Мало-помалу и глыбы государств подёргиваются трещинками, где микроскопическими, но многочисленными, а где и большими. Камень, пошедший трещинами, становится песком. Это участь всех камней — но как грустно, как тяжко тебе, человек, совсем не каменный, видеть, что ты продолжаешь жить и даже мало изменился (ну якобы), а то, что полагалось вечным или подлежащим изменениям где-то там, в далях будущих времён, вдруг не то что рушится, а просто растворяется в воздухе, исчезает, как вражеские драконы в играх геймеров.
Мало-помалу и глыбы государств подёргиваются трещинками, где микроскопическими, но многочисленными, а где и большими. Камень, пошедший трещинами, становится песком. Это участь всех камней — но как грустно, как тяжко тебе, человек, совсем не каменный, видеть, что ты продолжаешь жить и даже мало изменился (ну якобы), а то, что полагалось вечным или подлежащим изменениям где-то там, в далях будущих времён, вдруг не то что рушится, а просто растворяется в воздухе, исчезает, как вражеские драконы в играх геймеров.
Мало-помалу и
Кириллица пятится, латиница наступает. Только ты (говорю я, погрозив перстом), Туманный Альбион, не мечтай, что, уже завоевав воздух, море, Всемирную паутину и много чего ещё, избегнешь общей участи. Ещё порадуются грядущие школяры, когда по-английски будет писаться как слышится и «многа букафф» окажутся лишние, и страсть к унификации пройдёт катком и по тебе, оккупант.
Уж кстати, о бранях былого. Последняя из моих больших войн заходит за кулисы памятных ритуалов, и торжественные парчи государственного статута покрыты пылью, от которой новые поколения только чихают, и им всё труднее соблюсти торжественность момента. Привыкшие, что без этого Россия — неполная, мы чуем неудобство, как от прохудившейся в долгой носке подошвы.
Войско народное уже ждёт привала. Скажете: это не распадение, это энтропия. И прибавите: второе начало термодинамики. Чтобы покончить с темой, скажу, отвлекаясь в сторону: впрочем, это часть именно моей биографии, только самую чуть уходящая в историю, которая судьбе всякого человека суть предыстория. Самые наипоследние ветераны Первой мировой войны дожили аж до двадцать первого века. Далее — забвение. Погибших помнят ненамного долее срока их жизней, если бы они остались целы. Да, забвение — мох и бурьян истории. Никто ведь не держит в душе, что случилось 30 марта 1814 года. А в этот день, день взятия Парижа русскими (и немецкими) войсками, окончилась первая наша Отечественная война.
Есть некая сила — возможно, та самая, что названа у Диккенса «влечением к ужасному», — которая и ныне гонит многих людей к реке. Во все времена бродяги и нищие спали или жили под мостами или даже на мостах. Беднейшие из бедных обоего пола, как известно, пользовались скамейками на набережной Виктории от Вестминстерского моста до моста Блэкфрайерз почти с момента её сооружения. Их устойчивая заворожённость рекой наводит на размышления. Не ассоциируется ли у них течение реки со временем, которое, к счастью, проходит? Или всё дело — в возможности погрузиться? А может быть, тут более прозаическое желание: находиться подле других, испытывающих такие же тяготы? Возможно, Темза потому зовёт потерянных и обиженных, что она всегда была накоротке с потом, трудом, бедностью и слезами. Бродяг и отверженных всякий раз толкает к ней одна и та же надежда, одно и то же одиночество. Река — огромный водоворот страдания.
Река времени
Однажды 9 мая в России вот так же пройдёт, как обычный день. Тогда и кончится история — и начнётся, я надеюсь, новая. Кончится один эон, и начнётся новый.
Если бы «тырнет» существовал тогда, когда наше всё, наше Ра — Пушкин писал, сидя в своём имении: «Лежу, читаю до обеда журналы старые соседа». А если бы начинал день с ответов е-мейлам почитателей и зоилов? Был бы такой же жгучий интерес к литературе — некогда, совсем недавно, нашей заменой парламенту?
Для многих же — заменой и самой жизни. Зато есть Сеть — кредитная карта, где счёт никогда не закрывается, пока у тебя есть малая сумма оплатить трафик. Ты, собственно, такой богач, что казны не считаешь. Всё — твоё: бездна фильмов, книг, музыки. Если ты забывчивый, растерянный — не беда. Помогут, подскажут, подхватят, подучат. И заполняют пространство беспамятные, скудоумные, со словарём меньше, чем у туземца. «Учить литру?» — стало докучным ритуалом, всё большей формальностью. Можно ворчать, а я вижу здесь и нечто, что обнадёживает. Не значит ли это, что реальная жизнь стала доступна, то есть не только рутина работы, жадной стаи долженствований, но и некий прибавочный продукт, самоличная жизнь человека, вне внушений, поверх диктата, самого благого, какой и излучала из себя поэзия и вообще вся словесность.
Но она же давала и прививку, иммунитет. Который совсем не всегда срабатывал — но систему моральных координат литература выстраивала прежде и больше всех иных искусств, вместе взятых, и всяк знал цену своим делам-делишкам и даже помыслам — даже если и плевать хотел на все оценки, мнения и суды всех инстанций, включая высшую. Но, плюючи, человек чувствовал в себе споткновенье — это всё же срабатывал тот пусть не закон, но всё же сигнал. Эта светская, вторая религия приходила на помощь изначально первой.
Я далёк от мысли преувеличивать объём работы, производимой искусством на поле учительства. Самые гнусные из людей «проходили» в своей школе самых лучших всё же из нас, хоть и они, небожители, были часто многогрешными. А вот чувство прекрасного, соразмерного упражнялось гораздо успешнее. Затаскано из Канта — две, мол, вещи меня изумляют — звёздное небо над нами и моральный закон внутри нас.
Думаю, что звёздное небо красоты тоже внутри нас. Спиралевидные туманности вкуса, спектральные различения уместного и должного — там же, в нас.
Изумляет то соревнование, что устроено в искусстве: кто гнуснее, гаже скажет и покажет даже и не пороки, а то, что ещё дальше даже и пороков, то есть уродств живого, где всё нестерпимо, как разложившаяся падаль. Всё это предлагается дегустировать. И тот, кто пойдёт дальше прочих, — тот самый востребованный и успешный. А с форума, где всё это смакуют, несётся: «Пришли же мне что-нибудь гадкое и прекрасное, пожалуйста!» Это единственная цитата с сайта некоего такого журналоиздательства, которую я себе позволю. Книг этих я не читал — но осуждаю! Кстати (ну, не совсем кстати), скажу, что тот автор реплики, ставшей знаковой, по поводу романа Пастернака, вполне себе советского, высмеян напрасно — именно так и был должен реагировать верный солдат, которому спущен приказ, да ещё из главного штаба. Там дали маху — пусть они и отвечают.
Не литература, а уже само слово оказывается не в силах обозначить сущности, которые и не ждут, не жаждут фиксации. Напрасно ловить их образом, как бабочек набоковским сачком. Сущности уходят всё глубже в заросли наук, которые умножаются делением.
Но в художествах всё по-старому. Над Стиксом, где перевозчиком всё тот же Харон, есть мостик, висячий мосток, ступить на который дерзают многие, дано пройти шаткий путь назад редким из немногих.
Точит меня одна мысль: а ну как нет вовсе уже того перехода, того ничтожного шанса, какой означен в этой моей метафоре?
Ведь единого силового поля русской литературы уже нет. Есть, конечно, обитаемые островки в штормовом море коммерции и всяческих испражнений всяческих свобод. На этих островочках обитают ещё существа, отважные, но жалкие. Они почитают себя за победителей — и они таковы и есть. Но это пиррова победа. Да и никто не считает победу победой, даже склонные писать себя в единомышленники. Гнусь, в том числе и небездарная, неумёхи, пустое бесталанье всегда давали огромную сумму, но не были мейнстримом. Один из шестидесятников звонко крикнул: «Нас мало, нас, может быть, четверо, и всё-таки нас большинство». Немногие функционалы неисчислимых множеств способны держать нужный вольтаж всего силового поля.
Это математика правильная. Она возможна и справедлива, только когда есть единое поле. Или, если хотите, сеть, естественно обособленная языковой общностью. Русский язык, заметим попутно, феноменален: на таком громадном пространстве он не разломился на диалекты. Но сейчас происходят и оформляются обособление и разграничивание по содержательному принципу. Одна часть публики радостно купается в «естественных выделениях», радуясь своей продвинутости, свободная от брезгливости. Другая держит дистанцию, чтобы даже и запахами не запачкаться. В другой — и всё большей — части пространства, которое уже затруднительно считать культурным, просто делают деньги, и там уже не принимают на себя никаких обязательств искусства. И на том спасибо. Везде свои маяки, свои пароли для входа и номинирования, свои гуру. Да и сам словарный состав текстов — свидетельство тому, что Гондвана языка разломилась и начался дрейф, и на этом месте будет новая Африка с новой Южной Америкой, напоминающие о едином пространстве только взаимопохожим изломом.
А скорость современных процессов такова, что уже дети наших детей окажутся, боюсь, в новом языковом поле. И тогда мы — последние из могикан. Почтенные раритеты. Экспонаты музейные. Да нет, пока ещё живые. Что ж, окинем, так сказать, панораму. Взорлим — и с птичьего, так сказать, полёта рассудим.
Этот Большой Век классической литературы русской был великолепный. Начался он не со «Слова о полку Игореве» — из этакой древности живым, неокаменелым дошло только одно это «Слово». Река гармонического строя, гармонического ряда, покинув утёсы классицизма, стала течь из поколения в поколение, и казалось, что конца не будет. Но: имеющее начало имеет и конец.
Из века в век течёт река Гармония. Силлабика была, Симеон Полоцкий «центрил» на её пустынных берегах, где не бродили толпы поэтов и читателей. Пришла силлабо-тоника, сделалась люба и продуктивна. Недолгое время «место было пусто» по-прежнему. Возник Ломоносов, выкрикнул гениальное: «Раскрылась бездна, звёзд полна, звёздам числа нет, бездне — дна» — и не смог продолжить. Раньше времени возник великий Державин, но язык как культурный слой не был ещё готов для взращивания высоких и мощных дерев, не было культурной экосистемы.
И вот возникло солнце — Пушкин, наше Ра. И потекла река Гармония. Пташки большие и поменьше залетали, читатели пчёлками и бабочками запорхали, сбирая нектар пиэтический.
Наступил Золотой Век, широко раскинулся эдем русской поэзии. Скорый, как ядерный взрыв, осуществился Лермонтов. Одышливый трёхстопник Некрасова поборол природную свою астму и обрёл голос. В междувременье дуплетом выстрелили Тютчев и Фет. И эхом была глухая тишина на десятилетия. Новые тектонические сдвиги ещё только копились в подземелье истории, но на потаённую вибрацию уже стали отзываться чуткие существа. Вдруг явились «на одной сумасшедшей площадке» и Блок, и Есенин, и Северянин, и Анненский, Гумилёв, Ахматова, Цветаева, Мандельштам — это только начало золотого списка. И если держать в уме одних только поэтов.
Революция не миновала мест сих, большевики пришли и ушли. Ушли, оставив нам Маяковского, «чудовище таланта», сказания конквистадоров революции и Гражданской войны и другой войны, мировой.
Теперь на тех же брегах разбили свои литературные лагеря мы — кто ближе к мейнстриму, кто подалее. Пишем, бузим и тусуемся, хвалим, ругаемся. Многие матерятся и сорят, их всё меньше «модерируют» за это. Наоборот, в иных местах без сквернословия и вообще без всяческой скверны появиться и негоже.
Трава на берегах реки Гармонии вытоптана до плешин, основное русло кое-где перегорожено, образовались протоки. Самый широкий рукав сделал Бродский, создатель системы кодов высокого рэпа для интеллектуалов. По этому рукаву сплавляются целые плоты стихов и поэм, сплотки подстилей.
Очевиден, повторюсь, прискорбный факт: берега Гармонии вытоптаны, сама река обмелела. Медоносных трав всё меньше, пчёлки-бабочки читательские малочисленны, их пора заносить в Красную книгу.
Гармония. Тяга к прекрасному, гармоничному — как инстинкт. Как система координат. Как свод законов, которые чует нутром даже и преступающий, даже и вовсе отвергающий. Репликой в сторону бросим: всякий творческий акт есть пере-ступление, но от этого сама гармония не терпит урона — она делается богаче. Так было. Так не есть уже. Дисгармония всегда появляется после гармонии и вторична потому, но сильна и порой впечатляет своей мощью, а потом у неё сплин, декаданс. И новый виток — и не по кругу, но и не вперёд и вверх, а как-то по-особому, в своём измерении.
Но. Произошёл разрыв в цепи. Нет тока, сигналы не проходят. «Что случилось?» — слышу я вопрос. Надо прощупать магистраль — может, ещё всё обойдётся? Найти разрыв, зачистить концы, восстановить связь времён.
Спокойно. Сначала поймём, что мы, что такое случилось. Человечество (точней, золотой миллиард — на самом деле больше) дорвалось до благополучия. Любой скудобедный житель владеет богатствами большими, чем средневековые короли. Разве это пустяки — волны, нескончаемые валы музыки, омывающие нас. Миллионы книг, всяческих роликов и кадриков; и число всё время умножается, многие из коих вовсе не обязательно покупать, чтобы владеть. Вдруг откуда ни возьмись появилось много новых искусств и жанров, и с ними — их творцы лукавые, искусные. Старые же услаждения и зрелища изменились до новизны. Фильмы и представления, шоу, перформансы с инсталляциями. Выставки, «проекты», фестивали. Стали допускать к этим богатствам (частью, и всё большей, сомнительным) даже и без платы, просто так, только ты, голубчик, «зарегистрируйся», да и этого требуют не везде.
Стремительность переодеваний, с каким сами законы стали давать гастроль, непристойно подмигивать, украшать себя блёстками и перьями. Карнавал, всемирное Рио — и всё это ужасает, но и тот ужас дурашлив и весел, сам игра.
Я помню, я понимаю — сколько уж раз, особенно на сломах времён, поколению, убывающему «в молитвенную сень», хочется побрюзжать на племя и время младое. А уж какими страхами сопровождались решительные новации! Подумать только — первый паровоз стал пыхать чёрным дымом и белым паром всего-то менее двух веков назад. Испытание локомотива мистера Стефенсона вызвало бурю слов и чувств. В возбуждение необычайное пришли адепты паровой тяги. Они предвидели, например, что у всякого джентльмена возле дома будет стоять свой паровоз, король же, Его Величество, сможет путешествовать по Англии, не покидая дворца, ибо сам дворец будет поставлен на колёса и снабжён большущей паровой машиной, размеры коей будут приличествовать монаршей особе.
Среди противящихся новым, очевидно бесполезным и опасным игрушкам выделяется некая дама, взявшая особенно высокую ноту. Поскольку скорость пятнадцать миль в час нельзя не признать чудовищной, то ужасная махина разорвёт связи пространства и времени и в образующиеся бреши, открывшиеся в сём континууме, хлынут орды варваров, вернутся из небытия римские легионы. И непобедимая Англия будет побеждена, рухнет, падёт!
И вот я раздумался себе: не похож ли я на ту леди, опламененную страхом за прочность колеблемых устоев мира? И вот я, эсхатолог-самоучка, беседую тут с вами, гоню пургу.
Может быть, и так. Почему прогнозы так редко сбываются? Ведь среди современников уж точно есть те, кто хорошо и отлично понимает раскладку сил, состав фигурантов процесса. Так. Но всегда есть скрытые силы, ещё не явленные, или такие, какие известны в принципе, но слишком трудно вычислить сингулярность. Например. Эстетическое чувство — это инстинкт. Есть не у всех? Не у всех. Но и инстинкт продолжения рода тоже ведь не всеобщ. Итак, эстетический инстинкт может пропадать, может искривляться, но вдруг возьмёт да и окрепнет и будет, как побег, прободающий камень в своём росте, в тяге к солнцу, выпрямлять себя в нас, в народе. В народах. И тогда всё (ну не всё, а многое), что видится уродством и отклонением от нормы, будет лишь уклонением, и выстроится новая гармония — ещё, может быть, краше прежней.
— Ваш Платонов совсем другой. Вы не ставите задачу создать образ прошедшей эпохи, не занимаетесь стилизаторством. Не стараетесь вызвать у зрителя ностальгические чувства. Это не умиление ни в коем случае, не светлая печаль. Происходит прорыв к глубинным ощущениям катастрофы, разрыва, распада. «Река Потудань» предстала у вас в облике древней трагедии. Разве что хора в ней нет. Ваш спектакль скорее притча. И герои какие-то ветхозаветные. И играют они будто бы в пустоте, в разреженном пространстве…
— В нашем спектакле важнее всего было вневременное начало. Я не люблю слово «притча», но мы стремились задать некую многомерность. Что касается природы актёрской игры в спектакле по Платонову, то в основе её лежит процесс медленного осмысления героями того, что с ними внутри происходит. Очень важно было обозначить зоны безмолвия и тишины.
Сергей Женовач: «Это счастье — искать и находить что-то новое»
Коммунизм, о необходимости которого так долго твердили большевики, свершился. В виртуальном пространстве, на присутствие в коем надо так мало лепт, за фильмы, книги, «музон» можно платить, а можно и не платить. Рассмотрим, как было и как стало. Прежде сообщество профессионалов образовывало ядро, когда туманное ничто в космосе в некий миг вечности сгущается в некоей точке. История народа закручивается в спирали, и возникает светило с иерархией астероидов и планет. Ярость и спокойствие, терпение и нетерпение пожирают друг друга, ищут и находят схваты, линии равновесия, никогда не окончательного. Малое, малые и безымянные собирались в большое тело, в большие тела истории.
Царил величественный строй, порядок. Гармония.
Как вдруг пришли новые времена, и новые силы явились, однажды и почти нечаянно разбуженные пентагоновским заказом на распределённое хранение штабных карт.
Прошло времени совсем чуть — и человек типографский стал старый, из него ныне сыплется песок. Гутенбергово чудо не исчезнет вовсе, но превратится в экспонат, в украшение, в статусную вещь. Степени свободы таковы, что человечество скребёт в затылке: что с этим безобразием делать? Свобода потихоньку становится проклятием и обузой. Тот, кто молод, впадает в подростковое детство. Безграмотность сама себя вышучивает и наслаждается собой. Дурить, прикалываться и впрямь соблазнительно, правда весело.
Ну и пусть, окорачиваю я свой пафос. Человечество наконец настригло свои купоны, получило ренту с машинной цивилизации. И теперь оно впадает в детство, тусуется, придумывает себе всё новые игрушки. «Ах, так легковесно! Безвкусица! Кич!» — бросает убывающее настающему. А оно, настающее, почти наставшее, могло бы в ответ: «Да ладно! Помнишь, как вы своих-то кумиров воздвигали и какие ужасы творили им во славу. Кто больше навалит трупов — тот и гений, и герой, и объект обожания».
И много чего ещё это новое этому прежнему могло бы сказать — если бы хотело. Но оно только обидно и звонко смеётся и спешит мимо. А мы, пожалуй, задержимся на минутку на этом интересном пункте.
Именно на том, что моды, сам мейнстрим стремительно меняются. Словно бы плиты земные всё время в движении — и русла рек покидают свои берега и образуют новые. В природе так бывает тоже, но редко, а в сообществах людей — часто. Даже, может быть, постоянно.
Апокалипсические прогнозы не сбываются потому, что история и культура как её частный случай питаются энергией сдвигов. Когда пласты Земли и истории приходят в такое движение, словно они решили заняться любовью, искусству только того и надо. Оно внедряет свои буровые долота вглубь и тянет оттуда скрытые до времени силы. Как буровая вышка. Или как комар, потому что откуда же ещё, как не из крови человеческой и лимфы земной, взять себе сил, художество? Ты ведь из породы кровососущих. Но в этом-то и залог. И то, что представлялось катастрофой, становится источником энергичных новых сил. Во всяком случае, так было прежде, всегда. Навсегда ли?
До сих пор эсхатологичные сны не сбывались. Но опять скажем: то, что имело начало, будет, как возвещено, иметь и конец. Не такова ли и твоя участь, о Гармония?
Но, может быть, не всё потеряно, не всё пропало.
На человечество надежды нет: оно самые любимые, самые дорогие свои игрушки ломает охотней всего.
И я надеюсь только на мироздание — у меня надежда, что гармония лежит в самом основании вселенной — и потому не имеет начала, в котором, как игла в яйце, таится и скончание?
И я в шуме времени жажду расслышать ответ. Народ не безмолвствует — напротив: школьничает, галдит. И звезда с звездою говорит — все звёзды со всеми разом. И все памятники соскочили со своих постаментов и с тяжелозвонким скаканьем надвигаются на меня, человека вопрошающего, как на бедного Евгения.
Источник: chaskor.ru