Неслучайно его имя остается в центре внимания любителей русской изящной словесности на протяжении почти полувека! Его первый рассказ «Я и автомат» был опубликован в сборнике «Испытание» в 1963 году, первый сборник повестей и рассказов «Южнее, чем прежде» — в 1969 году. И сегодня писатель находится в прекрасной форме, продолжая удивлять читателей. Его последняя повесть «Плясать досмерти» вошла в короткий список премии «Большая книга» 2012 года с формулировкой «страшная повесть самого нескучного писателя современности». Многие из произведений Валерия Попова, в том числе повесть «Плясать досмерти», можно прочитать в «Журнальном зале», ответы на мои вопросы — ниже.
Неслучайно его имя остается в центре внимания любителей русской изящной словесности на протяжении почти полувека! Его первый рассказ «Я и автомат» был опубликован в сборнике «Испытание» в 1963 году, первый сборник повестей и рассказов «Южнее, чем прежде» — в 1969 году. И сегодня писатель находится в прекрасной форме, продолжая удивлять читателей. Его последняя повесть «Плясать досмерти» вошла в короткий список премии «Большая книга» 2012 года с формулировкой «страшная повесть самого нескучного писателя современности». Многие из произведений Валерия Попова, в том числе повесть «Плясать досмерти», можно прочитать в «Журнальном зале», ответы на мои вопросы — ниже.
Неслучайно его имя остается в центре внимания любителей русской изящной словесности на протяжении почти полувека! Его первый рассказ «Я и автомат» был опубликован в сбор
(Ответы получены мною в письменном виде. Орфография и пунктуация — Героя.)
— С чего начался ваш интерес к литературе? — Думаю, что сразу. Помню свою стеснительность в детской ванночке, когда вошла соседка. Помню блаженство, когда добавили горячей воды. Помню счастье, причем общее, от воздушного змея, запущенного с обрыва в Казани далеко в облака. Все запоминал, с каким-то тайным восторгом. По приезде в Петербург в шестилетнем возрасте вдруг захохотал, увидев атлантов у соседнего дома: один был босой, как положено, а другой почему-то в ботинках (стоят так и сейчас). Помню, водил ребят со двора, из класса, показывал тех атлантов. Жизнь сразу же подарила мне мой любимый жанр: гротеск. И мой первый рассказ — о шпионе, который прячется в горе творога, и чекисты съедают творог.
— Продолжая тему гротеска. Почему в России и позже в Советском Союзе русская литература гротеска всегда оставалась на обочине, а на авансцену выходила Литература Больших Идей? — Ну, скажем, любимый всеми Гоголь — именно мастер гротеска. Полно такого и у Достоевского — скажем, нелепейшие поминки Мармеладова. И у Толстого тоже немало прелести — просто нас с детства натаскивают на идеи. Но они меняются каждые десять лет, а гротеск — остается! Прав Марсель Пруст, сказавший: «В веках от литературы остается лишь гротеск». Дон Кихот. Швейк. Другие герои тех эпох вспоминаются гораздо хуже…
— Мне кажется, каждая ваша новая книга становится все менее гротескной и все более исповедальной. Я прав? — Да. Сначала — «Жизнь удалась!» «Хата богата, супруга упруга.» Герой проваливается под лед на пруду и утром вылезает живой, сухой, и даже с рыбой в руке — потому что воду из подо льда, оказывается, недавно откачали. Кто не прожил лихую молодость — тот не жил. Но яркость, парадоксальность остается лучшей выразительной формой и в трагедии. В моей последней книге «Плясать досмерти» самая важная для меня сцена — когда герой вынужден пить и плясать с акушеркой, которая так и не спасла его внучку, однако он что-то обещал ей за ее труды, и, несмотря ни на что, должен расплатиться. Да — «До смерти».. Но — «плясать».
— Вам не страшно было писать эту книгу? Книгу, которую писать не страшно, лучше не писать.
— Как получилось, что вы оказались в Электротехническом институте? Готовились стать инженером? — Очень важен в жизни нюх, интуиция. И хотя науки не были моей сильной стороной, ЛЭТИ оказался идеальным местом — такого веселья, такой свободы, такого разгула творчества, в том числе и литературного, не было больше нигде, даже в гуманитарных вузах. Там я нашел, кого надо, — моих «проводников» в мир литературы, и вскоре был дружен со всеми гениями той поры.
— Кто были ваши литературные учителя? — Вскоре после двадцати я оказался в замечательном литобъединении при издательстве «Советский писатель», в «доме Зингера» (Доме книги), где жила еще память о Хармсе, Алейникове, Заболоцком, которые бывали там. Нашим руководителем был один из «Серапионовых братьев» Михаил Слонимский, потом Геннадий Гор, внушавший нам: «Банальность в литературе недопустима!». Но главная сила и благодать шла от друзей: Битова, Голявкина, Кушнера, Бродского, Довлатова. Писатель делает себя сам, но обстоятельства, среда, безусловно, влияют. Та наша компания — главное счастье жизни. Еще я закончил (заочно) сценарный факультет ВГИКа, но это была скорее «крыша» –чтобы родители не волновались: сын учится.
— Марина Цветаева как-то сказала: «Поэт издалека заводит речь, Поэта далеко заводит речь». Вы можете предугадать, куда вас заведет речь, и в какой степени возможно контролировать этот процесс? — Вы удачно вспомнили Цветаеву. Необходимо полное бесстрашие, безусловный приоритет слова над всем прочим. Благополучие, безопасность, благоразумие — все приносится в жертву слову. Без колебаний! Только тогда напишешь что-то интересное, дерзкое. Сколько раз говорил себе — не пиши это! Пропадешь! Рискуешь не только в политике (это дело десятое) — рискуешь любовью друзей, близких, но — пишешь. Об этом лучше всего сказал Пастернак: «Что ему хвала и слава, И народная молва В миг, когда дыханьем сплава Слово сплавлено в слова? Он на это мебель стопит. Дружбу. Совесть. Разум. Быт. На столе стакан не допит. День не прожит. Век забыт».
— В жизни мы не знаем, что с нами будет в следующую секунду, а во время письма вы знаете следующее слово? — Главное — следующее слово не должно быть банальным, пустым. Должен быть прыжок в неожиданное. Счастье литературы — ощущение полета между словами, трение смыслов, звуков, наслаждение от этого. В молодости сочинил такую скороговорку и разминку: «Нил чинил точило. Но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела, и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело»…
— В программе «Школа злословия» вы назвали великими писателями Толстого и Достоевского. Я бы попросил вас расширить этот список. Кто еще, на ваш взгляд, достоин этого высокого определения? — В той передаче меня все толкали не туда, на темы, мне не очень интересные: «Почему я не люблю молодежь?» (хотя на самом деле люблю) и т.п. О литературе я сказать не успел. Скажу здесь. В одной статье (посвященной Довлатову) я писал: «Хороший писатель, стремясь стать великим, становится плохим. Добавляется масса туфты: морализаторство, публицистичность, напыщенный историзм, шлемы и латы из папье-маше». К сожалению, на этой туфте и заостряют наше внимание при изучении великих. И самые пострадавшие тут — Толстой и Достоевский. Хорошие писатели — это те, которые на искушение стать «великими» не поддались, написали только самое лучшее, свое… Чехов. Довлатов.
— Что из прочитанного за последнее время вы могли бы порекомендовать? — Все того же Прилепина. Все его эскапады, вроде бы политические, лишь наращивают его популярность. Великолепен, хоть и очень всеяден, Дмитрий Быков. Из прежних, питерских, по-прежнему сильны Илья Штемлер, Александр Мелихов. Но в целом картина какая-то зыбкая, слишком быстро меняющаяся.
— Кто из современных писателей останется в истории литературы через сто лет? — Я бы оставил многих, но справится ли с этим списком будущий читатель?
— В советские времена было модно сравнивать московских и питерских писателей. Как бы вы сформулировали общие черты и различия этих двух писательских школ, и каковы их самые яркие представители? — В каждом городе свои прелести. Москвичи умеют продать копейку за рубль, мы умудряемся продать рубль за копейку. Кто тут лучше — большой вопрос. Но мне кажется — наша нищая гордость лучше успешной ловли «приза года»… Из наших: лучший поэт — Бродский, лучший прозаик — Довлатов. Хотя многих москвичей обожаю. И чем больше они москвичи — тем сильнее.
— Понимаю, что следующими вопросами вас уже замучали, но тем не менее не могу не спросить о вашей дворовой компании: Довлатов, Битов, Бродский. Что вам сегодня вспоминается об этих людях и том времени? — Больше всего, конечно, поражала их полная уверенность в своей гениальности уже тогда.
Валерий Попов. Нарисуем. Повесть // Октябрь. 2009. № 3. Два студента ВГИКа пишут сценарий. Один владеет словом, другой знает жизнь. Этот знаток жизни, несгораемый и непотопляемый, становится главным героем повести. А также его «батя», совсем уж легендарный. Основное действие разворачивается в посёлке Пьяная Гора где-то за Полярным кругом. Байки о диких людях в экстремальных условиях. Есть смешные диалоги. Если отсеять второстепенные эпизоды, мог бы получиться забавный киносценарий. Куда несётся птица-тройка?
К этому добавлялась лишь легкая досада на бестолковость окружающих: «Неужели сразу не могут понять?» Но — отнюдь не отчаяние. Время то замечательно тем, что полный «гамбургский счет» был составлен уже тогда и оказался абсолютно правильным! Некоторые, не знающие тех лет, пишут, что они были губительными для литературы. На самом деле — то было лучшее для литературы время. Ничего даже похожего больше не повторилось. Я имею в виду, разумеется, не коммунистический строй, которым мы мало интересовались, а тот сгусток гениальности, который вдруг слепился тогда. Иногда говорят, что Довлатова погубила советская власть. На самом деле — это он ее погубил.
— У меня был приготовлен вопрос, когда вам лучше писалось: во времена несвободы, в эпоху перестройки или сейчас, но вы уже ответили на него… — Я всегда пишу примерно с одинаковым наслаждением. Раньше — враг был вне, ясно виден и смешон, теперь все смешалось. Но жизнь по прежнему трагична и смешна — так что сюжетов много. Изменилась, причем неузнаваемо, окололитературная ситуация. Раньше чей-то успех или провал — коммерческий, премиальный и т.д. (в том числе и твой) — был, как правило, понятен и справедлив. Теперь, как правило, нет.
— Вернемся к Довлатову. У вас было чувство зависти к нему? Скажем, по отношению к удачно найденной метафоре или фразе? — Да, соревнование, конечно, было. Но была не зависть, а радость, что ты не один. Помню, как мы однажды проснулись с Довлатовым после выпивки, и он, разглядывая себя в зеркале, сказал: «Да. Как говорит Попов, с красотой что-то странное творится!»
— Какие произведения Довлатова и Бродского вам кажутся наиболее интересными с литературной точки зрения? — С литературной точки зрения мне нравится то, что вызывает у меня наибольшее ликование. У Довлатова — рассказ «Офицерский ремень», у Бродского — «Речь о пролитом молоке».
— Давайте пофантазируем. Что случилось бы с Довлатовым и Бродским, если бы они остались на Родине? — Думаю, что Бродский все равно стал бы лучшим поэтом, хотя, может, не получил бы Нобелевки.
Из русских классиков я люблю Набокова и тех, кого он не любил, то есть Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Еще, конечно, Достоевский и Толстой. А названия все и так знают. В ХХ веке кроме Набокова — Мандельштам, Зощенко, Платонов, Хармс, Каверин. Это, конечно, не все. Из критиков — Чуковский. Теперь к современной литературе: романы и рассказы Юрия Мамлеева, рассказы Татьяны Толстой, Валерий Попов за вычетом 1990-х. Лиза Новикова: «Я потом, что непонятно, объясню»
Авторитет его был бы абсолютным, как оно сейчас и есть. Поэзия наша по прежнему «бродская». Довлатов, думаю, чувствовал бы себя неважно. Слава его только растет — это хорошо. Но думаю, ситуация в литературе, которая так сильно и часто меняется у нас, его бы доконала. То двадцать лет бездарного постмодернизма, то вдруг налетает какая-то «серая сотня», у которой чем хуже — тем лучше (это относится и к содержанию, и к языку). И уже выстроен их «Олимп», и сделать с ним что-либо трудно.
— Я много читал о вашем конфликте с Еленой Довлатовой, и мне хотелось бы узнать подробности из первых уст: что все-таки возмутило ее в вашей книге о Довлатове? — Теряюсь в догадках. Возможно, возмутила ее моя концепция о безошибочной стратегии довлатовского взлета. Вблизи, наверное, все было более сложно и болезненно. Скажу, что ни одного неуважительного слова ни в чей адрес в моей книге нет.
— Есть ли надежда, что в будущем Елена Довлатова снимет запрет на публикацию писем? — Не уверен, что эта моя книга будет переиздаваться. И так уже вышло два тиража, и разошлись неплохо. Все, кто хотел, купил. Сейчас я закончил, помимо других книг, книгу о Лихачеве в той же серии ЖЗЛ. Книга одобрена всеми, в том числе и близкими людьми, и скоро должна выйти.
— С шести лет вы живете в Ленинграде. Как изменился город за эти годы? — Я живу в самом любимом месте Питера — на углу Невского и Большой Морской. Выходишь — и арка Главного Штаба, ветерок с Невы! Чудом я оказался в квартире Одоевцевой, успев после ее смерти проскользнуть в узкую щель между социализмом и капитализмом. Ни тот, ни другой строй мне бы эту квартиру не подарил, но я — успел. Между ними… Невский и весь центр становятся все более великолепными — и все более чужими. Все знаковые, любимые, популярные места — рестораны «Восточный», «Кавказский», кафе «Север», где собиралось общество, — безжалостно сметены бессмысленными «бутиками». Все сияет — но зайти некуда: кому охота скучать?
— Расскажите, пожалуйста, о ваших любимых местах в Питере. — Люблю Саперный переулок, Кирочную, где прошло детство, где были главные волнения и открытия. Очень люблю Комарово, живу там в будке Ахматовой с соседом — там по-прежнему (пока!) литфондовская аренда. С помощью друга-спонсора удалось даже будку отреставрировать. В общем, Николай Гумилев вполне может рявкнуть: «Ты чего это к моим женщинам лезешь — то к Одоевцевой, то к Ахматовой?!» Я рад, что некоторым образом живу в этой замечательной компании.
— Каковы ваши обязанности президента Санкт-Петербургского отделения Русского ПЕН-клуба? — Президентом Петербургского ПЕН-клуба я был давно. Там было много интересного и полезного. Вспоминаю, например, правозащитную поездку по Средней Азии. Сейчас я — председатель Союза писателей Санкт-Петербурга. Делали литературный фестиваль, учредили премию Гоголя. Но чиновникам, это, естественно, не понравилось. А с какой это, интересно, стати им Гоголя любить?!
— Несколько слов о предстоящей творческой встрече. Как вы думаете построить вечер? Услышим ли мы отрывки из вашей прозы? Готовы ли вы к диалогу с читателями? — Возможно, я идеализирую (мне это свойственно), но мне кажется, что в США оказались самые лучшие читатели. С некоторыми мы общаемся, рад буду их видеть. Подробностей встречи не предугадать, но моя основная цель — показать, что литература для всех — чудо и счастье. Постараюсь это проиллюстрировать текстами.
— Как давно вы знакомы с хозяйкой Литературного салона Аллой Дехтяр, и что вы вспоминаете сегодня о ваших питерских встречах? — С Аллой мы знакомы очень душевно и давно. У нее был в Питере замечательный салон, где всегда было полно интересных людей. Помню, как я выступал там вместе с Витей Ерофеевым. Однажды у нее играл целый симфонический оркестр!.. Ну, что квартет — это точно.
— Вы написали повесть с выразительным названием «Жизнь удалась». Лучшей подсказки для последнего вопроса просто не придумаешь. Жизнь удалась, Валерий Георгиевич? подсказки для последнего вопроса просто не придумаешь. Жизнь удалась, Валерий Георгиевич? — Конечно, да! Главное — жизнь теперь идет в моем жанре. Недавно разбирался с наследством. Нотариус (мужчина) ушел в отпуск… и вернулся — женщиной! И она тут же стала гневно разоблачать своего «предшественника»! Для клиента это, конечно, кошмар. Но для писателя — счастье…
Беседовал Сергей Элькин
Источник: chaskor.ru