел. Ужас какой-то, правда, мистер Хоксмур…
— Да, миссис Уэст. Да, ничего страшного. — Он вцепился в пыльные перила правой рукой. — Он не говорил, что ему нужно?
— Я, мистер Хоксмур, решила, что не мое это дело — интересоваться. Сказала, я мистеру Хоксмуру просто соседка, а не домоправительница, да если бы и была, он бы, насколько я его знаю, не обрадовался!
Хоксмур задумался о том, насколько хорошо она его знает, и, пока она смеялась, наблюдал за темным холмиком ее языка. Смеясь, она тоже смотрела на него не отрываясь: перед ней был высокий человек в темном пальто, несмотря на летнюю жару, лысоватый, но с усами темнее, чем обычно бывают у людей его возраста.
— Спросил, а когда вы вернетесь? Я говорю, не могу сказать, вы не такую уж размеренную жизнь ведете. Тогда он говорит, он тоже.
Хоксмур продолжал подниматься, ему оставался последний пролет.
— Я разберусь, миссис Уэст. Спасибо.
Она шагнула на площадку, чтобы понаблюдать за ним, пока он не скроется из виду.
— Да ничего. Я же всегда дома. Куда мне выходить, с моими-то ногами, мистер Хоксмур.
Он открыл свою дверь, ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь, не дав ей, как бы она ни вытягивала шею, увидеть его квартиру.
— Спасибо, — крикнул он, перед тем как закрыть дверь. — Спокойной ночи. Спасибо.
Он вошел в основную комнату и встал у окна, глядя на здание напротив; там виднелись какие-то очертания, но вскоре он сообразил, что это — отражения дома, в котором он стоит; теперь он не понимал, наружу смотрит или внутрь. Из кухни миссис Уэст поднимался запах готовки; представляя себе, как она склоняется над тарелкой, он услышал неясные звуки, крики и смех, доносившиеся из «Красных ворот». И на мгновение все стало реальным — жизнь всегда была именно такой.
Вздрогнув, он обернулся — ему показалось, что в углу комнаты он заметил какое-то движение. Там стояло выпуклое зеркало (из тех, что обычно вешают в магазинах, чтобы отпугнуть воров), и он приподнял его, посмотреть, не забралось ли за него какое-нибудь существо; но там ничего не было. Он вынес зеркало на середину комнаты, и у него на пальцах осталась пыль с его краев; потом он поднял его к свету от окна и попытался спокойно взглянуть на свое отражение, но спокойствие его нарушил вид собственного лица: растянутое, оно глядело из рамы, а вокруг него кривился мир, как он есть. Он видел того же человека, всегдашнего себя — персонажа, который не стареет, но вечно пребывает осторожным и внимательным, чей взгляд не теряет силы. Он попытался улыбнуться себе, но улыбка быстро угасла. Тогда он замер и дождался, пока его лицо не станет таким же предметом, как остальные, плавающие в круге его зрения: кресло, серый ковер, лампа на темном деревянном столе, транзисторный приемник, лежащий на боку, а вокруг всего этого — голые стены. Он опустил зеркало. Затем поднял руки над головой и сжал ладони — настало время нанести визит.
Он уже собирался уйти из квартиры так же тихо, как пришел, но тут, неожиданно поддавшись какому-то инстинкту, хлопнул дверью и, выйдя на улицу, в ранний вечер, с удовольствием слушал звук, который издавали каблуки его туфель, ступая по тротуару. Шагая по СентДжайлс-стрит, он увидел перед собой двух уличных музыкантов, один из которых пел грустную популярную песню, а другой попрошайничал. Хоксмур узнал припев, хотя никак не мог вспомнить, где его слышал: Я буду подниматься, все выше подниматься, И не беда, что ждет меня паденье, паденье.
А когда певец взглянул на него, он почувствовал неловкость; ему не удалось найти мелочь в карманах, и он беспомощно уставился на второго, прыгавшего вокруг него с раскрытыми ладонями. Лишь пройдя еще несколько ярдов, он понял, что певец был слеп.
К тому времени, когда он добрался до дома, где содержали его отца, похолодало; он считал, что опаздывает, и ускорил шаг по гравийной дорожке, но тут почувствовал, как от звука тарелок, стучащих внутри, и лая собаки где-то во дворе, позади большого кирпичного дома, к нему возвращается старая мука. «Он вас ждет, — сказала медсестра с улыбкой, державшейся лишь то время, пока она смотрела на него. — Он по вам скучал, правда». Вместе они пошли по коридору, где висел запах старости — сначала ровный, потом, когда вдалеке хлопнула дверь, он ударил в лицо внезапным порывом. Некоторые из тех, кто проходил мимо Хоксмура, бросали на него злобные взгляды, другие же подходили к нему, разговаривая без умолку, теребя его пиджак; возможно, им казалось, что они близко знают его и продолжают беседу, только недавно прерванную. Одна старуха стояла в ночной рубахе, прислонившись к стене, и повторяла: «Иди сюда, Джон, иди сюда, Джон, иди сюда, Джон», — обращаясь к воздуху перед собой, пока ее мягко не взяли за руку и не увели, по-прежнему бормочущую.
Это было тихое место, но Хоксмур знал: большинство из них не кричат лишь оттого, что находятся под действием лекарств.
— А, это ты, — пробормотал отец, когда Хоксмур приблизился к нему; потом он уставился на свои руки, ощупывая их, словно они принадлежали кому-то другому.
И Хоксмур подумал: таким я запомню тебя навсегда — согнувшимся, глядящим на собственное тело.
— Вот, пришел проведать, как ты тут, пап, — громко произнес он.
— Ну, как хочешь. Ты всегда поступал, как хочешь.
— Как поживаешь?
— Поживаю себе, никого не трогаю. — И он сердито взглянул на сына. — Все нормально. — Наступила новая пауза, потом он добавил: — Есть еще порох в пороховницах.
— Ты ешь как следует?
— Про это лучше не спрашивай. Откуда мне знать? — Он замер на краю койки, когда мимо проходила медсестра с тележкой.
— Вид у тебя вполне здоровый.
— Ну да. Глистов у меня нет, это да. — Внезапно его руки безудержно затряслись. — Ник, — сказал он. — Будет когда-нибудь конец всему этому? Что прохошло с тем письмом? Поймали тебя?
Хоксмур посмотрел на него, пораженный.
— Какое письмо, пап? Это ты письмо написал?
Перед ним неожиданно возникла картина: почта, которую жгут в подвале его дома.
— Нет, не я. Это Уолтер написал. Да ты его знаешь.
На этом старик принялся смотреть в окно. Его руки больше не тряслись, но он стал рисовать ими в воздухе какие-то фигуры, постоянно бормоча что-то про себя. Хоксмур нагнулся вперед, стараясь его расслышать, и, приблизившись к отцу, снова почувствовал запах его тела и его пота.
Он все еще помнил те дни, много лет назад, когда после смерти матери чувствовал запах спиртного от отца, который валялся в своем кресле, пьяный в стельку, храпящий. Однажды Хоксмур открыл дверь туалета и увидел его перед собой — отец сидел, держа в руке свой сморщенный член. «Ты что, постучаться не можешь, прежде чем заходить?» — спросил он. И после того случая Хоксмура всегда мутило, когда он ел то, что готовил отец. Но пришло время, когда отвращение словно избавило его от грязи, и ему стали нравиться тишина дома и чистота собственной ненависти. Мало-помалу он приучился и к тому, чтобы держаться в стороне от всех остальных: он презирал их смех, их разговоры о сексе, и все же подобные вещи захватывали его, подобно популярным песенкам, которые его раздражали, но порой накрывали с головой с такой силой, что он просыпался после них, как после транса.
В день своего тринадцатилетия он посмотрел фильм, где главный герой, художник, не в состоянии был продать свои работы, все мерз и голодал, ходил на одну неудачную встречу за другой; в конце концов он стал городским бродягой, начал спать на улицах, по которым некогда гулял в надежде на что-то. Хоксмур вышел из кино, охваченный глубоким, полным ужаса предчувствием; с того времени его переполняло ощущение, что время течет, и страх, что он может остаться, выброшенный этим потоком, на берегу. Этот страх не покидал его до сих пор, хотя теперь Хоксмур уже не помнил, откуда он взялся; на прежнюю свою жизнь он оглядывался без любопытства, поскольку в ней, казалось, отсутствовал внутренний интерес, а глядя вперед, видел все то же постепенное продвижение к цели за целью, не приносящее никакой радости.
Состояние счастья было для него лишь состоянием, когда не приходилось страдать; если ему чего-то и хотелось, то забвения.
Он наклонялся вперед, прислушиваясь к отцу, но расслышал только слова: — А вот и свеча!
Затем старик поднял на него глаза и, по-детски улыбнувшись, плюнул ему в лицо. Хоксмур отпрянул и взглянул на него в ужасе, потом вытер щеку рукавом плаща.
— Я опаздываю! — прокричал он. — Я пошел!
И когда он покидал отделение, вокруг слышались вопли и шум.
Источник: chaskor.ru