Елена Макарова — писатель, историк, искусствотерапевт, режиссер-документалист, куратор выставок. На ее счету свыше 40 книг, переведенных на 11 языков.
(Елена Макарова, освободительница. Всё может быть всем! — Сообщество Лены Макаровой.)
Елена Макарова — писатель, историк, искусствотерапевт, режиссер-документалист, куратор выставок. На ее счету свыше 40 книг, переведенных на 11 языков.
(Елена Макарова, освободительница. Всё может быть всем! — Сообщество Лены Макаровой.)
…Как трудно оглянуться по сторонам, когда тебя несет огромный и тяжелый поток по маршрутам поездов, и вся жизнь вертится вокруг вокзалов. В вокзальных кафе, возле окна, глядящего на вокзал. Ты интеллектуально, чувственно, полузакрыв глаза, летишь с этим потоком, расправляешь неверные крылья, трясешься в поездах. Это ощущение почти физическое: многоголосье… многоколесье… Последний поезд жизни — транспорт без объявления конечной остановки. В чем магнит этого романа? Нет, не в том, что автор уже после гибели пишет о себе и катастрофе (и в этом конечно), а в векторе всего романа. Вектор: суть-мысль-чувство-образ — парадигма искусства. Об этом в романе много и действенно. Эпистолярный жанр тут скрещен с публицистикой и высокой прозой, пространство со временем, ребенок с цветком, — бесслёзный взгляд вперед и назад. И насколько же сильно это произведение из стольких слов, из стольких слёз, которые глотаешь по всему пути следования романа так, что к роковому финалу приходишь с сухими глазами. Инна Лиснянская
Роман написан от первого лица. Фридл Дикер-Брандейс, художница и педагог из Вены,
оглядывается на свою жизнь после того, как ее физическое существование было прервано в газовой камере. В контрапункте сюжета ее голос перекликается с голосами ее учителей, Иоганнеса Иттена и Пауля Клее, ее друзей и учеников. После всего, что произошло, она упрямо верит в милосердие, высший разум и искусство: «Эстетика — последняя инстанция, последнее прибежище, последний мотор, заставляющий нас работать, дабы защититься от сил, совладать с которыми мы уже не властны».
«Фридл» — роман-исповедь, тем не менее он построен на подлинных фактах и документах — в первую очередь, на обширной переписке художницы с близкими людьми.
ФРАГМЕНТ ИЗ РОМАНА1
Вопросы без ответов
Бывают времена, когда зло уходит в долгосрочный отпуск. Нас угораздило родиться именно тогда, когда оно после продолжительного отдыха вышло на работу. Едва мы пришли в себя после первой войны, началась вторая. Неужели нет никакой возможности выпутаться из сетей госпожи Истории, жить спокойно, любить простые вещи — пузатую сахарницу с лиловым оттенком, отблеск луча на матовом стекле…
Я взялась за философов. Читаю Кьеркегора и Адорно. Они помогают облечь в слова смутные представления: «Кто думает, что сознание созерцательно, не понимает себя, сознание — это „деяние“». Наверное, время Кьеркегора минуло, все лучшее в его подходе усвоено и исчерпано; воздействия страхов его эпохи прочувствованы, осознаны и усилены нашими страхами, парализующими всякое развитие мысли. Все идет к тому, чтобы уничтожить саму способность к созерцанию.
Твои упреки и требования ничего не таить, дабы понимать, «на каком ты свете», касаются и меня. Но со всей своей интуицией тут ты ошибаешься. От ТЕБЯ скрывают только то, что в первую очередь хотят скрыть от себя.
Личная трусость начинается там, где теряется чувство верного направления. Сказать по правде, чтобы написать эти строки, мне понадобилось больше мужества, чем для всего, сделанного раньше. По-видимому, чувство всевозрастающего страха уже давно существовало в моих письмах к тебе, а осозналось лишь в результате длительной переписки. И поскольку в данный момент я совершенно не представляю своей судьбы, попытка объяснения внушает еще больший страх. Я ощущаю страх как личную вину, и это невыразимая мука.
Прошу тебя интенсивнее переписываться с Дивой2, она очень одинока. Хотя физически я присутствую в ее жизни, но разговаривать, в моем нынешнем состоянии, могу только с тобой. На этот раз не пишу чернилами, т.к. приписываю по предложению иногда днем, иногда ночью. Пока, помни обо мне! Такое трудное время. Ф.
Я упрекаю себя в том, что так много занимаю тебя собой, но важна не я лично, а вопрос, насколько ошибки, которые я расцениваю не как случайное явление, а как следствие однобокого мировоззрения, значимы для всех нас.
Хильда требует от меня однозначного ответа — верю ли я, как прежде, в идеи Ленина, в справедливость советского строя, в то, что будущая победа над фашизмом уничтожит капитализм. Сказать ей, что моя вера пошатнулась, — значит потерять дружбу.
Прочти, дорогая, Адорно. Даже если он не способствует ясности, то хоть держит начеку. Он левак, он против буржуазии, но подвергает «идею» ревизии. При том что его нападки обусловлены дружественной позицией.
«Занятия искусством не призваны сделать всех художниками. Их задача — освободить такие источники энергии, как творчество и самостоятельность, пробудить фантазию, усилить способности к наблюдению и оценке действительности». Ф. Дикер-Брандейс из доклада на семинаре педагогов в концлагере Терезин, 1943
Сегодня я вспоминала «Ботанический сад» Клее. Принцип этого рисунка великолепен; внезапно в верхней четверти листа последовательность прерывается. Формы становятся бессмысленными, вернее, случайными. Это аритмия, или диссонанс. Кажется, понять это невозможно. Однако недавно кто-то, совершенно далекий от искусства, был у нас, долго рассматривал репродукцию и сказал: «Это мог бы быть сад, наверху ворота и там так же есть деревья». Таким образом, наше требование к структуре меняется, и высокое искусство вполне допускает непоследовательность.
«Кесарю — кесарево». Ты права, эти слова отменяют спокойствие и уверенность, вызывают внутреннее колебание: что и сколько — для кесаря? что и сколько — для человека? На колу мочало, начинай сначала. До свидания — множество поцелуев!
Марш Радецкого
Велено сдать зимнюю одежду и теплые вещи на нужды немецкой армии. Лыжные костюмы и шапки тоже в списке.
Гитлер в твоих кальсонах… и на лыжах… пробирается в тыл врага… За ним Геринг в моем двубортном пальто…
Смеясь, мы раскладываем все по кучкам: тебе, мне и немецкой армии. Себя не обделяем. Ведь не сказано, какое именно количество следует сдать. А можно утеплить немецкую армию неглаженными вещами?
Чайник звенит крышкой. Я заливаю кипятком сухие цветы ромашки. За этим цветком я наблюдала в детстве, стремясь уловить момент раскрытия бутона, а теперь вот готовлю из него отвар для Юленьки. 3 Доверчивость, с которой она распластывается, чтобы я положила тампон на ее набухшие соски, и тотчас переворачивается и ласково лижет мне руку, исторгает слезы у Павла. Но не у меня. У меня забиты слезные каналы. Вот почему и болят глаза! Они не умеют плакать. В Терезине я не раз теряла зрение, иногда на несколько минут, иногда на несколько дней, но каким-то чудом оно восстанавливалось. Если бы меня не убили, я бы ослепла.
Моя дорогая!
Собственно, написать я хочу о Юленьке. У нее обострение молочницы. Сейчас, когда я пишу, краснота уже сошла. Но она все еще просительно глядит на тарелку с отваром ромашки. Температура пока еще повышенная… Такая она милая!
Что с Маргит?4 Пиши! И скорее приезжай! Вчера получила твое письмо. Оно излучает столько тепла! Мы очень смеялись над твоей «холодностью», причина которой — расстояние.
У Дивы все так хорошо, как давно не бывало. Я убеждена, что в этом есть и твоя заслуга, хотя ты с ней даже не разговаривала. Я начала писать ее портрет сразу как только ты уехала, и, может быть, я изображу на нем одно растение необыкновенного вида — для тебя. Проповедник, которым восторгается Дива, был здесь и только усилил мое предвзятое отношение к последним событиям. Он многое прояснил во мне. Если бы у меня не отнимало так много сил и времени чтение, я написала бы ему. Он обличает евреев. Они жадные, они собственники и т.д. Это подействовало на Диву и все поставило на свои места. Возможность в ближайшем будущем увидеть Ланге5 волнует меня все сильнее, внутри у меня все переполнено, голова идет кругом.
Я смотрю из уединенного окна на черные деревья и мягкие белые крыши и мечтаю о том, как когда-нибудь мы будем сидеть с Ланге в полной тишине и молча смотреть в окно.
Мы отдаем целый ворох теплых вещей.
Я не могу писать дальше, поэтому прощай и всего хорошего, много раз целую. Пришел Павел. Он теперь работает до ночи, поэтому я пишу одна, а он передает тебе привет.
Моя дорогая девочка!
От Лизи6 никаких вестей. Я хотела ответить тебе сразу, но не получилось. Поздравительные новогодние открытки Дивы и Ланге вернулись обратно.
Мне очень жаль, что ты не пишешь подробно. С Юленькой еще не все ясно, мы считали, что она полностью выздоровела, до сих пор не было никаких признаков болезни, но мне кажется, что у нее опять какие-то выделения. Не знаю, следовало ли этого ожидать, но говорят, что такое может продолжаться еще месяц или два.
Ты знаешь книгу Рота «Марш Радецкого»? Местами она напоминает мне Кафку.
Книга всегда пишется сообща, даже если соавторы не ведают друг о друге и их разделяет промежуток в пятьдесят лет.
Пока на сегодня! Целую тебя! Ф.
Читая в гроновской мгле «Марш Радецкого», книгу, написанную евреем Ротом, который, как и я, родился в Австро-Венгерской монархии, только не в Вене, а в провинциальном городке Броды, возможно, совсем неподалеку от того места, где я его читаю, я вдруг осознала простую вещь — я не только выросла в столице, но и застала период расцвета и умирания родимой монархии. Портрет императора Франца Иосифа в белом фельдмаршальском мундире, с кроваво-красным шарфом через плечо, висел в магазине отца над кассой. В романе Рота он висит на кухне, белое одеяние императора густо засижено мухами. Отцовский император блистал, отец сдувал с него пылинки. Он боготворил императора и всю высокочтимую династию, благодаря которой евреи стали равноправными членами общества. «Спасибо Францу Иосифу Второму, не будь его, разве мог бы я работать в центре города, в уважаемом всеми магазине канцелярских товаров». Вена, теплое лето, оркестр в городском парке, выдувающий вальсы из труб. Именно там герои Рота вышли из экипажа и выпили кофе. «Среди зеленой тени светились белые круглые столы террасы, на скатертях голубели сифоны. Когда музыка переставала играть, слышно было ликующее пение птиц. Широкая волна летнего золота текла по домам и деревьям, трамваям, прохожим, полицейским, по зеленым скамейкам, памятникам и садам. Слышался быстрый звонкий цокот копыт по мостовой». На такой вот зеленой скамейке я уснула, удрав из дому, получается, что это случилось в самом начале войны, ведь она началась за день до моего шестнадцатилетия. На той же скамейке, проснувшись, я пробовала сочинить пьесу. Дальше пролога дело не пошло, но каков эпиграф! «Я — дурачество, я к вашим услугам — пожалуйте в могилу»!
Отдаться живописи
Моя дорогая!
Наши письма должны были встретиться в пути. Я очень рада твоему — оно наполнено волей и энергией. Написанное тобой о музыке могло бы стать началом новой серии объемистых писем. К сожалению, я так мало знаю, и вообще это сложно — описывать ассоциации, вызываемые музыкой. Захватывающий голос Буша! Решающим все же является то, как музыка соотносится с текстом и в какое время она была написана. Через 15 лет она будет воздействовать совершенно иначе.
Я родилась в конце октября сорок первого года, недоношенной, во время облавы в каунасском гетто, на улице Рагучё, как раз когда немцы подошли к Москве. Совсем не вовремя, но деваться было некуда, и на пятый день жизни я пошла, а вернее, меня понесли припелёнутой к маминой груди на «Большую детскую акцию». Это была сортировка — больных, старых, инвалидов и новорождённых детей — на сторону смерти, она называлась на «посильный труд», а здоровых и молодых — на работу, на «благо Германии». Рождённая в гетто
Я с придыханием слушала, как Буш исполнял марш на слова Маяковского. Это было давно, в Берлине, мы со Стефаном сидели в первом ряду как почетные гости. Революция, построение нового мира, где все мы будем хозяевами… Сейчас куда с большим удовольствием я пела бы со Стефаном кантату Баха в той нелепой веймарской квартире, где посреди комнаты возвышался сверкающий белизной умывальник.
Франкл делит срок пребывания в лагере на несколько психологически значимых стадий. Сначала каждый заключённый переживает шок от факта прибытия в лагерь, от необходимости и невозможности смириться с тем, что теперь его жизнь будет зависеть от случая и чужой воли, от неспособности осознать себя в новых условиях. Состояние отчаяния сменяется бредовой надеждой, что всё это шутка и скоро его отпустят, и наоборот. Затем наступает вторая фаза — человек погружается в апатию, его чувства полностью притуплены, за исключением лишь тех, которые отвечают непосредственно за поддержание жизни. Его куда больше волнует, каким образом добыть лишний кусок хлеба и попасть на более лёгкие работы, чем душевные переживания. Мир обретает предельную предметность и приземлённость. Не вижу зла
Расскажу тебе кое-что о последних открытиях, и может быть, ты посмотришь на меня иначе. Новое самоощущение: я — простая труженица, не более того. Мое открытие состоит вот в чем: я прочла «Марш Радецкого». Рот — это австрийский Кафка, немного другого направления, но с тем же чувством правды, еще слишком много внимания уделяющий материальному, со слишком четким сюжетом, но с мастерством, достойным Кафки. Эта книга (может быть, я об этом уже писала) представляется мне продолжением коллективной работы, начатой писателями-юмористами в рассказах на военную тему. Пройдут годы, произойдут перемены, и появится какой-нибудь новый писатель, который будет способен мастерски использовать тот же материал. Я же не способна выявить во всем объеме увиденные мною закономерности, и посему зритель не может их прочувствовать, не может сопереживать.
Это не срез моего сегодняшнего или вчерашнего настроения, это мое ощущение, менявшееся на протяжении ряда лет под влиянием окружения, событий и способности к самовыражению, тут я довольно объективна. Кто же будет добровольно умалять свои достоинства?!
Я ощущаю свою несостоятельность, но иначе, чем это было летом. Я теперь настроена только на живопись. Жизнь усложнилась, и гадких свойств моего характера не смягчает даже груз усталости, как это было прежде. Теперь у меня есть возможность работать спокойно и упорно, как следует. И хотя моя надежда достигнуть цели слабеет (а цель совершенно не ясна), я не хочу ни преподавать, ни заниматься чем-либо иным. Буду избегать всяческих решений и целиком отдамся живописи, чтобы реализовать то малое, чему я научилась, то, что должно составлять мою работу. Это не аллегории, а выражение мира таковым, каков он есть. Не будучи ни современной, ни несовременной — я по-прежнему страстно люблю Пикассо и Клее, — я не стану прибегать к их живописным приемам — они изломаны своим стремлением к потусторонности. Я ни в коем случае не настаиваю на своей манере живописи, потому что она — выражение моей замкнутости и ограниченности, равно как и моей тяги к созерцательности. Она защищает меня от той опасности, против которой бессильна живопись.
Можешь ли ты себе представить (не принимая во внимание ограниченности таланта) человека, который, постоянно прислушиваясь к советам случайных друзей и время от времени от них отдыхая (он изолирован от внешнего мира), делает что-то, о чем можно сказать, что именно так нужно рисовать сегодня?
Пейзаж с куклой радует меня, потому что в нем есть что-то от позднего Ренессанса (еще не испорченного), романтического и в то же время декоративного, сдержанного по цвету; что эти слова велики для меня и висят на мне, как кожа на молодом бернардинце, наглядно показывает тебе, как я хотела бы говорить и как жить, — но у меня не хватает на это смелости. «Детский натюрморт» был отчаянной попыткой вырваться из когтей страха. Я видела простой синий молочник и писала его синим, без всяких изменений — с чувством, будто я лечу с четвертого этажа и вот-вот сверну себе шею.
К «Вокзалу», если ты имеешь в виду его, нужна широкая вогнутая рама. К сожалению, он написан на мятом картоне. Я убеждена, что ты способна выбрать подходящую раму; живя здесь, я в этом деле поднаторела. Хорошо, что у тебя есть старинные или старомодные рамы — они по-хорошему нейтральны. Ты можешь сама научиться подбирать рамы к картинам. Самый лучший метод — метод проб. Если картина написана в холодных тонах — зеленых, синих, серых, белых, иногда содержит коричневый, — требуется рама холодного оттенка, светло-серая или под серебро. «Теплая» картина — желтая, охристая, оранжевая, теплых красных тонов, требует раму теплого оттенка. Часто достаточно одной золотой или серебряной планки, акварели наклеиваются на паспарту из неотбеленного льна, и иногда бывает трудно установить, нужен ли картине воздух или ее сразу же следует заковать в раму.
Павел сейчас читает мне отрывки из «Войны и мира» Толстого, удивительные сведения о войне с Наполеоном, очень достойная книга.
Дива по-прежнему держится бодро, мы с ней ладим, и меня утешает мысль, что мы будем вместе. Целую много-много раз, моя дорогая девочка. Юленька все-таки доставляет нам больше радости, чем хлопот, именно потому, что она далеко не ангельское создание. Мы влюбились в нее по уши, даже Павел.
Черная дыра
Отто с Марией7 привезли жирные сардельки, картошку и сливовицу, так что мы пируем! Очередные новости из Праги: депортация в Лодзь закончена, в Польшу нас вроде бы отправлять не будут. Только в Терезин. Маленький городок, со старинной крепостью и огромными казармами. Уникальная постройка, возведенная в честь императрицы Марии Терезии, матери Франца Иосифа. Казармы будут заселять евреями. Все лучше, чем Польша. В Терезин уже отправили первую еврейскую бригаду, она будет готовить для нас спальные места. Видели бы вы, из кого состоит эта бригада! Художники, музыканты, актеры… Если один из ста попадет по гвоздю молотком, уже хорошо!
Отто смеется. Смех, как у Павла, но глаза другие, поменьше, с прищуром, с хитринкой.
Говорят, мы будем отсиживаться в этой резервации до конца войны. Ни выпить, ни покурить, — на это строжайший запрет. Берегут наше здоровье. Не представляю, как нас всех там уместят…
В тесноте, да не в обиде, — вставляет словцо Мария, которая при разговорчивом Отто обычно молчит как рыба.
Мы согрелись, развеселились, нам не страшен Терезин.
_______________________________
1 Елена Макарова «Фридл», НЛО, М., 2012. Отрывок относится к гроновскому периоду. В Гронов, городок близ польской границы, Фридл и ее муж Павел Брандейс уехали из Праги и прожили там четыре года (1938-1942). В отрывке цитируются письма Ф. Дикер-Брандейс к Хильде Котны (в замужестве Ангелини-Котны) — близкой подруге Фридл. Будучи «арийкой», Хильда, вопреки нацистским законам, посещала Фридл в Гронове, привозила ей из Германии краски и продукты, поддерживала ее душевно и материально до самой депортации в Терезин 17 декабря 1942 г. Хильда сохранила более 50 писем Фридл, впервые опубликованных на сайте http://www.makarovainit.com/friedl/letters.html.
2 Дива — Лаура Шимкова, подруга Фридл и член подпольной коммунистической группы. Работала вместе с ней в Терезинском детском доме, была депортирована в Освенцим, оттуда в рабочий лагерь Эдеран. Умерла в Праге в 70-х годах. Фридл использует клички, чтобы обмануть цензуру.
3 Собачка. Согласно приказу нацистов о сдаче евреями домашних животных, ее впоследствии пришлось отдать «арийским» знакомым.
4 Маргит Тери-Адлер-Бушман (1892 — 1977), подруга Фридл.
5 Ланге — Хильда Котны.
6 Лизи — Элизабет Дойч, член подпольной коммунистической группы, подруга Фридл. Депортирована в гетто Лодзь 26.10.1941, погибла.
7 Отто Брандейс, брат Павла, и его жена.
Источник: chaskor.ru