Примадонна мировой оперы, непревзойденная Норма, Турандот, Манон Леско, леди Макбет, крайне редко выступающая в России, неожиданно решила спеть в зале Чайковского с хором Владимира Минина. О том, что побудило выбрать необычную для Гулегиной целиком русскую программу, от Чайковского до современного авангарда, о превратностях жизни оперного артиста и о своих самых любимых людях звезда рассказала «Труду».
Примадонна мировой оперы, непревзойденная Норма, Турандот, Манон Леско, леди Макбет, крайне редко выступающая в России, неожиданно решила спеть в зале Чайковского с хором Владимира Минина. О том, что побудило выбрать необычную для Гулегиной целиком русскую программу, от Чайковского до современного авангарда, о превратностях жизни оперного артиста и о своих самых любимых людях звезда рассказала «Труду».
— Мы здесь взволнованы сообщением об инциденте в Венской опере, где на вас, говорят, упал занавес.
— К сожалению, это правда! Да, прямо на аплодисментах после второго акта «Набукко», допевала уже в «ушибленном» состоянии. Врачи диагностировали сотрясение мозга. Пришлось из-за этого отменить очень важную для меня поездку в качестве посла доброй воли UNICEF (Международный чрезвычайный фонд помощи детям. — «Труд») в Казахстан, где я должна была изучить ситуацию с помощью детям и подросткам, встречаться с членами правительства…
— Как решились после этого ехать в Москву?
— Все-таки уже прошло достаточно времени. Хотя врач советовал лежать две недели, я пролежала только одну. Ну не могу же я из-за какой-то травмы подвести столько людей.
— В концерте вы исполните не только классику, но и совершенно не ассоциирующийся с вами репертуар, вроде кантаты современного композитора Юрия Буцко «Свадебные песни».
— А это Владимир Николаевич предложил. Я увидела ноты и за голову схватилась — как это спеть? Там есть ходы на четверть тона, я с таким впервые в жизни столкнулась. Тут и пианист не поможет — на рояле четверть тона не сыграешь. Ничего, мне не привыкать к экстриму. Вот на Олимпиаде в Ванкувере…
— Что было на Олимпиаде?
— Я стояла на 10-метровой высоте на узенькой площадке, только привязанная за пояс к тонкому штырьку, как кукла на витрине, с риском упасть каждую секунду… Это было во время финальной церемонии передачи олимпийского флага нашему Сочи. Надо было подняться в маленьком лифте на шар диаметром 10 метров. А на мне длинное платье, большие крылья, и нужно было следить, чтобы это все не попало в рельс лифта. Во время репетиции кончик платья таки попал, тут же вся конструкция завалилась — хорошо я догадалась потянуться в другую сторону и удалось удержать равновесие, пока ко мне не подскочили здоровые дядечки-техники и не освободили… А потом надо было на этом шаре выехать на стадион.
Страшно! Зато красиво, я в золотом платье… Шутила, что наши мало медалей получили, наверное, потому что все золото ушло на мое платье…
— Это трудности из области акробатики, а давайте все же вернемся к музыке. Вот уже два года, как вы вовсю поете «Турандот», в четырех или пяти постановках разных театров. Наверное, какие-то из них вам ближе, какие-то не во всем устраивают…
— Конечно, спектакли очень разные. Например, очень красивая постановка в Милане в «Ла Скала», прошедшая в апреле под руководством Валерия Гергиева. Академически-пышная, но с множеством современных наворотов, мультимедиа-эффектами. В первом акте сама Турандот не появляется, зато на белый круг Луны проецируется фильм, который мы снимали во время репетиций в костюмах и гриме — как она живет, кого ненавидит и чьей казнью командует, давая сигнал на отрубление головы… А начинается действие с того, что главный герой Калаф спит. И в конце после счастливой развязки Турандот дает ему знак: засыпай! То есть вся сказка ему приснилась.
— Гергиев в недавнем интервью «Труду» признался, что дирижировал спектакль с температурой 39.
— И провел его гениально. А простудился он после празднования 25-летия моего дебюта в «Скала», которое пришлось как раз на эти дни. Был прекрасный теплый вечер, переходящий в ночь, но когда Валерий и еще несколько сопровождающих его человек в три часа утра ушли к себе в отель, его прохватило. И он потом все время глотал антибиотики. Мне очень неловко, что он заболел именно на моем вечере. С другой стороны, я же пела с воспалением легких в «Турандот» Мариинского театра на гастролях в Японии в феврале… К сожалению, не все спектакли столь же удачны. Некоторые постановщики придумывают просто откровенную дурь. В Берлине от меня хотели, чтобы я выходила на дуэт Del primo bacio в ночной рубашке и Калаф тут же на авансцене надевал бы на меня свадебное платье. Я говорю: вы с ума сошли? Как можно во время такого важного дуэта отвлекать исполнителей? Не говоря уж о том, что впихнуть сопрано в платье — это же надо уметь (смеется). Хотите свадебное платье в финале — ОК, но ему место, только когда героиня уже говорит: «Да, его имя — любовь».
— Случалось отказываться от постановок?
— Бывало, когда еще была маленькая, а меня хотели поставить на тяжелый репертуар — «Джоконду», «Девушку с Запада», ту же «Турандот». Если же что-то не нравилось в спектакле, в основном старалась договориться. Я сама, может быть, не думаю и не чувствую так, как режиссер, но в том новом, что он предлагает, тоже может быть какое-то рациональное зерно. Как было с Филидой Ллойд на «Макбете» — кстати, с исполнения в Барселоне есть видео, а еще этот «Макбет» был в Париже и Лондоне, причем всюду со мной в партии леди Макбет. Но на самых первых репетициях в Париже мы с Филидой поспорили. Я увидела на подмостках ванну и спрашиваю: зачем это? Она говорит: а это ты перед сценой сомнамбулизма будешь мыться — отмывать кровь. Я думаю: о, приехали! Филиде же говорю: этого не будет. Ушла домой, и мне снится сон. Все черно, и вдруг полоса света, будто открывается дверь, вдали я вижу ванну и себя саму в белой рубашке с длинными лохмами, я зачерпываю из ванны воду и лью на себя, и моюсь, моюсь, моюсь, вдруг ррраз — увидела на руках кровь! И в этот момент дверь закрывается.
Действительно страшно, гораздо страшнее, чем если бы я просто мыла руки под краном — как в традиционной постановке. В этом ведь правда есть что-то безумное — одетый человек со всклокоченными волосами льет на себя воду, а потом еще и видит кровь … Я вскочила и все записала, потому что если ночью что-то снится и не запишешь (например, бывает, приходят стихи), — все, забыла… После прихожу на репетицию и говорю: «Филида, давай поговорим об этой ванне». Она покорно: «Да ладно, если ты не хочешь в ней мыться, не надо». Я говорю: «Подожди, иди в зал и посмотри, так или не так»… Она все увидела и воскликнула: «Так! Только как ты будешь петь в мокрой рубашке, тебе же верхнюю ноту потом брать!» Я говорю: «Нормально, верхняя нота если есть, то есть, а если нет, то уже не будет»… Однажды на репетиции «Макбета» в Метрополитен-опере я невольно подала рискованную идею постановщикам. Там кровать Макбета и его жены — как трон, как крепость. И я «пошутила»: упала с нее, да так, что скатилась роллом до оркестра. А тут как развторое проведение труднейшей арии-кабалетты. И ассистентка режиссера, она же хореограф, говорит: если бы ты так сделала на спектакле!.. Я думаю: о! Эту кабалетту один раз еле-еле поют, не говоря уже о повторе, но если решаются повторить, то уже намертво упираясь ногами в пол, тут точно не до акробатики… Ho ради спортивного интереса все-таки все спектакли так и пела, и DVD так записала. Один раз, впрочем, они меня уронили внепланово — в эпизоде, где 13 ведьм держат стулья, а я по ним иду. Стулья у девочек в руках гуляют туда-сюда, и они не удержали. Я сломала ребро — к счастью, это был последний спектакль серии. А один раз меня в Метрополитен ударило трубой, и я через неделю стала писать стихи. Сейчас вот думаю — может, после удара занавесом у меня еще какой-нибудь талант объявится? Шутки шутками, но вообще жизнь на сцене — это не самое легкое. Все может произойти, от неправильного закрытия занавеса до падения на тебя массивной декорации, как было в Сантандере в 1993 году.
— Что скажете по поводу такого отзыва на ваше пение: «езда на танке по связкам»?
— Я знаю, это один из моих поклонников написал в интернете.
Он, очевидно, имел в виду, что у меня очень тяжелый репертуар и я никогда на сцене не жалею ни голоса, ни сил. Например, когда пою выход Абигайль в «Набукко» или первый акт «Аттилы», где на сцену выводят пленниц, в том числе Одабеллу. Там ничего особо сложного нет, но вот эти верхние «до» должны прямо звенеть истерикой и ненавистью, как у дикой кошки. Это ее Santo di patria не должно быть нежным, это вопль: ух, развязали бы мне руки, я бы тебя разодрала в клочья, загрызла. Тут не надо бояться за голос. А вот во второй арии, когда она о своем отце вспоминает, — уже другое. Краски разные, в зависимости от задачи.
— Но почему вы с таким мощным, уж простите, повторю — «танком в голосе» не поете Вагнера?
— Да, не пою. Хотя мне и Леони Ризанек, и Гвин Джонс (знаменитые оперные певцы. — С. Б.) говорили: Вагнер — это для тебя. Но Вагнер — это философия. Его нельзя просто так выйти и проорать. Чтобы его петь, нужно перечитать целую Библиотеку Конгресса. Надо знать его письма, представлять, для какой своей любимой на тот момент женщины он писал ту или иную партию. Вагнер — религия для его знатоков, там свои каноны, любая отсебятина будет сурово осуждена. А просто орать Вагнера, или даже спеть его добротно, но без глубокого проникновения, так же неинтересно, как слушать оперу через телефонную трубку. И даже если ты проделаешь всю необходимую гигантскую подготовку, где гарантия, что на постановку не придет какой-нибудь необразованный режиссер, который ничего этого не знает и начнет ставить чушь, перенося действие в детский сад, или на бензоколонку, или в туалет, как это было в Байройте — Мекке вагнеровской музыки…
— Но со временем не исключаете, что все-таки споете Вагнера?
— Исключаю. Я считаю, что если не выучу немецкий до такого уровня, чтобы читать письма Вагнера в оригинале, то за это не стоит браться.
— Не могу не спросить, почему в последнее время вы мало поете русскую оперу.
— Надеюсь петь ее больше. Особенно хочется спеть «Орлеанскую деву» Чайковского. Так что ария и гимн оттуда в программе нынешнего концерта не случайны. А еще мечтаю о «Царской невесте». Причем об обеих партиях — Марфы и Любаши.
— Но Любаша — меццо-сопрано, а вы — сопрано.
— Это как раз нормально, без всяких проблем, моя теперешняя концертная программа тоже в значительной части меццо-сопрановая. А вот Марфу интересно спеть таким звенящим, девичьим звуком. Пела же я Иоланту, «Кармину бурану» — там именно такой голос нужен. Другое дело, что Марфу мне вряд ли изобразить на сцене, у меня другая стать. Но Любашу я бы могла спеть на сцене, а Марфу записать. Кстати я никогда не пела Баттерфляй. Именно потому, что физически не вписываюсь в эту роль: рост слишком большой. Да и психологически, честно говоря, не понимаю, как могут «съехаться в одну квартиру» темпераментная итальянская музыка и психофизика 14-летней японки. Никак оно для меня не сливается в один флакон.
Отдельные арии — да, пою.
— Как относитесь к тому, что некоторые наши оперные певцы стали совершать рейды в сторону эстрады? Вот Анна Нетребко спела с Филиппом Киркоровым песню Игоря Крутого. Дмитрий Хворостовский на днях в который раз спел цикл «Дежавю» того же Крутого. Кстати, хит Игоря Яковлевича «Я люблю тебя до слез», знаю, и вы уважаете.
— О, это да. И еще, конечно, «Мы идем с конем по полю вдвоем» Игоря Матвиенко… Что же, я нормальный человек. Когда веду машину (обожаю жать на газ), постоянно пою «Путь-дорожка фронтовая», а рядом сидит моя дочь и говорит: «Э, э, э, спокойнее, ограничение скорости!» Кстати, вот за что Диме Хворостовскому низкий поклон и шляпу долой — за то, что он спел песни военных лет. Я просто мечтаю о подобном. Сегодня, между прочим, на репетиции впервые спела песню Женьки из оперы Кирилла Молчанова «Зори здесь тихие» и не заплакала. Обычно когда начинала петь эти строки: «Жди меня, и я вернусь, только очень…» — всё, на этом месте у меня сдавливало горло…. Еще вчера рыдала так, что остановиться невозможно. А сегодня я герой, спела без остановки. И в будущем хотела бы с хором Владимира Николаевича Минина спеть и «Землянку», и «Катюшу», и «Алексей, Алешенька, сынок», и «Белеет ли в поле пороша»… Все, что звучит как голос матери.
Совершенно не считаю, что это меня как оперную певицу унизит. Мы выиграли страшную войну, и это нельзя забывать. Снобизм ни к чему хорошему не приводит. Если Бог дал голос, мы обязаны петь и в оперном театре, и в церкви, и для публики. Потому что в любом случае мы поем для людей, чтобы открывать сердца, дарить энергию. Если слушатель испытает счастье хотя бы на миг — оно стоит того, чтобы ради этого мы работали месяцами, годами, десятилетиями. И Дмитрий, и Анна молодцы. Все, что делается талантливо, нужно не осуждать, а приветствовать. И молодец композитор, который не побоялся оперников. Несмотря на расхожее мнение, что оперники только гудят громкими голосами. А кому не нравится, пусть не слушают и не смотрят.
— Есть на свете певицы, которым вы завидуете?
— Завидую певицам XVIII века. В детстве прочитала роман «Консуэло» Жорж Санд, и потом раз 12 его перечитывала. Представляла себя Консуэло, воображала, как это красиво, когда к театру на спектакль можно подплыть на гондоле… Тогда знаменитой певицей становилась только та, которая действительно прекрасно пела.
— А могут быть дружбы между двумя сопрано?
— Конечно, могут. У меня на свадьбе была Барбара Фритоли, моя очень хорошая приятельница. А Лена Заремба — просто моя ближайшая подруга. Она, правда, не сопрано, а контральто/меццо-сопрано, но я же тоже начинала как контральто/меццо-сопрано.
— Год назад вы вышли замуж за москвича — теперь больше времени бываете в Москве?
— Трудно сказать. Мой гастрольный график от этого никто не поменял. Когда в следующий раз приеду, неизвестно. К тому же мой муж Вячеслав, государственный тренер сборной России по греко-римской борьбе, сам летает по всему миру. Когда на пару дней освобождается, прилетает.
— До этого замужества вы с сыном жили в Люксембурге. Не думаете теперь забрать Руслана в Москву?
— Зачем? Ребенок там родился, учится в школе, говорит на четырех европейских языках.
— Он не обижается, что вы с ним мало бываете?
— Что вы! В этом у меня сын уникальный. Когда ему было четыре года и мы должны были отдать его в детский сад в Люксембурге, он говорил: ну почему ты уезжаешь!.. Я объясняю: пойми, люди хотят меня слушать. Он говорит: ну посмотри, какой дом большой, можем здесь стулья поставить, пусть приходят и слушают!.. Маленьким он называл меня Василиса, а себя Иван-царевич. Однажды я улетела в Японию, и он с помощью нянечки мне звонит: Василиса, Василиса, ну где ты, я зе стлелу в озело блосил, а ты все не идес и не идес!.. А сейчас он все понимает. Что вы хотите, 1метр 62 сантиметра ростом, 42-й размер обуви. Я ему недавно сказала: бедный ты бедный, тебе бы другую, хорошую маму. Он: нет, мне не надо другую маму, мне надо, чтобы ты дома была.
— Вы упомянули дочь, но редко о ней рассказываете.
— Что вы, Наташа — это моя огромная гордость. Она мой директор, а еще пишет стихи, музыку. Кроме того, у нее своя рок-группа в Мюнхене. Нас иногда за сестер принимают, даже за близнецов. А мы эту легенду поддерживаем (смеется).
— Мария, я вас в прошлый раз видел в стиле почти что хэви метал — кожа с заклепками. Правда, от Версаче. А сегодня легкий летний кардиган с вышивкой этно. Какие стили у вас любимые?
— Самый любимый — черный свитер, черные джинсы и какой-нибудь пиджак или кардиган. И удобно, и очень модно в этом году.
— Но обязательно от Версаче?
— Почему, есть же Эскада (смеется). Или Шанель. Или очень приятная марка «Луиза Спаньоли», которую я покупаю в Италии, а сейчас она и в Москве появилась. Конечно, фирменные вещи носить приятно. Но в принципе времени ходить по бутикам совершенно нет. Посмотрела каталог, выбрала, размер сказала, Натаха заказала, все в ящиках пришло — дело сделано!
— Известно, что вы любите кавказскую кухню, но кавказская кухня — не для тех, кто мечтает похудеть. Значит, приходится принимать меры, чтобы сдерживать вес?
— Конечно, если бы я за собой не следила, была бы шириной с этот стол.
— Гимнастика, пробежки?
— Гимнастика — да. Пробежки — нет, они вредны для здоровье. Хороши ходьба, плавание. И, как говорит Плисецкая — не жрать.
— Когда приезжаете в Россию, что больше всего радует?
— Красота. Проезжаю мимо Кремля и думаю: черт, ну почему же я не здесь живу. Вот иметь бы пентхаус с видом на храм Христа Спасителя.
— А что в России раздражает?
— Пробки! А если честно, мне здесь нравится. Я вам так скажу: как только сын вырастет и поступит в университет, мне уже в Люксембурге будет делать нечего. И я осяду в Москве. Обрусею, как Слава говорит. Вот он обрусевший армянин, как он сам себя называет, а я буду обрусевшая люксембурженка. Когда спрашивают — кто ты по национальности, — если считать по каплям, можно закопаться. Папа — армянин, мама — полуукраинка, полуеврейка. Но в принципе — говорю по-русски, думаю по-русски, мечтаю по-русски, сны вижу на русском.
— Воспользуюсь тем, что три секунды еще есть, пока провожаю вас по лестнице, и задам вопрос на засыпку: какой спектакль в вашей жизни был самый лучший?
— Ой, да разве такое сходу скажешь… Хотя нет, знаю! В Берлине в 92-м или 93-м году мы пели с Нилом Шикоффом «Тоску», и нас 39 раз вызывали на поклон. Почти час длилась овация. Не я считала — немцы, а они люди точные.
Источник: trud.ru