Манцов:
Дима, заглянул к вам в ЖЖ и сразу же наткнулся на восторг по поводу россиниевской «Золушки». Думаю, с этого пунктика удобно будет начать нашу вторую беседу про «интерес», ибо я и сам фанат означенного произведения, хотя не считаю, в отличие от вас, что Россини хоть сколько-нибудь сопоставим с Верди.
Манцов:
Дима, заглянул к вам в ЖЖ и сразу же наткнулся на восторг по поводу россиниевской «Золушки». Думаю, с этого пунктика удобно будет начать нашу вторую беседу про «интерес», ибо я и сам фанат означенного произведения, хотя не считаю, в отличие от вас, что Россини хоть сколько-нибудь сопоставим с Верди.
Но это я так, для разгона! Чтобы создать некий, хе-хе, всемирно-исторический контекст. А дальше-то намереваюсь говорить всё больше о частностях, то есть, как и заявлял в первой части разговора, о своём частном интересе.
Поскольку и в давнем, и в недавнем прошлом я оперный маньяк, под рукой легко оказались две версии: от 1973 года с Терезой Берганцей, Луиджи Альвой и Клаудио Аббадо и от 1950 года с Зарой Долухановой, Анатолием Орфеновым и Онисимом Броном.
В прошлом месяце два часкоровских обозревателя беседовали о власти. В этом, особенно жарком, месяце пришло время подискутировать о том, что же такое ум и чем, собственно, он отличается от глупости. Является ли глупость бинарной оппозицией ума? «И пока голова не потеряна, она выказывает всяческие свойства — социальную зависимость, как у вас, или стремление к дистанцированию на безопасное расстояние от всего, как у меня. Кто более умён — человек с гранитным камушком внутри или же дерзновенный поэт, угробивший себе здоровье проникновенными лирическими строками?»
У каждого ума свой телескоп
Каковые я только что не без удовольствия переслушал. Вторая версия, конечно, по-русски, что воспринимается если не в пародийном ключе, то, скажем, в инфантильном. Вдобавок она, мягко говоря, дубовато записана: мало низов, оркестр глубоко утоплен, а зато певцы дышат прямо в микрофон.
Хуже всего, что скрипки работают в режиме «пилите, Шура, пилите, они золотые». Впрочем, дирижёру Брону всё прощаешь за одно только волшебное имя Онисим.
На одну лишь секунду возвращаясь к тематике прошлой беседы, отмечу, что во всех недостатках означенной отечественной записи виноват, конечно же, злокозненный товарищ Сталин.
Недостатки очевидны, однако с этим вариантом связана у меня одна сладостная личная история.
Помните, там ближе к концу первого действия диалог принца Рамиро и его слуги Дандини: «Zitto, zitto, piano, piano». Белов и Орфенов поют нечто вроде:
— С глазу на глаз и между нами
Вам скажу я по секрету,
Что порочней в целом свете
Я де-ви-цы не встре-чал.
— Мне таких девиц не надо,
Продолжай-ка свой рассказ!
— Этим дурам без пощады
Объявите свой отказ!
Ну, это дивные, дивные кусочки, которым русская речь даже идёт. Там все реплики многократно переставляются-варьируются, так что неожиданно случается эдакий Хармс: «Шёл по улице отряд сорок мальчиков подряд…»
Так вот, когда-то давно я снимал квартиру в Москве, и варианта с Берганцей у меня ещё не было, а этот, советский, уже был. Ко мне по делам пришла тогда малознакомая молодая женщина, разулась она на словах «с глазу на глаз и между нами», присела, оттопырив удивлённые ушки и фактически согласившись на всё, естественно, под реплику «Вам скажу я по секрету, что порочней в целом свете я девицы не встречал»; фактически приступила к делу на словах «Алидор же говорил мне — третья дочь есть у барона» — «Что ж, Алидор большой учёный, редко я таких встречал…»
Потом-то она признавалась, что потеряла голову от акустического сюрреализма: отличные мужские голоса, официозный стиль и при всём том недвусмысленный, но жизнерадостный текст о «порочной девице», который вдобавок настойчиво варьировался, «тупо» повторялся Беловым-Дандини раз, наверное, пятнадцать! Ей словно бы командовали-внушали: «А ну-ка, превращайся вот в такую же порочную девицу, народ и партия одобряют!»
Ох, волшебная сила искусства. Это незабываемо.
О, упоительный Россини!
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льёт — они кипят,
Они текут, они горят…
Господи, как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя!
А вы, Дима, какой вариант «Золушки» переслушиваете?
Бавильский:
На «Золушке» сижу как на героине приблизительно с сентября. Это запись 2006 года с Весселиной Касаровой, мюнхенский Rundfunkorchester, дирижёр Карло Риззи, хотя началось не с неё, а с фестиваля Российского национального оркестра, где дирижировал Михаил Плетнёв.
В ЖЖ я описал это исполнение (вероятно, именно на эту страничку вы и наткнулись), поразившее меня моими же собственными реакциями, над которыми я много думал, — дело в том, что лёгкая, воздушная, феерическая опера со сказочным сюжетом, в котором много комикуют и правильно кривляются, показалась мне трагическим высказыванием о конце определённой антропологической модели, к которой принадлежим и мы с вами.
Архетип Золушки, получающей воздаяние и заслуженную награду за трудолюбие и терпение, — один из базовых и фундаментальных для нашей цивилизации.
Соответственно, и все фабульные навороты, гениально закреплённые в музыке, основаны на конкретно сформулированных чёрно-белых моральных принципах.
Бинарные оппозиции здесь так же естественны и просты, как и смыслы, порождаемые ими. И вот ты, современный человек, сидишь в зале и понимаешь, что эта сказка уже более не работает, что всё сложнее и неоднозначнее. Что простота, которой хочется больше, чем свободы, недоступна.
То есть отныне «Золушка» уже даже не сказка, но научно-фантастическая утопия, сказка-сказка, показывающая тебе то, чего с тобой никогда не будет, не случится. И из-за этого становится вдвойне горше. Причём чем больше веселятся в музыке и на сцене, тем трагичнее воспринимается этот разрыв между тобой, «типичным представителем» нынешнего народонаселения, и классической эпистолой, в которой гармония ещё была достижимой.
Получается, что качество исполнения для меня — не самое важное; я слушаю запись про что-то своё. Для меня музыка и есть повторение пройденного, что-то сугубо знакомое, изученное и затверженное наизусть — только тогда оно скользит без заусениц, позволяя сосредоточиться на своём собственном мыслительном процессе.
Тем более что даже самые лучшие и совершенные музыкальные записи — консервы, не передающие и четверти того воздушного объёма, что наполняет сознание и лёгкие на концерте.
Я не люблю живые исполнения — их приходится делить с посторонними людьми и извне привнесёнными моментами, легко убивающими музыкальное впечатление, — шуршанием фантиков, звонками мобильных, разговорами, дешёвой парфюмерией и бижутерией, да много ещё с чем. Никогда ведь не знаешь, кто сядет с тобой рядом и когда начнёт кашлять.
Это как с принципом радио, которые я предпочитаю не слушать, поскольку не люблю предсказуемости, — мне важно делать выбор самому, а не надеяться на диджея или же программного редактора.
Никогда не играю в лотерею, сам принцип непредсказуемости лишает ответственного человека, стремящегося к контролю над ситуацией, почвы под ногами. Я должен знать то, что я могу получить, так как мне понятны мои цели и задачи; они давным-давно изучены и сформулированы, а чужого мне не надо.
Но, к счастью или же к сожалению, все мои сильные музыкальные увлечения (от Россини и Дворжака до Прокофьева и Шостаковича) начинались именно после живых концертов — когда объём впечатления оказывался настолько велик, что требовал продолжения банкета и дополнительного погружения в тему.
Записи умозрительны и лишены заусениц, они оказываются хорошей подложкой для твоих собственных мыслей, идеальной погодой для умозрительной прогулки, тогда как концерты необходимы для дальнейшего развития. Для выхода внутреннего процесса на какой-то новый уровень.
Странный, однако, Игорь, у вас заход на тему свободного времени, не думал, что вы с музыки зайдёте. Для меня-то как раз музыка — тема не свободного, но занятого времени, загруженного (нагруженного) смыслами и содержанием. Время, отвоёванное у пустоты, хаоса и энтропии. Насыпание острова самости и независимости. Незалежности.
Если музыка — это повторение и узнавание пройденного, то «слушанье» (а не «слышанье») — укрепление собственных позиций, как себя внутри музыки, так и музыки внутри себя. Такое, знаете ли, отрабатывание навыка. Что-то типа накачивания мускулатуры восприятия, развитие музыкальной памяти.
В прошлом нашем диалоге я уже упоминал, что бессознательно готовишься к возможным лишениям, развивая умение любоваться самым малым, вроде трещин на асфальте или узора обоев. Слушанье музыки — продолжение этой внутренней традиции накопления впечатлений, которые могут пригодиться в какой-то иной, менее комфортной ситуации.
Кстати, Игорь, как вы считаете, можно ли накопить впечатлений с запасом? Можно ли обмануть (опровергнуть) основной закон существования живой музыки или театра, работающих только «здесь и сейчас»?
Манцов:
Вы сразу много вопросов поднимаете, не знаю, за какой приняться для начала…
Почему я сразу о музыке? Думаю, музыка — это недооценённый социокультурный ресурс. Например, музыкой сподручно подавлять так называемые внутренние монологи, которыми замусоривают наше внутреннее пространство разного рода субличности, гнездящиеся в наших телах.
Музыка подавляет наши (а на деле-то совсем не наши) претенциозные размышления и создаёт таким образом некое полезное для душевного здоровья пустое пространство.
Далее. Конечно, всякий внимательный слушатель музыки накапливает рано или поздно «впечатлений с запасом», а как же! Музыка — это именно накопление, развитие, взаимопроникновение и взаимовлияние жанровых моделей.
У вас в беседе с Ольгой Раевой был прекрасный эпизод, где она говорит, что в Германии И. С. Бах — «всего-навсего» гениальный аранжировщик протестантского хорала, а в России, где хорал этот неактуален и не впечатан в подкорку, интеллигенты-образованцы считают за долг восторженно причмокивать и трактовать Иоганна Себастьяна в манере «всё и вся придумавший мессия», в излюбленном здешнем стиле «всепобеждающая духовность».
Я и сам помню выспренние, ничего не означающие высказывания такого рода у Андрея Арсеньевича Тарковского, человека, в общем-то, тонкого, крупного, с которым не мне равняться.
Музыка помнит, а как же! И заставляет помнить нас, но при этом, по определению Леви-Стросса, она — «машина по уничтожению времени», то есть она всё время укореняет нас здесь и сейчас. Вот такой вот парадокс.
Сегодня слушал всего позднего фортепианного Брамса, мне очень нравится. А попутно читал про эти вещицы неплохую книжицу, где разъяснены категории, которые и без того угадываются: борьба-взаимопроникновение-сосуществование всё того же лютеранского хорала с вальсом, менуэтом, прочими светскими художественными формами.
Вот эти-то «технологии уничтожения времени» и должны отслеживаться прежде всего, прежде так называемых духовных задач!
Или ещё. Музыку можно использовать себе во благо самым неожиданным образом. Допустим, у меня сейчас задача полностью сесть на шпагат. Продольных шпагатов, которые много проще поперечного, я добился всего недели за три. Правда, истязал я себя в течение дня многократно. При этом использовался чаще всего Шопен.
Сначала этюды в исполнении, кажется, Ашкенази, каждый из которых минуты примерно по полторы, а потом уже мазурки, полонезы, баллады и прочее, где продолжительность куда больше. Что я делал? Делал растяжку и, памятуя о том, что мышцы поддаются не сразу, а только через несколько десятков секунд трудного напряжения, самым жестоким образом не разрешал себе вставать, покуда не завершится очередная шопеновская штучка.
Под рукой оказались Софроницкий, Горовиц и Поллини, вот они-то и пошли в дело. Заодно, хе-хе, сравнивал интерпретации.
Пару раз испытал жесточайшие муки, это когда в концертной программе Горовица попались вещицы минут что ли не по восемь-десять! Но уговор дороже денег, пришлось терпеть и тянуть-тянуть-тянуть одеревеневшие за три года пьянства паховые, тазобедренные и подколенные мышцы со связками пока, что называется, не кончился джаз, в смысле Шопен.
Это я к тому, что не нужно относиться к музыке, и даже к канонизированной, к легендарной, с заведомым пиететом. Музыка не выше меня и не ниже, музыка — для меня, может быть, специально для моего теперешнего шпагата. Пускай музыка докажет или, напротив, не докажет, что она выше двух моих продольных шпагатов или хотя бы им равна.
Я старался по-своему, и Шопен старался когда-то по-своему, и вот каким парадоксальным образом встретились мы с ним на этот раз!
Одна добрая знакомая увидала и недобро засмеяла, говорит: «Как можно? Зачем? Ты сошёл с ума и придурок!» Но мне, например, важно, чтобы сын запомнил меня сильным. Сын непременно должен запомнить отца сильным, а иначе жизнь у сына может и не сложиться.
Знакомая в ответ на мои разъяснения саркастически хохотала: «Вот оно что, начитался книг про индейцев!» Но какая разница, откуда у меня в голове подобные мысли? Мне они нравятся и кажутся единственно верными.
(Скорее тут уроки, ха-ха-ха, Геннадия Букина.)
Трудный шпагат под непростого на деле Шопена — это нормально, я теперь все эти шопеновские вещицы помню до деталей, их помнят мои уши и помнят мои — нестерпимо ноющие — паховые связки.
Поперечный же шпагат — работа, вероятнее всего, до лета, а то и до сентября. Поменяю Шопена на кого-нибудь другого? Вероятно, для разнообразия.
А к «Золушке» я в этой нашей беседе ещё вернусь, она того стоит. Равно как и к соотношению «концерт — звукозапись».
Бавильский:
В моём персональном рейтинге Брамс стоит на одном из самых последних мест — он слишком зависит от исполнителей, балансируя между откровенной гениальностью в одном случае и заурядностью в большинстве других, превращаясь в полуанонимное симфоническое мясо. Сегодня, кстати, иду слушать Брамса в исполнении Российского национального, посмотрим, куда его потащит за собой Михаил Плетнёв…
…Очень точное замечание: музыка не ниже, не выше, так и есть — она есть то, что есть в данный момент ты сам, твоё собственное сознание. А поскольку сознание постоянно меняется (мысли, эмоции, настроения приходят и уходят), то и музыка меняется вместе с ними — как кусок разогретого воска, на котором отпечатывается неповторимый рисунок данного, конкретного времени.
Это как вести дневник, ничего не записывая, фиксировать автопортреты, щедро возникающие из одного только вслушивания в то, что вовне. Вовне, но и внутри, из-за чего тебя становится как бы больше.
А вот про пространство пустоты я с вами, Игорь, не согласен (если мы не про разное): нет никакой пустоты, есть предельная заполненность. Я очень хорошо знаю, что такое пассивное восприятие, — достаточно включить телевизор или залезть во френдленту, чтобы центр смысловой воспринимательной тяжести переместился куда-то в сторону, сделав тебя приставкой.
На это, собственно, и ведёмся, так как трудно постоянно быть на острие всех воспринимательных процессов, организму необходим отдых, вот ты и делегируешь право выбора телевизору или радио, отключаясь от необходимости выбора. А там, по умолчанию всеобщей договорённости, за тебя решают, что показывать или ставить.
Всё-таки музыка (хорошо исполненная и записанная) прямо противоположна этой временной опустошённости. Более того, Игорь, скажу: ценность (в первую очередь) концертного исполнения для меня заключается в том, насколько немеханистично исполняют свою работу музыканты. Чем меньше в игре автоматизма, перехода от одного такта к другому, тем сильнее это вовлекает в слушанье, тем мощнее работает интерпретационная машинка, цепляющаяся за каждый аккорд или каждую ноту. Однако такое редко случается.
Но даже если со сцены или из динамиков льётся сплошная гладкопись (знаете, как в посредственных грамотных стихах), пассивно воспринимать симфоническую музыку сложно (сложнее, чем другие виды информационной деятельности) — настолько её живое, не электрическое и не электронное звучание противоположно строю современной жизни, погоды, природы за окном. Она же льётся тебе навстречу, так что хочешь ты или нет, но открываешься ей навстречу.
Манцов:
Говоря о благословенной пустоте, которую помогает обеспечить музыка, я имел в виду её, музыки, героическую борьбу с конкретными голосами, принадлежащими существующим внутри нас субличностям.
Ну, знаете, идёт человек по улице и чего-то такое бормочет, типа кому-то что-то доказывает. Или ругается, доругивается с кем-то. И ведь подобные вещи происходят с каждым и постоянно, просто не все это замечают. Именно такие, бормочущие внутри нас, субличности церковь, вероятнее всего, и называет бесами.
Эти говоруны чужды нашей базовой сущности, их тупое ворчание, их гнусную ругань нужно подавлять: молитвой, музыкой или учащённым дыханием, то бишь спортом, мне другие способы неизвестны.
Так что вы в данном случае о другом. Точнее, вы о том же, о чём и я, но в другой терминологии: музыке открывается наше подлинное «я», а говоруны внутри нас, тупые или умники — всё равно, затыкаются, мучаются тем временем, конвульсируют где-то в бессознательном аду. Но потом-то, едва музыка отзвучит, приходят опять и бормочут, бормочут, наговаривают.
Однако если, как любят выражаться высокопарные барды, «наполнить музыкой сердца», то есть добиться того, чтобы темы, мотивы и гармонии крутились во внутреннем пространстве постоянно, бесам не останется где поговорить!
Брамса я всесторонне люблю, мне почти всё в нём нравится, начиная с бородатого портрета, хотя вообще-то я людей с окладистыми бородами, если только это не умудрённые старцы-отшельники, терпеть не могу. Очень нравится фамилия «Брамс», нечто из серии «Хармс-чармс-шардам».
В юности я прочитал, что один кинорежиссёр, кажется всё-таки Висконти, просил на смертном одре заводить и заводить ему Вторую симфонию Брамса. Я тогда подумал: надо же, вот какая специфическая у человека сверхценность, не может человек умереть без Второй-то симфонии! Нашёл и прослушал её в трёх, кажется, разных интерпретациях.
Купил и прочитал дельную книжицу М. Друскина о Брамсе, потом послушал с книжицей в руках всего того Брамса, какого смог достать на виниле, и достаточно быстро превратился в фаната означенного сочинителя.
«Брамс-храмс-шардам!»
Бавильский:
Брамса безоговорочно можно было бы полюбить, если бы не было других, более ранних и более поздних. Того же Брукнера, сочинявшего примерно в то же самое время. Для меня Брамс — точка отсчёта, общеромантическое нечто, от которого следует вести начало «новой истории». Впрочем, возможно, я субъективен.
«Что делать если власть отвратительна? Как жить под давлением? Насколько продуктивна „внутренняя эмиграция“? Что отстаивает Голливуд и чему учит Маленький принц? Куда увлекает Тарковский?» Этим текстом мы начинаем цикл ежемесячных диалогов на самые важные для себя (надеемся, и для читателей тоже) темы. И, как большевики, начинаем мы наши собеседования с вопроса о власти: земли — крестьянам, фабрики — рабочим, но кому достанутся эйдосы? Между прочим, мы не боимся проговаривать банальности, некоторые моменты нуждаются в постоянном проговаривании и вечном повторении, главное, чтобы диалог вышел живым и честным.
Воля к власти
Тем более что в кумиры (точки приложения) можно выбирать любые имена или явления. Внутри что-то перемыкает, и ты начинаешь медленно погружаться в то, что, как тебе кажется, продлевает тебя и твою жизнь. Тебе важно знать, что ты не одинок и что существуют люди, думающие или чувствующие схожим образом; люди, улавливающие то же, что и ты. Сформулировавшие то, что ты чувствуешь, раньше тебя. Для меня в таких рифмах и проявляется высший пилотаж культурной работы — когда кто-то выражает то, что смущало и волновало многих.
Одно смущает: мы ведь в своих построениях опираемся на собственную соображалку (плюс, конечно, «влияние улицы»), поэтому нет никаких гарантий, что наши увлечения истинные, а не ложные. Знаете, всегда есть локальные культы, типа польской графики или Микаэла Таривердиева, выглядящие достаточно представительно внутри той или иной эпистолы, но совершенно не котирующиеся, во-первых, за пределами определённой культурной ситуации. А во-вторых, быстро заканчивающиеся вместе с носителями.
Буквально на наших глазах весь ареопаг советской культуры провалился, подобно Дон Гуану, в преисподнюю. Какие-то, казалось бы, незыблемые и проверенные явления разлезлись старой дерюгой — и нет их. Будто бы и не было вовсе. Я к тому, что вдруг все эти наши Рихтеры и Софроницкие — от лукавого?
Вы, Игорь, готовы пустить свою жизнь на пустяки и бирюльки, от которых затем ничего не останется? Впрочем, как и от нас…
Манцов:
Ну, моя жизнь и без того горит ярким пламенем, я её уже лет пять не контролирую, беда; да и чёрт с нею.
Остальное в вашей реплике много интереснее!
Впрочем, сначала договорим про Брамса. Артур Шнабель, любивший и много Брамса игравший, предостерегал против отношения к нему как к «человеку трёх B: Bier, Bart und Bauch» (пиво, борода, живот). Я уже много месяцев не слушаю ничьего симфонизма, тем более слишком «одухотворённого» брукнеровского, только оперы и нечто камерное: пианисты, вокалисты, квартеты с квинтетами, совсем редко скрипочку. Камерный Брамс превосходен!
Впрочем, нужно будет найти у себя и переслушать ещё и его Немецкий реквием, когда-то давно мне попросту снесло от него крышу!
«Пиво, борода, живот» — пускай это будут, условно говоря, его крупные формы, к которым, как показывает опыт Висконти, всё равно возвращаешься в старости. Но в камерной-то музыке Брамс вполне себе денди. И ещё ведь были у него красивые камерные вокальные штучки, ну и ладно.
Теперь по сути поставленной вами проблемы. Для меня ничто значимое из советской культуры никуда не провалилось! Его там, на мой вкус, было немного, и оно, это значимое, в моём личном заветном погребке по-прежнему на своих почётных местах.
Ну а то, что культурная обслуга теперешней псевдоквазибуржуазии туповата и неадекватна, отчего забывает значимое и поднимает на щит мутотень, — с этим пока что ничего поделать нельзя. Пока что.
Допустим, я с изумлением прочитал в блоге Кирилла Анкудинова, что на 70-летие поэта Юрия Кузнецова не откликнулся ни один телеканал, включая «Культуру», ни одна «сурьёзная» газета, только вроде бы «Литературная Россия». Это, конечно, весьма характерно. Кузнецов — живой, читать его, может, кому-то и неприятно, но в любом случае интересно.
Он именно интересный, в той же степени интересный, как и ненавидевший, презиравший кузнецовскую поэтику-стилистику другой мой кумир, Всеволод Некрасов. В здоровом массовом обществе, вроде американского, «интересный» — достаточная характеристика для того, чтобы держать художника или явление на плаву, в поле зрения, на гребне хит-парада.
Рихтер и Софроницкий — бесспорные легенды, самодостаточные мифопоэтические величины, я много про обоих читал, они настолько тоже «вкусно-интересные», что и с ними всё навсегда в порядке. Именно такие фигуры цементируют национальную культуру.
Причём дело даже не в том, что они играли лучше кого-то, а в том, что их персональный миф по-прежнему убеждает. И у Кузнецова в дополнение к его стихам также убедительный лично для меня персональный миф, и у Некрасова.
Интересные, короче, товарищи.
Но, конечно, отечественной культурке требуется масштабная ревизия, я давно на это указываю, давно.
И ещё. За отечественную культурку, если она кому-то тут важна, так же как и за отечественную территорию, придётся много и умно бороться! Запад будет продолжать давить и требовать сдачи всего и вся, ибо Запад — напористый мужик, а из России тутошние баре уже давным-давно и, опасаюсь, навсегда сделали капризную бабу.
Ну а кто тут будет бороться-то? Министерство культуры? Филармоническая общественность? Партия и правительство?! Кишка тонка. И любви к тому, что нужно было бы защищать, ноль, всё поэтому и сдадут.
Процитирую наугад выхваченный наезд на так называемую русскую музыкальную традицию, от Ванды Ландовской: «После прослушивания симфонии Шостаковича: эта музыка, безусловно, вульгарна. Так что для меня невозможно её любить и ещё меньше — судить о ней».
Или она же: «Куперен не выпячивает своё страдание. Все мы догадываемся, что французский такт удерживает его от многословия. Чайковский же стенает громче, чем это может быть оправдано любым страданием».
И наконец: «По радио я слушала, как Прокофьев играет „Наваждение“ ор.4. Это до смешного глупое произведение. Оно, как и „Сатаническая поэма“ Скрябина ор.36, раздражает и утомляет меня. В какой-нибудь пьесе Куперена длиной всего в несколько тактов больше отчаяния и пафоса, чем во всех этих угрозах Прокофьева и Скрябина».
Думаю, достаточно. У меня в голове и на бумаге — целая огромная коллекция ихних наездов на «наше всё». Ну вот вам ещё про одного гения, вашего кумира, от Альфреда Бренделя: «Рихтер показал, что играет лишь то, что и без того записано нотами» — как-то так брезгливо-уничижительно.
Мне-то всё равно, кто ещё, включая великого Всеволода Некрасова, плохо думает про Юрия Кузнецова. Я не преувеличиваю значение советской культуры, но и не позволю внешним силам переозначить то, что в моём представлении превосходит уровень «пустяков и бирюлек». Однако «эта страна» позволит, ибо не культивирует интересов, кроме коммерческих. В конечном счёте сдаст всё за колбасу.
Бавильский:
С другой стороны, Игорь, «у советских собственная гордость». И собственная колбаса — ну, хотя бы в идеале. Почему мы должны плясать под ихнюю дуду, почему бы не собственным умом жить? Хотя тёрки про «особый путь России» я и сам не люблю, однако предпочитаю жить по принципу «где я — там и солнце». Сообразуясь, разумеется, с обстоятельствами…
…Моя рабочая гипотеза (не факт, что правильная, говорю же, рабочая) требует выпадания из контекста, причём на всех уровнях — от бытового и творческого и вплоть до общественного. Не возможно сотворить ничего оригинального, если будешь толкаться в тусовке, в очереди, ориентируясь на то, что лежит вне твоего собственного персонального контекста.
Отчего у нас почти везде, во всех сферах деятельности, безоговорочно побеждает «сюжет усреднения»? Потому что вся культурная инфраструктура сосредоточена в двух-трёх городах и поделена кланами, чётко знающими, что хорошо и что плохо.
Дело даже не в кланах (хотя и в них, ненужных аппендиксах, тоже), но в том, что все толкаются попами и смотрят друг другу в рот. Усреднение вирусом гриппа не даёт сотворить ничего, что бы отличалось.
А провинциальные самородки, чувствующие за собой первородство, вынуждены влачить маргинальное существование или же, перебравшись в центр, до седых волос доказывать взбесившимся корректорам, пытающимся руководить процессами, что они могут на их фене ботать. Вот и ботают, утрачивая оригинальность и растворяясь в столичной бездари, которую и саму по себе девать некуда.
Киношники или литераторы (театральные или визуальные) должны воспитывать в себе инакомыслие, пестовать личную синдроматику и не поддаваться на облучение единым информационным полем, транслирующим заёмные ценности. Так только и можно воплотиться в чём-то относительно оригинальном. Только так и можно двигать рему. И мне почему-то кажется, что в Туле или в Сан-Франциско, живущим наособицу, пробиться, пробраться к реме много проще будет.
И это уже не какие-то там отвлечённые умозаключения, но вопрос ежедневной практики, постоянного деланья себя. В том числе и через различие, в том числе и через накопление личных переживаний и впечатлений, когда ты не перекладываешь собственное информационное обеспечение на телевизор и ленты информационных агентств, но выращиваешь содержание, точно садовник, изнутри самого себя.
Другое дело, что это не слишком комфортно — жить всё время на острие нового, отработанные смыслы, прошедшее длительное гораздо удобнее, теплее, мягче и можно всю жизнь заниматься интеллектуальным копипастом, пережёвывая жёванное, как профессор Серебряков из «Дяди Вани».
Тем более что время нынче такое, что рема из безусловной некогда ценности превращается в удел отчаянных одиночек, смелых и охочих до всего нового. Так что, может быть, ну её, рему-то? Нас и стадиумы неплохо кормят.
А Немецкий реквием вчера был замечательный — ровно в тех фрагментах, когда Плетнёву и Российскому национальному, безусловно лучшему сегодня оркестру в Москве, удавалось преодолеть инерцию и автоматизм, прорвавшись в такие дольние дальние дали, что дух захватывает. Свидетельствую, пару таких мгновений было.
Манцов:
Дима, наши так называемые элиты всё время нуждаются в легитимизации со стороны западных коллег, Запада в целом. Как это называлось в Золотой орде — грамота, удостоверяющая право русского феодала на княжение, ясак, что ли?
Почему наши всё время «сверяют часы» и пляшут под ихнюю дуду — вопрос к «элитам». Видимо, ха-ха-ха, комплексуют.
Раз мы сейчас на территории музыки, а персонально я уже третий день и третью ночь на территории пианизма, приведу характерный пример. Замечательный пианист и педагог Генрих Нейгауз в своей отличной, по-моему, книжке «Об искусстве фортепианной игры» делает предъяву Артуру Шнабелю, дескать, тот неправильно обходился с педалью, исполняя Бетховена.
И, оказывается, у нас не один только Нейгауз был Шнабелем недоволен! Оказывается, «Ф. М. Блуменфельд буквально п ы х т е л от негодования, слушая в Малом зале консерватории „Davidsbundler“ Шумана в исполнении Шнабеля, и я, — пишет Нейгауз, — его очень и очень понимал».
Дима, ясное дело, я не компетентен настолько, чтоб хотя бы более-менее оспорить великого и тонкого Нейгауза. Однако анекдот сей давным-давно меня интриговал. И вот пару лет назад в другой, ещё более замечательной книжке, «Уроки Шнабеля» Конрада Вольфа (М., 2006), я нашёл подробное обоснование той манеры и той педали, которую «исповедовал» Шнабель.
Это невероятно показательный анекдот! Шнабель и Вольф, скорее всего, не имели никакого представления о «наших»: ни о Блуменфельде, ни даже о Нейгаузе. «Делай что должно, и будь что будет».
Но нашим-то, нашим есть дело до всего! Вы, Дима, правы: «у совеццких собственная гордость».
Генрих Густавович Нейгауз негодует вот в таких вот недвусмысленных выражениях: «…как печально, что такой большой пианист, как Шнабель, не понял, что тут происходит, и доказал своё непонимание своей нелепой педалью».
«Большой пианист со своей нелепой педалью».
«Крупный пианист с большим именем играет не так, как надо».
Умереть не встать.
Они п ы х т е л и в Малом зале консерватории (разрядка Нейгауза).
У Годара есть приличная ранняя картина с абсолютно гениальным слоганом, вынесенным в название: «Жить своей жизнью». Наши — не умеют и другим не дают.
Шнабель ведь не «ошибался», у него была своя художественная логика, но наши — «пыхтели».
(Сталин! И здесь я угадываю происки злокозненного Сталина, отравителя душ!)
Я устроил в эти дни и ночи музыкальный ринг, бесконечно, десятки раз крутил сонаты Бетховена то в исполнении Нейгауза, а то в исполнении Шнабеля. Очень всё разное, Шнабель мне кажется убедительнее, всё время выявляет структурку, даже музыкально слабо подготовленному мне это очевидно. Шнабель в хорошем смысле масскультовый, а Нейгауз словно бы романтически понаследил…
Впрочем, и Нейгауз прекрасен, прекрасен — и в книжке, и на пластинках; пускай цветут сто цветов!
(Второй диалог подряд я какой-то непатриотичный. «Злой мальчик», уфф.)
Ландовска, Брендель — Нейгауз, Блуменфельд: счёт 2:2.
(Это я попытался реабилитироваться: типа ихние тоже сволочи.)
Бавильский:
Игорь, а что кроме музыки? Неужели ничего? Чем и как спасаться?
Я вот недавно фотографировать начал. Вроде бы сугубо для иллюстрирования блога (всё-таки букв должно быть меньше, а визуалки больше — таков-де тренд времени, которому почему-то хочется соответствовать, несмотря на привычку жить своим умом. Просто против течения не попрёшь), а вот ведь увлёкся. Стал литературку почитывать. Барт. Зонтаг. Беньямин. Петровская. Ведь когда чем-то увлекаешься, погружаешься в это как в новый простор. Думаешь, формулируешь. Применяешь на практике. Ещё толком не знаешь, будет ли выхлоп, но тем не менее тратишь своё свободное и несвободное время на то, чтобы освоить новый навык. Зачем-то.
Мне интересно — обязательно ли дожидаться выхлопа? Фотохудожником становиться не собираюсь (хотя одна продвинутая галерея предложила выставку, но ведь художником становишься не тогда, когда тебя выставляют, не так ли?), да и дневник в таком, иллюстрированном, виде может существовать только в Сети, аутентично издать его не получится. Значит, пустая трата времени или не пустая?
В детстве родители, выбиваясь на работе из сил, оплачивали мою учёбу в музыкальной школе. Помню, как сейчас, сначала это стоило 21 советский рубль в месяц, затем 26, позже 38, ну и так далее восемь лет подряд. Пианистом я не стал, домашним музицированием не балуюсь, хотя дома стоит пианино, подаренное покойным дедушкой. Но руки уже не помнят. Ничего, кроме Собачьего вальса, сбацать не сумею, какую там «Мурку»!
Выхлоп, однако, подкрался незаметно совершенно с другой стороны — внезапно, уже после тридцати, перебравшись в столицу на ПМЖ, повадился ходить в консерваторию. За какие-то пару лет (притом что меломаном я себя не считаю) слушанье музыки превратилось в устойчивую инфраструктуру внутри моей жизни. Концерты, диски, записи. Думаешь, формулируешь. Сравниваешь (хотя не так замечательно, как вы). Начинаешь записывать беседы с композиторами, получается книжка. Надеюсь, в следующем году выйдет.
Не уверен, что детей нужно портить музыкальной школой, осложняя им жизнь Бетховеном, — всё-таки слушающие группу «Руки вверх!» живут легче. Но если случилось так, как случилось, нужно уметь превращать минусы в плюсы.
Я ведь привык записывать свои впечатления и этим чудовищно избалован (деформирован). Странно заниматься чем-то без внятного сухого остатка. С другой стороны, смотрю, как моя подруга Оля как подорванная смотрит всякое странное кино, и понимаю, что артхаус образует внутри неё точно такую же структуру, как симфоническая и камерная музыка внутри моей. Но с одним отличием — Оля ничего не пишет.
Может, но это ей неинтересно, она какой-то свой особенный кайф (ну или витамин) с этого кино имеет, умному достаточно. И я даже иногда ей немного завидую — может быть, она просто самодостаточнее меня?
Манцов:
«Повадился ходить в консерваторию» — это мне очень нравится; подходящее, кстати же, название для книжки о музыке.
Как медведь по малину!
Дима, вы сами же всё и сказали: родительские денежки не пропали, но были успешно вложены в модернизацию вашего личного проекта. Результат налицо: на будущий год выходит книжка, в душе у вас регулярно случаются полётные минуты…
С другой стороны, ваша проговорка — «повадился» и моё уточнение — «как медведь в малинник» сигнализируют о том, что это всё у нас в режиме едва ли не личного подвига. Есть сегодня в подобном духовном усилии что-то преступно-запретное.
Вот смотрю я недавно на Первом канале передачу «ДОстояние РЕспублики», посвящённую Пахмутовой — Добронравову, и буквально зверею. Во-первых, утомила уже снисходительность по отношению к так называемой советской патриотической лирике, особенно сильно представленной как раз в творчестве означенных авторов.
Скажем, Пахмутова писала бесподобные пионерские песни, помнится, была у неё в начале 70-х такая кантата «Дарите радость людям». Там шедевр на шедевре, мне до сих пор стр-р-рашно нравится песенка «Принимаем тебя в пионеры», я её переслушиваю, это очень круто, и это вам, хе-хе, не Игорь Крутой. Однако её гениальные пионерские опусы изъяты из обращения, подобно тому, как в своё время были табуированы иные дореволюционные или эмигрантские авторы.
Во-вторых, и это совсем страшно, уровень обсуждения серьёзных вещей (а хорошая массовая песня — это серьёзно, это посильнее и поважнее «Фауста» Гёте) — абсолютно дегенеративный.
Казалось бы, именно на этом материале, на материале доступных и эмоционально заразительных вокальных опусов, уместнее всего воспитывать и публику, и даже самих экспертов — в серьёзном аналитическом духе! Но нет, культивируется разговор в жанре «пык-мык-хренык», в стиле «когда я слушаю эту горячо любимую всем нашим народом песню, у меня непроизвольно дёргается левая нога!».
Это нестерпимое, из раза в раз повторяющееся позорище уже достало. Стоит ли удивляться, что никто здесь не может внятно разобрать киношку, если такого уровня разговор даже о популярной эстраде.
Смотрите, какой гениальный, какой умопомрачительный кусок есть в книжке Конрада Вольфа о Шнабеле, которого я сначала на основании личных впечатлений от музыки назвал масскультовым, а уж потом в ночи наткнулся в книжке вот на это, сполна подтверждающее мою интуицию (цитата большая, но она предельно важна):
«При изучении нотного текста, раздел за разделом, Шнабель неизменно рассматривал каждую ноту, каждую фразу, каждый эпизод как проблему для интерпретатора. „Что здесь происходит?“ — постоянно спрашивал он себя и своих учеников при взгляде на новую страницу. Конечно, он не ждал немедленного ответа. Его собственные объяснения никогда не были „научными“. Они были конкретны и просты, но не слишком теоретизированы: „Поиск новой тональности“, „Ритмическое движение раздваивается“, „Мелодия заканчивается короткой нотой“, „Фактура становится плотнее“. Характерны такие пояснения: „Здесь ничего нового не происходит“ или наоборот: „Вот здесь нечто новое, а именно…“ Необходимо было обращать внимание на то, что неочевидно…»
А это самое главное, истинное золото: «Иными словами, то, что в музыке „происходит“, есть то, что может услышать непрофессионал. На протяжении всей своей жизни Шнабель, будучи профессионалом высочайшего уровня, сохранил способность к непосредственному контакту с музыкой в качестве слушателя».
О пресловутой «духовности» и тому подобной гнуси вечно трындят люди, которым нечего предъявить по существу. Помните, Дима, я говорил в одной из наших бесед, что вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» — это бессмысленно-безумные дворянские вопросы позапрошлого века. Новый, актуальный русский вопрос сформулирован, например, немецким евреем Шнабелем: «Что здесь происходит?!»
На передаче про Пахмутову — Добронравова я впервые увидел живьём гениального создателя и руководителя ВИА «Весёлые ребята» Павла Слободкина, который, к сожалению, в соответствии с дурацким форматом программы вынужден был сказать там общеупотребительную заурядную хрень.
Помню, десяти лет от роду бегал в тульскую филармонию на концерты «Весёлых ребят», где уже не было уехавших Бергера с Лернером, не было и прославившейся Пугачёвой, зато жгли совсем ещё юные Алёшин с Барыкиным. Помню свои волшебные ощущения: на моих глазах рождалась новая, здоровая городская культура. Умопомрачительные шлягеры Добрынина, Тухманова и, допустим, самого Слободкина — вся эта «массовая культура», самым непосредственным образом реагирующая на «здесь и сейчас», как раз и отвечала тогда на вопрос «Что здесь происходит?!».
(Не Макаревичи, господи, не Макаревичи!)
А за 150 лет до «Весёлых ребят» на тот же вопрос отвечала музыкальная культура иного времени: Россини — ведь это же ихний Добрынин, ихний Тухманов, с поправкой на то, что тогда не было массового общества, сопутствующей демократической идеологии и «технической воспроизводимости».
Сам Слободкин, насколько я знаю, был пианистом экстра-класса, условно говоря, эдаким нашим доморощенным Шнабелем. Для человека, которого прежде всего интересует категория «здесь и сейчас», которого интересует ответ на базовый вопрос «Что здесь происходит?!», не столь принципиально, чьи партитуры реализовывать: Россини, Бетховена или Добрынина, такой профессионал даёт неизменное качество на любом материале.
«Поиск новой тональности», «ритмическое движение раздваивается», «мелодия заканчивается короткой нотой», «фактура становится плотнее» — вот какие вещи интересуют вменяемого профессионала. А расейского барина вечно интересует вопрос социального престижа, интересует мёртвое.
Поэтому сегодня в лучшем случае безголосые безвкусные чудаки перепевают шлягеры «Весёлых ребят» золотого века, причём уже практически все, без изъятий, — вот каково было качество исходного материала!
А в худшем — имеем мёртвого, структурно непроработанного Бетховена, которому принято тем не менее ритуально аплодировать, или же условные «Руки вверх», которые вы упомянули и которые ни один советский худсовет не пустил бы дальше сцены районного ДК.
Да и туда, впрочем, не пустил бы.
Бавильский:
Именно что повадился! Именно что как «по малину». А ещё в шляпе. А ещё очки надел. Помните, была такая чуткая к социальным изменениям фраза: «О, какое тонкое извращение», так вот она именно об этом индивидуальном усилии, которое совершаешь несмотря ни на что.
Вместо того чтобы болеть шопингом и маркетингом, делать карьеры и приносить деньги в семью, ты пару лет пластаешься над безгонорарной книжкой. О, какое тонкое извращение, да с жиру они, что ли, бесятся?!
Пробираясь под покровом быстрой ночи в Зал Чайковского (БЗК-то трагически закрыт), чувствуешь себя окончательным ботаном и лохом, этаким рассеянным Паганелем. Это мы с вами знаем розановскую фразу про то, что рассеянный человек и есть самый сосредоточенный, а также про историческую перспективу, в которой в конечном счёте побеждает человек разумный, однако историческая перспектива — это одно, а твоя короткая жизнь, смысл которой станет ясен, только когда тебя уже не будет, — совершенно другое. Хочется простоты и ясности, внятности месседжей. И совершенно не хочется — по бурелому.
Так что я не уверен, что родительская инвестиция — безусловно счастливая: книжка — это ведь такая же условность, как мыслительные поезда, бегающие в голове моей подруги Оли (однажды меня просто поразила фраза Галковского про то, что гений необязательно должен быть проявлен: «А если я сны гениальные вижу?!»).
Живём странными категориями (постмодернизм, видите ли, им мешает или там неразвитая образная парадигма), да ещё и призываем других разделять эти сложно уловимые, трудно формулируемые ценности.
Хотя в одном вы, безусловно, правы — разница подходов к Бетховену у Шнабеля и у Рихтера (Нейгауза не слышал) преогромная. Два мира — два Шапиро. Народные фразеологизмы почти никогда не сбоят, не обманывают. В отличие от всего остального.
Источник: chaskor.ru