Одним из побудительных мотивов литературного творчества является стремление пишущего упорядочить мир, как свой внутренний, противоречивый, так и окружающий, почти всегда враждебный. Произведения, созданные в последние пятьдесят лет и публикуемые в нынешнем выпуске «Митиного журнала», в полной мере отражают эту дуальность.
Полёт голубки на крыльях фобии
Одним из побудительных мотивов литературного творчества является стремление пишущего упорядочить мир, как свой внутренний, противоречивый, так и окружающий, почти всегда враждебный. Произведения, созданные в последние пятьдесят лет и публикуемые в нынешнем выпуске «Митиного журнала», в полной мере отражают эту дуальность.
Полёт голубки на крыльях фобии
Существует любопытная гипотеза антропогенеза: человекообразные обезьяны не отличались большой живучестью — неразвитый волосяной покров, затяжной детства и т.д. Чтобы выжить во враждебной окружающей среде, обезьяны старались подражать более сильным и ловким существам. Живя, так сказать, «по плану» какого-то животного, человек заодно расширял и свое сознание, стремясь закрепить в памяти приобретаемые навыки.
«…Мне хотелось записать всю свою жизнь, и я купил блокнот… Я раскрыл свою память, как человек, который вынужден немедленно убираться из дома по случаю землетрясения и запихивает в чемодан все, что попадется под руку…» «…Мы не могли сообразить, что совместная жизнь — это не … новелла с двумя героями. Наша квартира превратилась в литературно ограниченное пространство, мы снова оказались в начале текста…» «…Задача литературы — возбуждать в людях худшие чувства…» «…Вряд ли можно назвать писателя целью мироздания или его венцом, но он, безусловно, является его создателем. Все находящиеся в этом мире существа и предметы определяются … исключительно по степени близости к его центру в лице писателя…» «…Подумать только, столько напряжения, столько волнения, столько забот уместилось на пяти страницах…» «…Писать стихи…Они скользят неуловимо где-то по краю…Я знаю иногда высокое счастье тех мгновений, когда время, словно акробат, парит между землей и небом, а я исчезаю — одновременно являясь…»
Можно вспомнить роман Голдинга «Наследники», где эта тонкая грань антропогенеза хорошо очерчена: когда одни особи превращаются во все более и более разумных людей, другие — в скулящих и вымирающих тварей.
Преамбула эта кажется необходимой, потому что главный герой повести Юлии Кисиной «Таманский волк» — человековолк, причем из породы вымерших в 1930-е гг. тилацинов, или сумчатых волков (иногда их называют тиграми за полосы на спине).
К слову, примеры оборотничества встречаются не только на страницах литературных произведений. По воспоминаниям не склонного к мистицизму и романтизму академика М. Гаспарова, ликантропии в легкой форме был подвержен Сергей Бобров. Пианистка Элен Гримо занимается разведением волков и, кажется, предпочитает их своим двуногим собратьям.
«Тасманский волк» — книга Признания, Познания и Послания. Повесть Юлии Кисиной имеет несомненные признаки авантюрно-приключенческой.
ЧеловековолкСерер — последний в роду — родился в СССР и вырос в Средней Азии. Там он узнал от бабушки историю своего гонимого племени.
Фотографа и писателя ЭрвеГибера в России до сих пор практически не знают. Широкое распространение получила его документальная хроника «Другу, который не спас мне жизнь», рассказывающую о сражении ВИЧ-инфицированного со своим недугом, опубликованную журналом «Иностранная литература». Игра в классика
Обвинения, оправдывающие их истребление, довольно стандартны: колдовство, ритуальные убийства, людоедство, нежелательное вероисповедание. В общем, Бейлис умер, но дело его живет.
От бабушки Серер узнает о существовании Священной книги Волка, чуть ли не в единственном экземпляре. Так возникает эзотерический аспект повести.
Поискам Книги герой собирается посвятить свою жизнь. Странствия Серера уподобляют его другим знаменитым скитальцам: Одиссею и Вечному Жиду. Он оказывается в Индии, Египте, Тоскане, Магрибе, Таиланде и Аравии, сибаритствует в личном самолете шейха, в резиденциях махарадж и нефтяных королей, но также и спускается в трущобы Бомбея и Бангкока.
Он звонит из телефонной будки в джунглях и смотрится в трюмо на морском берегу. Встречается с европейцами-хиппи, торговцами и рыбаками, ворами и убийцами, поэтами-радикалами. Важную роль в поисках играет общение Серера с животными, ему родственными: собаками и кошками.
В повествовании можно отметить лейтмотивы, характерные для авантюрного романа: образ мертвеца, который подобно скелетам — указателям Флинта в «Острове сокровищ», подсказывает герою направление поисков.
Это и воровство, причем герой то становится его жертвой, то крадет сам. Это и образ Прекрасной Дамы, принимающей разные обличья: украинки Веры (она же Ева), по вечерам становящейся арабской кошкой; волчицы Лизы, угодившей в смертельную ловушку; безутешной Елены, дочери шведского дипломата; коварной изменницы Анны и москвички Ольги, «стажировавшейся по нефти». И, наконец, ключевой для повести мотив убийства. В начале текста Серер размышляет о возможности преступления, его практической стороне. В середине его, во время таиландских скитаний, он становится виновником смерти котенка, не дававшего ему спать.
«Котенок ни на минуту не отставал и продолжал мяукать, требуя любви и внимания. В тот момент во мне что-то неприятно и зло шевельнулось. Всеми силами я пожелал, чтобы его сейчас не было…тогда Собака, по-видимому, услышав мое внутреннее желание…загнала назойливое животное на дерево… Я решил пройтись к воде. У самого пляжа я вздрогнул от ужаса — маленькое рыжее животное бессильно лежало на земле… На теле не было никаких следов ранения… Одна лапка еще шевелилась, глаза были широко распахнуты навстречу яркому свету, но в них не было отражения!.. Наконец, он замер… Я взял валявшуюся в стороне английскую газету и завернул в нее моего котенка. Я решил отнести его в лес. Пока я шел…то ощущал пальцами тепло маленького тела. Передо мной плыли глаза мертвых тилацинов, а затем и мое собственное лицо с такими же черными зрачками, в которых нет дна… Я…разрыдался от мысли, что в глубине моего сознания живет дьявол, эгоистический убийца».
Длинная цитата позволяет обратить внимание на характер героя. Он — вполне интеллектуален и способенсмотреть на себя со стороны. Но возвратимся к мотиву убийства.
В конце повести Серер находит Священную книгу, что дает ему силы для ликвидации идейного оппонента — иранского поэта, личного друга Ахмадинежада. И хотя Сереру не суждено завладеть желанной Книгой, взамен этого он находит свое предназначение.
В финале последнийтилацин становится настоятелем Храма пылающего сердца, прихожане которого — бездомные животные.
На первых страницах повести герой разделяет людей на растения, что проводят всю жизнь в предуказанном горшке, и животных, которые ходят по миру и принюхиваются.
Прекращение блужданий связано с изживанием страха. На последних страницах Серер решительно уподобляет себя растению, обладающему странным свойством выживать в любых обстоятельствах.
Плутовской и одновременно метафизический характер одиссеи последнего тилацина и ее колониальный колорит, живо напоминают роман Киплинга «Ким».
Отметим выразительность авторских образов и описаний, свойственную визуальным искусствам. Вот герой заболевает малярией:
«Муравьи залезают тебе в рот, в уши, прокладывают через твое тело дороги и ставят железнодорожные станции… Кажется, что в сердце у тебя завелись глисты, а в мозгу начался военный парад водяных блох».
Вот Серер плывет на катере прочь из тайской глуши:
«До меня перестал доноситься шум веселых цимбал океана. Теперь я мог выйти из лодки и отправиться в путь по скрипучему морю на санях в сторону неба … Сани тронулись… и небо тяжело повисло над Индийским океаном… Вскоре уже не было видно ни седока в пурпурной чалме, ни извозчика, ни лошади, ни единого огонька в снежной пустоши, ни черного леса, ни огненных волчьих глаз. Подо мной лишь мерно колыхалось бесконечное серебристое снежное поле пустой гладкой воды, поле пустого Сатурна».
Вот герой попадает в захудалую гостиницу в Бангкоке:
«Я находился в желудке Жюля Верна. Над головой шумели трубы. Из открытых проводов, висевших в углу, трещала молния. Потом она неслась из колтунов спутанных кабелей, растянутых по коридору».
Когда же Серер лежит в кровати и прислушивается к городским шумам, а мысль его словно парит над улицами, вспоминается летящая над городом камера ГаспараНоэ в фильме «Войти в пустоту».
Уроки узкого
Рассказ Ольги Комаровой «Виолетта» (1989?) написан от лица молодого литератора, занятого, в основном, угнетающей поденщиной: переводами, «газетной пошлятиной», «несносными сценариями телепередач».
Однажды на рынке он знакомится с девушкой Виолеттой, продающей смородину. Она парадоксально красива, несколько угловата, ленива, невинна, читает мадам де Сталь по-французски и пишет прозу по-русски.
«Несамостоятельность вообще» — такое определение выносит рассказчик отношению Виолетты к жизни. Любовь героев с каждой страницей приобретает все более фатальный характер.
Виолетта последовательно отрекается от родителей, друзей, службы, творчества и сознательно ограничивает жизнь любимым человеком. Рассказчик последовательно испытывает желание обладать, помочь, расстаться, ненавидеть, умереть, убить, быть всегда вместе.
В конце концов, любовные чувства героя иссякают, Виолетта исчезает. Проходит несколько лет, рассказчик благополучен в семейной жизни и в меру успешен в литературных занятиях. А девушку приютила мама нашего героя, оформив ее домработницей.
«Но Виолетта…» — рассказ обрывается многоточием. Кажется, эту фразу можно закончить: «Но Виолетта — это я». У драмы героини есть сходство с судьбой автора: Комарова в своей короткой жизни успела найти призвание, отречься от него и раствориться в истовом служении.
Чёрная метка
Нигилизм и мизантропия пронизывают содержание прозаических фрагментов «Безумная мгла» Маруси Климовой.
«Жизнь надо прожить так, чтобы Николаю Островскому даже на том свете стало за тебя мучительно больно…», — не таков ли девиз героя-повествователя?!
Критический его настрой подобен всеобъемлющему скептицизму Свифта: Бог нужен лишь для того, чтобы преступнику и негодяю было куда зайти с формальным покаянием.
Имя писателя должно быть возможно более идиотским, зато запоминающимся.
Чтение книг — это знакомство с маразмом и слабоумием.
Единственный и неиссякаемый источник вдохновения — удовольствие от созерцания направленной на тебя бессильной злобы.
Большинство деятелей современной культуры — бессмысленные персонажи (в качестве примера приводится композитор О. Каравайчук).
Внешний облик людей на редкость уродлив: группа низкорослых даунов у входа в метро, мерзкий тип с оспинами и проплешинами в магазине, три шкафоподобные медсестры с багровыми лицами и синими губами, влюбленная парочка, чьи кривые ноги напоминают восклицание «ох».
Человечество будет точно так же стыдиться современных мыслителей в будущем, как религии сегодня (на примере Фуко и Деррида). Положительный герой — тупой обыватель, случайно угодивший в катаклизм.
И даже животные, которые совершенны почти так же, как роботы, сильно обнаглели за последние годы.
Гиперкритицизм повествователя скорее усиливает его наблюдательность и заостряет интеллектуальный скальпель. Среди записей можно увидеть тонкие и грустные замечания о том, что нельзя любой элементарный вопрос в России решать с помощью мордобоя, а как еще?
Или размышления о ХХI веке как об эпохе Великих закрытий в культуре; о литературе как о единственном подлинном явлении в прошлом, настоящем и будущем человечества; о выборе ценностей в жизни — между добром-правдой-уродством и злом-коварством-красотой; о гуманизме и гомосексуализме; о жизненности и правдивости Евангелия.
Меткие и не слишком доброжелательные наблюдения за семейной и умственной жизнью брата, воспоминание о судьбе закаленной как сталь бабушки из Шепетовки, просмотр фильма «Елена» или дорожные впечатления о поездке в Купчино — все это лишний раз заставляет героя-рассказчика поразмыслить о человеческом несовершенстве. Когда же этот мир будут населять одни только роботы!
Третий том
Фрагменты швейцарско-российского дневника 2011-2012 гг. Александра Маркина («Митин журнал» последовательно публикует эти записи, едва ли не первым в истории новейшей русской культуры придав электронным дневникам бумажное воплощение), с одной стороны, предельно биографичны, с другой — полны литературных реминисценций.
Я решила сформулировать аморальный кодекс художника или писателя, что-то вроде нечаевcкого «Катехизиса революционера», который состоит из десяти заповедей, из которых последняя — самая главная. Юлия Кисина: «Писатель должен быть бесстыдным в своей откровенности»
Записи объединяет стремление автора к самоуничижению, что позволяет включить героя дневников в галерею «маленьких людей» русской литературы.
Он хочет быть съеденным людоедом, словно в рассказе Теннесси Уильямса, выпоротым, как в порнографическом романе Эрнста Теодора Гофмана (если «Сестру Монику» написал все-таки он), изнасилованным и убитым, как в российской газетной хронике. Самомаргинализация повествователя в благополучной Швейцарии доведена до абсурдного предела. Он ходит зимой в побитом молью шарфе, дырявых кедах и варежках; готовит суп из четверти тыквы, рагу из дохлой белки и спагетти с соусом из газонной травы и мха; бродит вокруг изысканных ресторанов, читая меню у дверей и заглядывая в окна; униженно попрошайничает и микроскопически ворует на городском рынке.
Подобное существование влачат персонажи Гамсуна и Беккета. Говоря о реминисценциях, осмелюсь предположить: замечательная вставная новелла о Василисе прыщавой, ее невинности, женихе, учителе и черном дильдо навеяна не только чтением романа Флобера, но и воспоминанием о героинях Виктора Ерофеева — Ксюше (это она страдала «локальным комплексом Эммы Бовари») и Наде.
Повествователь не сомневается и стремится логически доказать, что страсть к унижению присуща не ему одному, но является неискоренимым и сокровенным желанием т.н. «русского народа». «Нетрудно заметить, что унижение — это уничтожение без „что“ посередине», — продолжает он.
Об одержимости автора собственной смертью уже говорилось. Но и чужая смерть — нередкая гостья на страницах дневника. Умирают сослуживица матери и ее соседка по палате. 83-летняя старуха убивает свою 62-летнюю дочь. На лыжной трассе происходит несчастный случай. В московском метро зарезали гастарбайтера, а в московской квартире — помощника депутата.
Впрочем, мрачные наблюдения и рассуждения не мешают Маркину восхищаться красотой человеческого тела или швейцарского пейзажа, изобретательностью мысли или изощрённостью речи.
Литнаследство
В тексте Павла Улитина «Капричос» (1965) причудливо переплетены история ареста и заключения автора, его литературные замыслы (в основном, неосуществленные), политика Советской власти в отношении культуры, жизнь московской литературной богемы.
Как происходит перетекание одной темы в другую, можно объяснить на примере десятой страницы этого непростого текста, публикуемого по авторской машинописи.
Упоминание трех товарищей относится к теме ареста, с ней всплывает воспоминание о пережитых в тюремной психушке слуховых и зрительных галлюцинациях — видимых, но неслышных колоколах. Умозрительные звуки приводят в текст оглохшего композитора Бетховена, вслед за ним возникает Шостакович, возвращая тему преследования художника в СССР властью.
Вернувшись к ней, Улитин вспоминает и о причине своего ареста — неподцензурном творчестве. После чего в тексте логично появляются коллеги-литераторы, а за ними и богемные женщины и необременительный разврат.
Если все же попытаться увидеть за всем этим нитевидную сюжетную линию, то перед нами, очевидно, трагическая история о репрессированной литературе.
К счастью, автор не последовал примеру своего героя и не бросил писать, к сожалению, не дожив до публикации своих произведений на жестоковыйной родине.
Мемориально напечатанный в журнале текст А. Т. Драгомощенко, чья жизнь и творчество неразрывно связаны с «Митиным журналом», относится к раннему периоду его творчества — началу 70-х годов.
Несмотря на фрагментарность и дневниковость записей, «Тень черепахи» имеет сюжетный стержень — поиск автором творческого и житейского равновесия.
Избранная Аркадием Драгомощенко повествовательная манера подчас напоминает амплитуду колебаний маятника. При этом оговоримся, что автор зачастую возвращается к занимающей его мысли, всякий раз уточняя или даже изменяя ее направление. Например, размышления о том, что в дневнике должны оставаться чистые страницы, иначе при чтении может возникнуть ощущение мнимой последовательности, а ведь часто бывают дни без единой мысли.
«Есть такие дни и ночи, о которых говоришь себе: надо во что бы то ни стало их запомнить. Может быть. Потом я что-нибудь пойму из того, что случилось, но пока надо просто их запомнить».
Вот для чего белые листы бумаги в дневнике — их приберегаешь на то момент наступления понимания.
Драгомощенко понимает: назначение поэта и поэзии состоит в выговаривании мира, хотя «молчание — конечная цель любого творческого акта…»
О любви Драгомощенко пишет как о непременной сопутнице смерти, в ее различных воплощениях и о её эмоциональных составляющих.
«Никто не знает, где она начинается и где кончается… Из нашей любви, я уверен, где-то в Китае или Швеции возникает новая любовь, допустим, к земляным орехам…»
На последних страницах автор, кажется, находит желанное равновесие: и вот уже в одном из отрывков появляется образ плывущего корабля; того самого, что был спущен на воду в незаконченной пушкинской «Осени».
Пока писатель жив, он может и должен созидать, несмотря на репрессии власти, мракобесие, саморазрушение и житейские невзгоды.
Драгомощенко обращается с негромкой проповедью «тайной свободы» к авторам журнала, а так же прочим знакомым и незнакомым товарищам по трудному счастью.
Помощь заграницы
Список авторов 66-го номера не исчерпывается русскими прозаиками.
Иностранные герои 66-го номера — голландец Герард Реве и француз ЭрвеГибер.
«Досье» Реве и Гибера содержат фрагменты прозы, стихи, письма, сказки и выступления писателей, а также эссе российских и зарубежных литераторов, посвященные жизни и творчеству этих примечательных авторов.
«Досье» дают достаточное представление как о моцартианской легкости и чувственной религиозности Герарда Реве, так и о беспощадном фотографическом реализме ЭрвеГибера. А заинтересовавшиеся читатели могут обратиться к чтению 11 книг этих писателей, уже выпущенных издательством Kolonnapublications.
Немецкий пражский писатель Оскар Баум впервые публикуется на русском языке. Для лучшего понимания прозы друга Франца Кафки и Макса Брода следует знать, что он был слепым.
Незряч и Бертль — герой представленного в журнале фрагмента «Из будней безработного». Это обстоятельство во многом обуславливает его отношения с матерью, разрешающиеся трагедией — еще одной пражской дефенестрацией.
Среди авторов 66-го номера также Василий Ломакин с собственными макабрическими стихами, Ярослав Старцев с переводами средневековых поэтов-хулиганов, Анри Волохонский, продолжающий заочное сотрудничество-соперничество с Джойсом, и вдохновленный зеленой феей абсента чародей АлистерКроули.
Источник: chaskor.ru