Говорят, что театр растит и шлифует актера, кино же лишь эксплуатирует его, не давая полностью раскрыть свое дарование. Во многом эта истина верна. Наблюдая за игрой любимых мною актеров в театре, я не перестаю удивляться граням их талантов и сожалеть о том, что кино использует их так однобоко.
Говорят, что театр растит и шлифует актера, кино же лишь эксплуатирует его, не давая полностью раскрыть свое дарование. Во многом эта истина верна. Наблюдая за игрой любимых мною актеров в театре, я не перестаю удивляться граням их талантов и сожалеть о том, что кино использует их так однобоко.
То, что Владимир Конкин актер характерный, я заметила давно, когда посмотрела фильм «Принцесса на бобах», где он сыграл роль безалаберного мужа главной героини так сочно, что не запомнить ее было невозможно. Я даже не сразу поняла, что это тот самый Конкин, знакомый и любимый нами Павка Корчагин и Шарапов.
Запомнилась мне его роль и в картине «Завещание Ленина», где он сыграл роль литературного чиновника, этакого вкрадчивого доброго дяденьку от номенклатуры, у которого под внешней заботой прячется волчий оскал. Какая досада, подумала я тогда, почему кинорежиссеры не видят очевидного, почему лишают актера возможности играть разнообразные роли, а нас — возможности видеть его в разных образах. Почему стереотипы довлеют над ними, хотя не имеют они права мыслить стереотипами, это просто губительно для искусства, впрочем, для жизни тоже.
Так что, отправляясь на спектакль «Муж, жена и детектив» в Стокгольме, я предвидела, что увижу нечто необычное, и не ошиблась.
Я думаю, что такого Конкина зрители не знали, он существовал на сцене в иной стихии, свободный и раскованный, переходя от эксцентрики к реальности, от реальности к гротеску, он смешил, он вовлекал зрителя в игру, он импровизировал, хулиганил, печалился, и зритель смеялся вместе с ним, грустил, радовался и огорчался, то есть реагировал очень точно, когда было смешно, и там, где было грустно.
Вообще, спектакль оказался очень камерным и очень личным, и зал эту личную интонацию сразу почувствовал. Словно между актерами и зрителями протянулся луч доверия, который, думаю, и усилил эту камерность, каждый переживал свою личную историю, и актер играл для каждого сидящего в зале.
Мне кажется, что пьеса эта все-таки не детектив в чистом виде, хотя интрига детективная в спектакле есть. Это и не только комедия, хотя смешных коллизий в ней предостаточно, это — спектакль о любви, но не в том банальном смысле, который мы нередко ей придаем. Это спектакль об умении любить и об умении слышать своего партнера, об умении уступать и об умении отойди в сторону, если твое присутствие совсем не нужно, это спектакль о том, как совершенно разные люди, противоположные по характеру и по мировоззрению, соединяются в жизни, несмотря на внутренние противоречия. Это рассказ о том, как хрупко человеческое счастье и как часто мы сами его разрушаем в неведении и в заблуждении.
Я никогда не пересказываю в статьях сюжеты фильмов и спектаклей, неблагодарное это дело, я только пытаюсь заинтересовать читателя и заразить своим настроением, и он захочет прочитать или посмотреть сам, а если не будет у него такой возможности, то просто будет знать, что есть такое кино и такой спектакль, которые заслуживают внимания. Так что, если после этой статьи вы, дорогие читатели, поймете, что есть и другой Конкин, который соединяет в себе многие краски и чувства, значит, я своей цели достигла.
Беседовать с актером было и легко, и сложно одновременно. Легко, потому что человек он разговорчивый, и тянуть за язык его не надо, сам все поведает. Трудно, потому что он давно знает, что ему надо говорить, и ни на какие другие тропинки, ему неугодные, он не свернет, и мне просто ничего не оставалась, как следовать за ним в надежде, что он сам выведет беседу в нужном направлении. Мои ненавязчивые вопросы были чем-то вроде компаса, чтобы указать направления движения.
Владимир — человек очень откровенный, и в своей откровенности порой резкий и категоричный, но я понимаю, что обусловлена сия резкость его неравнодушием к тому, что происходит в русском искусстве, болит у человека душа за все, что он видит вокруг, и эмоции берут верх. Но такая откровенность делает его порой беззащитным, потому как может быть неверно истолкована окружающими.
Но зато перед нами живой человек, который выражает свои мысли так, как умеет. Кто сказал, что все должны быть эмоционально сдержанны без права на бурное выражение чувств?
Я решила отразить беседу так, как она звучала на самом деле, с полным сохранением интонаций и речевой стилистики.
Итак, гость Стокгольма народный артист России Владимир Конкин.
— Что вас радует в современном искусстве? В кино, в театре?..
— Ничего. Если говорить о кино как о великом жанре искусства, то оно в России умерло, околело, играть предводителя бандитов, мафиози на пенсии или старого мента, как сейчас говорят, — мне это не нужно. У меня планка очень высокая, я в памяти зрителей остался, и не только у людей взрослых, но и у молодых людей.
Я могу говорить об этом с полной уверенностью, потому что вижу это по зрителю, который к нам приходит в России, в Латвии и на Украине. И здесь, в Швеции, половина зала было молодежи. Для меня это очень важно.
У всех великих писателей было написано про то, что происходит сейчас в нашем обществе, как это ни парадоксально, какие витки делает судьба человечества, все повторяется, например, это растление, которое погубило Римскую империю, и бездарности, которые забили все поры, я уж не говорю о мужчинах, которые вообще не мужчины, и женщинах, которые не женщины.
— Спектакль, который вы привезли, — о любви.
— Этот спектакль родился благодаря моей супруге Аллочке, которая три года назад ушла из жизни. Она мне говорила: «Володя, у тебя впереди юбилей, 60 лет, тебе надо сделать какую-то работу, потому как кино, телевидение тебя не устраивает, так сделай сам, покажи свой класс». Она тяжко захворала, потому что мне сделали сложную операцию, два клапана поменяли, вынимали сердце из груди. Из-за этого супруга сильно переживала, что ее свело в могилу. Но то, что она хотела, я сделал, лебединую песню допел, как говорится, и продолжаю петь.
Этот спектакль — память о моей супруге, это — посвящение тому искусству, которое я исповедую, а я исповедую искусство, которое должно врачевать человека, которое должно ему что-то подсказать. Это не дидактика — когда театр дидактичен, это неинтересно и скучно.
Сейчас многие актеры унижают себя за копейки, и при этом вынуждены говорить, что это хорошо. Я же делаю то, что делаю, и меня это устраивает, у меня есть задумки по поводу Антона Чехова.
— Поделитесь…
— Не буду делиться, не потому, что я жадный, нет, я очень разговорчивый дедушка, но в нашей стране обстоятельства культуры упираются в деньги, которые развратили и испортили все, что только возможно. Маму с папой продадут, нет никакой чести, это очень печальное зрелище, я имею в виду культурный ландшафт России. Я 45 лет занимаюсь актерством, и я имею право на эту точку зрения.
— Что вам дает тогда силы для работы, если так все печально вокруг вас?
— Я счастлив, что при всех моих колоссальных потерях дал мне Господь целеустремленность, я, как дятел, долблю эту кору, пока я этого червяка не достану, чтобы дерево не погибло.
— Но, может, не все так печально в современном искусстве?
— Не знаю, я телевизор не смотрю, компьютера у меня нет, меня не интересуют потуги ничьи. Многие мои товарищи, даже старики, занимаются разрушением, потому что за три копейки маму родную продадут, о чем речь. Сегодняшняя поросль занимается инсталляцией, а не искусством. Кучу дерьма наложить на сцене, голую задницу показать — это искусство?
— А что, такое бывает?
— А вы не видели?
— Нет, не видела.
— Ну, так увидите.
— Не хочу, — честно призналась я.
— Я в меньшинстве, но это — то меньшинство, которое когда-нибудь победит серость. Ведь общество когда-нибудь отрезвится, уже какое-то отрезвление происходит, я далеко не альтруист, нет-нет, и сказать, что я пессимист, — тоже неверное толкование. Я вижу все — и подлость, и гнусность, и ростки достойного. Еще 10 лет назад в зрительном зале было 90 процентов людей старшего поколения, теперь все больше молодежи.
Я много езжу по России, в Забайкалье, Бурятию, например, туда, где вообще уже такая пустыня Гоби в культуре, там 20 лет нога артиста не ступала нормального, и везде вижу новые лица, молодые. Не можем мы всегда пошлости говорить, и я хочу, чтобы мои зрители знали и рассказали своим детям, что Конкин — это тот актер, который может говорить о другом. И когда молодежь целует руки, это дорого.
То, что я делаю в театре, я делаю как врачеватель, как целитель, я предпочитаю говорить то, что чувствую, и у меня есть свой зритель.
— Принципы, конечно, нужны, но с ними сложно выживать, — вздыхаю я.
— Выживаю, как видите. Есть люди, которые понимают, что нужно настоящее искусство, есть губернаторы, к которым я прихожу и договариваюсь, они находят спонсоров, чтобы на наших спектаклях не продавали дорогих билетов, чтобы студенты, пенсионеры, педагоги и медработники, эти четыре обделенные в обществе группы, которые не имеют больших денег, смогли прийти на наши спектакли.
Кстати, не путайте, мой спектакль — это бенефис, а не антрепризы.
— Вы считаете антрепризы низким искусством?
— Нет, что вы, я два года занимался антрепризами, и был один из первых, кто создавал театр антрепризы, назывался «Ангажемент», еще при Горбачеве, при ЦК комсомола, мы два года работали с этим театром. Сегодня много дурных спектаклей, и те, кто их делает, не любят своего зрителя, считают только бабло. Я не противник антреприз, это достойный жанр, у меня есть роли в антрепризах у других режиссеров, было бы дурно, я бы ушел сразу. Дело не в деньгах, потому что если спектакль плох, потом не отмоешься, а я не могу мараться, я чистоплюй, я очень щепетильный.
— Я знаю, что вам надоели вопросы о Шарапове, но скажите честно, вы рады, что эта роль была в вашей жизни?
— Я рад, что ее сделал честно, достойно, но в кишки въелось, когда все время о ней говорят, ничего, кроме раздражения, это не вызывает. Жаль, что другие мои фильмы не показывают, но у нас страна криминальная, а этот детектив хороший. То, что сейчас пыжатся, римейки создают, — это чушь, я полкадра посмотрю, и у меня уже предынфарктное состояние.
Вообще, если из моих 49 ролей в кино кто-то помнит две, то только потому, что показывают одно и то же. В этом фильме важно, что добро побеждает зло, что жегловщина — она не победила. Я не говорю о Высоцком, я говорю о жегловщине, это страшно. Это и есть тот совок, который уничтожал наших родителей, который сажал в тюрьмы наших пращуров.
— В фильме есть кадр, который меня заставил сильно переживать. Тот, когда в воровской малине Шарапову пришлось играть на пианино, и, пока он дошел до инструмента, а шел он, как будто специально, очень медленно, я боялась, что он не умеет играть, не выдержит проверку и провалится. Вы сами музицировали? У вас есть музыкальное образование?
— Есть небольшое, я могу отличить Брамса от Дебюсси, и никогда не перепутаю Чайковского с Рахманиновым, но в фильме сам я играл только «Мурку». Три дня учился ее бегло играть, а Шопена некогда было разучивать, его играла сотрудница Одесской киностудии, у нее были такие же пальцы тонкие, как у меня, ей просто надели мое пальто. Мне было 27 лет, я был в десять раз худее.
Кстати, это я убедил Говорухина поставить пианино в декорации, ведь этой сцены не было ни в книге, ни в сценарии, это была чистая импровизация, все импровизировали: и Ваня Бортник, и Джигарханян, Витя Павлов. Себе я тоже ставлю в заслугу, что сцена вышла очень живая.
— Что вам предлагает кино ныне?
— Последние три года ничего не предлагают, и слава Богу, я не могу смотреть современные фильмы. Последняя роль в «Завещании Ленина». Я очень хорошо знаю изнутри литературных чинуш, Досталь — хороший режиссер, и он знал, что я эту роль сделаю как надо.
— Вы пишете книги? О чем?
— Это сборник статей и рассказов за 30 лет о товарищах, о работе, о Высоцком, я ее написал еще в 89-м году, но тогда ее не напечатали. Посчитали слишком смелой, теперь я ее реанимировал. Я не писал о Высоцком как о таковом, я писал о времени и о нас, но как понять Высоцкого без контекста нас и времени? Есть у меня рассказы о Гоголе, Паганини, Чаадаеве, закончил я книгу о Пушкине, где много новых фактов, очень серьезное исследование, но это беллетристика.
— Изменилась ваша оценка Высоцкого и того, что он значил в нашей жизни тогда?
— Да я не знаю, — пожимает он плечами. — Не значил он для меня ничего тогда. Вот «Битлз» значили, это я понимал. А вот такое «на кладбище все спокойно» (поет голосом Высоцкого, изображая игру на гитаре) — это было не мое.
Когда мы познакомились, наши отношения носили неровный характер, это были отношения товарищеские, но в дружбу не выросли, хотя я часто бывал у него дома, но друзьями мы так и не стали. С Витей Павловым мы стали друзьями, с Сергеем Юрским, я обожаю этих людей. Один уже умер, второй, слава Богу, жив. Я полюбил Высоцкого, когда его не стало.
— Ну, в этом вы не оригинальны. Многие его полюбили, когда его не стало.
— Да, не оригинален, но после смерти он приобрел для меня совершенно иной смысл. Он ведь часто обижал людей. Иногда был настолько мерзок, просто гнусен, а через две минуты уж совершенно другой человек, ангел, великолепный рассказчик, и ты забывал обо всем. Я же не знал, что он так глубоко болен. Фильм снимался полтора года, и почти каждый день застолье, почти каждый день у кого-то день рождения, группа-то огромная, а он никогда с нами не пил, все время убегал, настроение у него было, как барометр при плохой погоде, никогда не знаешь, когда ясно, когда темно.
— А вы куда убегаете, когда вам плохо?
— Никуда я уже не убегаю. Я живу один, есть над чем думать, для чего жить. Вот опять разоткровенничался, а надо ли…
— Почему нет? Я сама долго училась говорить то, что я думаю, не боясь последствий свох высказываний. Но я живу в стране, где можно этого как раз-таки не бояться, особенно если высказывать деликатно.
— Ну, тогда вы меня поймете. — Он пожал мне руку и поцеловал, и именно этот жест давно забытых времен сказал мне о нем больше, чем иные слова.
Я подумала о том, насколько он одинок после смерти любимой жены, к тому же добровольно обрек себя на затворничество, которое, впрочем, дает свои плоды в прозе и на сцене, потому что только наедине с собой можно размышлять о жизни, а потом выходить на сцену и рассказать зрителю о любви, об умении слушать и беречь свои чувства, о терпении и поиске истины и о многом другом, чему учит нас жизнь, если, конечно, мы хотим этому учиться.
Источник: rus.ruvr.ru