Сегодня, кажется, бессмысленно спрашивать у людей, кто такая была Вера Фигнер. Скажут, в лучшем случае, «революционерка» и тем ограничатся. Ну, добавят, просидела двадцать лет в тюрьме. А про то, что с нею после убийства Александра Освободителя в 1881 году искало встречи правительство, искало для заключения перемирия с террористами, не скажут. Никто и теперь вообразить не может, что горстка людей, человек 500 на всю империю, так деморализовала полицию, жандармерию, самого царя-наследника, что они готовы были капитулировать перед революционным террором. Ну, или сделать вид и этим обмануть врага. Правительство просило только воздержаться от стрельбы и взрывов до коронации наследника, а взамен обещало, что государь при коронации издаст манифест, дающий амнистию, свободу печати и свободу мирной пропаганды. А в доказательство своей искренности правительство освободит кого-нибудь из осужденных народовольцев. Правительство можно было понять: верные источники докладывали, что силы террористов подорваны арестами, что под началом Веры Николаевны только вспомогательные работники, а боевики сидят за решеткой. Но новый император не короновался, об этом и помина не было.
Сегодня, кажется, бессмысленно спрашивать у людей, кто такая была Вера Фигнер. Скажут, в лучшем случае, «революционерка» и тем ограничатся. Ну, добавят, просидела двадцать лет в тюрьме. А про то, что с нею после убийства Александра Освободителя в 1881 году искало встречи правительство, искало для заключения перемирия с террористами, не скажут. Никто и теперь вообразить не может, что горстка людей, человек 500 на всю империю, так деморализовала полицию, жандармерию, самого царя-наследника, что они готовы были капитулировать перед революционным террором. Ну, или сделать вид и этим обмануть врага. Правительство просило только воздержаться от стрельбы и взрывов до коронации наследника, а взамен обещало, что государь при коронации издаст манифест, дающий амнистию, свободу печати и свободу мирной пропаганды. А в доказательство своей искренности правительство освободит кого-нибудь из осужденных народовольцев. Правительство можно было понять: верные источники докладывали, что силы террористов подорваны арестами, что под началом Веры Николаевны только вспомогательные работники, а боевики сидят за решеткой. Но новый император не короновался, об этом и помина не было.
Сегодня, кажется, бессмысленно спрашивать у людей, кто такая была Вера Фигнер. Скажут, в лучшем случае, «революционерка» и тем ограничатся. Ну, добавят, просидела двадцать лет в тюрьме. А про то, что с нею после убийства Александра Освободителя в 1881 году искало встречи правительство, искало для заключения перемирия с террористами, не скажут. Никто и теперь вообразить не может, что горстка людей, человек 500 на всю империю, так деморализовала полицию, жандармерию, самого царя-наследника, что они готовы были капитулировать перед революционным террором. Ну, или сделать вид и этим обмануть врага. Правительство просило только воздержаться от стрельбы и взрывов до корона
Сказочные слухи ходили в публике насчет намерений и планов террористов. Говорили, что в Москве в ожидании будущей коронации наняты помещения, из которых ведутся подкопы, чтобы взорвать коронационное шествие, и заняты чердаки, чтобы с них бросать бомбы. Шла молва, что сам сыроторговец Кобозев (революционер Богданович), из лавки которого в Петербурге был сделан подкоп, с теми же замыслами берет подряд по устройству праздничной иллюминации в Москве. Говорили, что он продолжает торговать сырами, закупает их в провинции, и эти сыры, начиненные динамитом, ввозятся в Москву… Публика — и не только России — с нетерпением ждала следующего акта представления. Террористы уже делали раньше подкопы, устраивали минирование мостов, железной дороги, выпускали на императора и его сановников искусных стрелков, кинжальщиков, самоубийц-бомбистов. Они были изобретательны и являлись, словно черт из коробочки. Глеб Успенский, повстречав красавицу-террористку, не утерпел: «Что-то с нами теперь сделает Вера Николаевна? » — подразумевая под Верой Николаевной Исполнительный комитет. А царь каждый день спрашивал своих министров: когда же, наконец, поймают Веру Фигнер? Но комитет уже ничего сделать не мог. Немногочисленные силы были исчерпаны гигантским последним усилием 1 марта 1881 года. Через два года и сама Вера Фигнер была опознана провокатором Меркуловым и приговорена к смертной казни, замененной пожизненным заключением в Шлиссельбургской крепости.
Женская претензия
«Вера Николаевна, — пишут биографы, — вышла из замечательной семьи. Шестеро детей — и никто не прошел по жизни бесследно. Три сестры — Вера, Лидия и Евгения — стали революционерками. Младшая Ольга пошла за мужем в ссылку, в Сибирь, и много сил отдала культурно-просветительной работе. Брат Николай стал выдающимся певцом, другой брат, Петр, — крупным горным инженером». И так во всех предисловиях, во всех биографиях. Воспоминания героини о своем тетюшском детстве-отрочестве куда содержательнее. В замечательной семье не переводились наказания. Отец драл за уши, ставил в угол на колени, порол ременной плеткой «о трех концах», последней — только сыновей. Да еще и выворачивал наизнанку требованиями «говорить правду». Зато в комнате няньки была полная свобода. Вседозволенность и бесконтрольность царили и в отсутствие папаши-лесничего, уезжавшего надолго по делам службы. Все это приправлялось и «общением с посторонними старшими». В доме бывали гости. Красавица Вера привлекала их внимание, получала сувениры, комплименты. Это внушало девочке представления о себе и об отношениях к ней, «которые мало свойственны возрасту, в котором находилась».
Внимание мужчин, как признавалась Вера Николаевна, «развивали претензии женщины». В шесть-то лет! Тетка ее Варвара говорила даже: «Верочка — красивая кукла, похожа на тот хорошенький малиновый фонарик, который висит в углу в ее комнате. Снаружи он хорош, но сторона, обращенная к стене, пустая». «Завитушки и мечтания о красивом», как считала сама Вера Николаевна, повылетали у нее из головы в простой и почти монастырской обстановке Родионовского института благородных девиц, куда ее определили родители. Начальницей института была Сусанна Мертваго, старая, серьезная и добрая дама, ценившая в воспитанницах только ум и способности. При ней институтские нравы совершенно изменились: ложный светский блеск, господствовавший при ее предшественнице Загоскиной, исчез. При Сусанне Александровне культ красоты и грации прекратился; институтки перестали заниматься наружностью и выходили из учебного заведения почти пуританками. Но «женскую претензию» искоренить никакой пуризм не в силах — он дает ей только новую форму. Монастырь воспитывает не меньшее честолюбие, чем светские салоны. Чисто мужские или чисто женские коллективы становятся почвой для самых разных безобразий. Установившаяся же привычка к «премьерству» никуда не исчезла. Вера дерзила классной даме Черноусовой, ревновавшей ее к красавице-старшекласснице, потом искала ее расположения — ради высших баллов по поведению и заветной ленты с «шифром» первой по выпуску. Любила верховодить, направлять, организовывать. А вот передовые взгляды — этого в пансионе не водилось.
«Трудно найти обстоятельства, давшие толчок для развития исключительных качеств», революционных, то есть, — писали историки про Веру Николаевну и списывали все на ее характер — прямой, честный и живой, а также прекрасные способности и острый, любознательный ум. Еще прибавляли благоприятное окружение прогрессивно мыслящих людей и передовую литературу. Почитать саму Веру Николаевну, так другая картина складывается. Среди молодежи педагоги практиковали тогда чтение произведения Некрасова «Саша». Прямолинейное и христиански-назидательное чтение, которым теперь никого не проймешь. Да и тогда мало кого пронимало. Что такого, в самом деле, если некий юноша «по свету рыщет, дела себе исполинского ищет» и попутно смущает девиц болтовней о прогрессе? Были еще рассказы модного тогда Шпильгаузена, делившего мир на идейный, трудовой лагерь и лагерь мишуры, обмана, подлости. Такие сочинения читали поголовно все, но они не задерживались в головах. Посерьезней были книжки Диксона «Швейцария и швейцарцы» и «Америка и американцы». Но они были чудовищно далеки от российской действительности. Куда доходчивей были приемы дядюшки. «Оценим-ка, Верочка, сколько пудов ржи висит на твоих ушах в виде серег? » — говорил он. Выходило что-то вроде 50 пудов.
Еще содержательнее была история тети Лизы, бывшей замужем за Мечиславом Головней — уездным лесничим. Польское восстание, в котором участвовали его варшавские родственники, лишило его места и средств. Выручил семейство тетюшский богач и приятель Фигнеров Карл Иванович Крамер. Он был уездным лекарем в дореформенное время и нажил состояние при рекрутских наборах, когда желавшие избавиться от бритья головы при осмотре полости рта показывали в нем золотой. Он пригласил Головню сначала управляющим в свое имение, а потом предложил купить его на льготных условиях. Баре, понятия не имевшие о сельском труде, заделались крепкими хозяевами и тружениками. Впрочем, не потеряли при этом связи с прогрессивной традицией.
В сумерки, перед картами, вели разговоры о Польше, о событиях, которые там происходили, о репрессиях, которыми было подавлено восстание. Показывали — в том числе и подросткам — фотографию Муравьева-вешателя, изображенного в виде свирепого бульдога. Смеялись над тетюшским жандармским офицером Лоди, который выискивал в медвежьем углу «ржонд» и «польскую интригу», с чувством декламировали стихотворение графини Растопчиной «Насильственный брак», в котором Польша, против воли сочетанная с Россией, с гневом говорит: «Унижена, оскорблена… Не предана, я продана… Я узница, а не жена!.. » Никто не вспоминал при этом про плоды ополячивания в «западном крае», про то, как крутили чубы помещики-католики русским людям, про то, что сами эти помещики были потомками ополяченной русской аристократии, потомками ренегатов, свирепо ненавидевших русских и православных, — как-то и бывает обычно. «Польши от моря до моря» — сокровенной идеи повстанцев, планов Англии и Франции через Польшу добить Россию не упоминали. Если это и было воспитание, то весьма одностороннее и к выбору Веры в пользу «Народной воли» отношения не имело.
Эмансипе
Вера Фигнер была первой из казанских барышень, кто решился получить высшее образование. Поначалу она уступила традиции — отправилась на местную ярмарку дворянских невест в Благородное собрание. Ничто в ее облике не предвещало будущей метаморфозы в революционерку-подпольщицу. Напротив, она с удовольствием флиртовала, вальсировала, кокетничала. «Стоя перед трюмо в легком облачке белого газа, в локонах и белых башмачках, я немало покапризничала и гораздо более заслуживала прозванья „Топни ножкой“, которым меня наградил позднее „Сашка-инженер“ — Федор Юрковский, прославившийся подкопом под Херсонское казначейство, из которого в интересах революции им и товарищами было похищено полтора миллиона рублей». Ездила на балы в сопровождении Алексея Филиппова, судебного следователя, сына старого приятеля отца из Тетюш. Естественные науки пыталась осваивать в университете у химика Марковникова, медицину — у Лесгафта. Мечта была такая: стать фельдшерицей, акушеркой, служить народу, совершенно ей тогда неведомому. Не дворянской женой, в самом деле, становиться же! Но с изгнанием Лесгафта, печатавшего в столичных газетах ядовитые критики о казанском начальстве, дело встало. Выход подсказал журнал «Дело», где сообщили о знаменитой Сусловой, первой из русских женщин, закончившей курс в Цюрихе.
Немало сил было потрачено на то, чтобы уговорить Алексея заключить фиктивный брак, бросить службу и ехать в Швейцарию. Родные, скрепя сердце, согласились с выбором. Она не была одной такою. Это было повальное движение женщин за высшим образованием. Русская молодежь обоего пола стремилась в Швейцарию, за границу, где представлялась полная возможность удовлетворить и правдоискательство, и жажду профессионального образования. Почему ехали в Цюрих? Там не требовали гимназического аттестата. Плата за обучение Сусанна Мертваго Картина Н. Ярошенко «Курсистка» была сравнительно небольшой. Профессора, жалованье которых зависело от числа студентов, только радовались, как и хозяева квартир, гостиниц, лавок. Девицы приезжали из одного пансиона и попадали в другой. Между ними возникали скоро особые отношения, особый вид дружбы, который можно назвать пансионской, потому что она отличалась такой исключительностью и экзальтированностью, какие обыкновенно встречаются только между юными пансионерками. За границей студенты самоорганизовывались: библиотеки, землячества, кухмистерские, кассы, кружки… Уверены были, что и в России все «организуют». Надо лишь волю проявить. Мирный швейцарский городок скоро стал ареной буйных политических турниров. Девушки из благополучных, обеспеченных семейств превращались в радикальных социалисток. Верховодила среди них Софья Бардина. Натура в высшей степени честолюбивая, сильная. Но, как и все радетельницы прав народных, совершенно не знавшая народа и его конкретных нужд. Во всей этой кутерьме было сильное желание перемен, сектантская скученность и умозрительный догматизм. Но не было жизни. Поэтому, когда вышло распоряжение правительства немедленно вернуться домой (правительство лицемерно протестовало против «свободы нравов»), часть студенток решила «сходить в народ» с мирной социалистической пропагандой. Группа Бардиной нанялась работницами на питерские мануфактуры. Это было непременное требование — «делить с народом его страдания». Барышни работали по 15 часов, спали в вонючих казармах на нарах, кишевших паразитами. По большей части эта пропаганда провалилась, но сама Бардина сумела устроить кружок. А правительство устроило «процесс 50-ти», завершившийся ссылками.
Это сектантство искалечило судьбы многих. Оно же стало причиной самоубийства Бардиной. После двух лет изоляции от движения, нашедшего новых вожаков, она не стерпела жизни на революционной обочине и застрелилась: два раза револьвер дал осечку, а на третий выстрелил. Такая была сильная «претензия».
Вера Фигнер не доучилась до диплома нескольких месяцев. Она уже обдумывала тему выпускного сочинения, когда пришло распоряжение революционных начальников бросить учение и отправиться в Россию на пополнение поредевших рядов. Она возвращается, обманув надежды матери, родных и знакомых, «обуздав честолюбие», порвав с мужем, который не принимает революционных увлечений жены, возвращается с горячим желанием немедленно действовать. Мать, едва пережившая арест дочери Евгении, трудившейся под началом Бардиной, получила еще более страшный удар. А сама Вера, 24 лет от роду, «не уступившая эгоизму родных», с удовлетворением отметила: с прошлой жизнью покончено! И опять видна «женская претензия», обратившаяся претензией на мироустройство.
Вера «Топни-ножка»
«Неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца, и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: есть ли это жизнь животного или человека? » Это было то, что Вера Николаевна увидела в деревне, устроившись фельдшерицей. Экзамен сдала легко: приходилось только прикусывать язык, воздерживаясь от латинских цитат в земской больнице. Не было проблем и с народом — люди пошли валом на прием к «бесплатной» фельдшерице. Размер бедствия ужасал. Принимали человек по 500-800 в месяц.
Проблемы появились в отношениях с местной «интеллигенцией». «Когда к постели больного призывали одновременно меня и священника, разве мог он торговаться за требу? Когда мы присутствовали на волостном суде, разве не считал писарь четвертаков, полтинников или взяток натурою, которых мы лишали его? К этому прибавлялись опасения, что в случае злоупотребления, насилия или вымогательства мы можем написать жалобу и воспользоваться своими связями в городе». Пошли нелепые слухи, сплетни, доносы. Словом, выжили из деревни.
Не удалась и другая идея — воспользоваться для революционных целей «расколом» как готовой организованной силой. 10 миллионов раскольников, ущемленных в правах, по мнению революционеров, только и ждали их призыва к топору. Знаменитый Александр Михайлов клал поклоны на раскольничий лад, распевал с ними псалмы, но не приблизился к ним и на вершок.
Соблазн добиться «личной святости» трудами среди народа рассеялся. Можно было не употреблять белого хлеба, по неделям не есть мяса, но толку не добиться. Нужно было менять весь порядок вещей — «центральным ударом», как тогда выражались. Речь шла не о кинжалах, а о динамите. О разрушительной силе его еще в 1873-1874 годах слышали самые широкие круги: вся Европа была тогда потрясена загадочными катастрофами, которые стоили многих жизней и происходили с кораблями в открытом море по выходе их из гаваней Голландии. Разоблачения показали, что судовладельцы страховали ветхие, негодные корабли и с помощью часового механизма взрывали их динамитом.
Невежество было фантастическое. Каблиц по прозвищу «Око» (носил стеклянный глаз) соблазнял товарищей простотой плана: подвезти к Аничкову или Зимнему дворцу воз динамита и перевернуть его там. Считали, что простого сотрясения будет достаточно для того, чтобы динамит взорвался. Он даже ездил в командировку в Англию с целью изучить приготовление динамита и ознакомиться с фабричным производством его. Но из этого ничего не вышло. Предстояло пройти долгий путь, пока Кибальчич и Исаев освоили производство в кустарных условиях и научились делать довольно компактные снаряды, которыми в конце концов и взорвали императора.
Вращаясь в кругу таких людей, Вера Николаевна и получила от знаменитого деятеля Юрковского прозвище «Топни-ножка». Красивая, отчаянная, она обладала просто феноменальным обаянием. И это ей невероятно нравилось. А какие мужчины были в этом движении! Осинский, Зунделевич, Суханов, барон Штромберг… Суханов, лощеный морской офицер, более всего опасался, участвуя в рытье подкопов, что полицейские агенты схватят его в таком «кротовьем виде». Желябов, мужчина с железными бицепсами, который в любой европейской стране был бы спикером парламента. Яркий красавец и силач Юрковский, прирожденный авантюрист и дамский угодник. Валериан Осинский, изящный блондин в пенсне и с револьвером в кармане. Нравы таких компаний, кочевавших по съемным нелегальным «явкам» с чужими документами, оружием, неоднократно описаны. Вера моментально определяла двоедушие и лживость. Держала дистанцию. Мужчинам и в такой свистопляске нужна «топни-ножка». Все у них было на личной инициативе и строгой конспирации. Деньги подчас доставали самыми невозможными способами. Их давали и миллионеры, и скромные служащие. Морозов, Лизогуб, наследники крупных состояний, жертвовали их на подготовку актов. Это была строгая бухгалтерия: подкоп под улицей, где в Одессе должен был проехать царь, со съемом магазинчика, буравом, отходом команды и прочим стоил 1000 рублей. Жизнь походила на какое-то необыкновенно яркое предприятие, представление из Шиллера, где люди произносили потрясающие речи в суде, бросались с кинжалами на царских сановников, стреляли в самодержца, с улыбкой всходили на эшафот, чувствуя себя мучениками-первохристианами. Индивидуалисты, которых невозможно представить в роли профсоюзных вожаков, организаторов стачек, партийных политиканов. Они осуществляли свой личный сценарий жизни. Общественная мотивация, материальные обстоятельства были сопутствующим явлением.
Было, конечно, разнообразие побуждений. Веру Засулич, стрелявшую в Трепова, современная феминистская мысль преподносит как образец женского жертвенного архетипа, чекистку Веру Брауде, ученицу упомянутого Родионовского института, «внучку» революционных бабушек, — как пародийно-кровавый девиант… «Взяв себе в помощники химию и электричество, революционер взорвал царский поезд и пробрался в царские чертоги». Общее мнение было, что теперь для комитета нет ничего невозможного. За грандиозностью событий забывалась даже неудача. Общество ждало не того, что даст царская власть, а того, что сделает революционная сила. «Мы встречали повсюду одобрение и нигде не находили нравственного отпора». Кумиры общества.
Такого горячего сочувствия русскому народу в Европе никогда прежде не было. Французы открыто отвергли требование царского правительства выдать террориста Льва Гартмана. Оскар Уайльд писал о них пьесы. Марк Твен сочинял статьи. На процессы нигилистов съезжалась вся мировая пресса. Веру сделали кем-то вроде пресс-секретаря: она поставляла за границу фотокарточки казненных, подробности покушений, сведения о безобразиях тюремной администрации. Ее, подпольщицу, знала вся Россия.
Охота за царем — именно охота. Царю нагадали восемь покушений. Семь из них неудачных. В последний день перед первым марта Вера пятнадцать часов готовила снаряды. Всю ночь пылал камин, кипел самовар. Когда пришла весть о гибели государя, она заплакала. И стала ждать. Но ничего не изменилось. «Российская льдина», по выражению писателя Юрия Трифонова, не то, что не треснула — даже не сдвинулась с места. А при Александре III, когда наступила эпоха быстрого экономического роста, о революционерах забыли. Многие уехали в эмиграцию. Быть врагом правительства значило быть врагом России. Так переменилось общественное мнение. Террор вернулся в Россию только через двадцать лет.
На суде в 1884 году Вера Фигнер сказала, как отрезала: ее жизнь не могла сложиться иначе! Она имела в виду революционную стезю. Но речь надо вести о драматургии ее персоны, о темпераменте, который мог принадлежать и средним векам, и имперскому Риму. «Женская претензия», которая осуществилась бы независимо от почвы, на которую она попала.
Не слышно шума городского
Не стоит думать, что сюжет Веры закончился с заключением ее в узилище.
«Арестантка №11 составляет как бы культ для всей тюрьмы, арестанты относятся к ней с величайшим почтением и уважением, она, несомненно, руководит общественным мнением всей тюрьмы, и ее приказаниям все подчиняются почти беспрекословно», — так доносили о ее поведении из Шлиссельбурга. Протесты, голодовки, отказ от прогулок, работ — все делалось с ее ведома. И каждый день она отмеряла по камере десять верст. За 20 лет — путь, равный длине экватора.
В первые годы XX века режим в Шлиссельбурге смягчился, старых инструкций никто не соблюдал. Если в тюремном здании раздавались шум голосов, крик и подчас брань, они исходили не от тюремного начальства, но заключенного, особенно несдержанного и раздражительного. Однажды Фигнер сорвала погоны с надзирателя, вошедшего к ней в камеру в неурочный час, и ждала нового суда. Действительно, пришел следователь.
— Быть может, смотритель был груб с вами и сам вызвал ваш поступок? — спросил он ее.
— Нет, он не был груб. Он вообще мягок в обращении, и не он, а я в разговоре возвышала голос.
Кончилось тем, что заменили не только беспогонного надзирателя, но и коменданта тюрьмы. Заодно и Веру освободили «от должности», которую она создала себе там. И выслали под Архангельск — медленно помирать от безделья и ревматизма. Самое страшное было в том, что узница отвыкла от людей и просто от шума. Самые простые встречи и разговоры утомляли, раздражали. Да что там, она могла элементарно заблудиться на улице. В памяти начались провалы. Брат выхлопотал перевод в тетюшское имение. Но и здесь жизни не было. «Чтобы тебя качали рессоры, нужно, чтобы кто-то трясся в телеге». Верное замечание делала Вера Николаевна. Она чувствовала враждебность народа к чистой публике. Еще большим расстройством нервов обернулось участие в раздаче благотворительных денег по просьбе одного из столичных журналов. Мужик реальный не имел ничего общего с тем «шоколадным мужиком», которого придумали революционеры.
Главное, она никак не могла найти себе в этой новой жизни крупной и достойной роли. Это была совершенно чужая и чуждая пьеса. Была попытка поучаствовать в партийной жизни эсеров. Но после заседаний третейского суда по провокатору Азефу она вообще потеряла ориентиры в жизни. Спасли публичные выступления перед иностранной публикой с рассказами о русских тюрьмах. В ней обнаружился дар доносить до людей скупыми средствами правду жизни.
В апреле 1917 года кто-то надумал представить публике доживших до революции народовольцев. Их словно из могилы извлекли и показали в Мариинском театре: Засулич, Лопатина, Морозова, Фигнер… Публика ахнула. Это была какая-то «безмолвная овация».
А вот с Советской властью не сложилось. Им дали возможность тихо и покойно просуществовать последние годы, сажали в президиумы, награждали персональными пенсиями, издавали сочинения. Вера Николаевна шефствовала над апастовскими колхозами, пионерами, заводами, воинскими частями, раздавала свои гонорары. В годы террора просила за людей.
А умерла в возрасте 90 лет, в полном и ясном сознании и твердой памяти, вероятно, размышляя, какие занятные плоды выросли из посеянных ею со товарищи семян. Самое же нелепое, что все это до сих пор коррелируется с нашей жизнью.
Источник: rus.ruvr.ru