С этого месяца я начинаю авторскую рубрику — «Прогулки по журнальному саду». Раз в месяц буду знакомить читателей «Свободной прессы» с новостями литературных и литературоведческих журналов, а также высказывать соображения относительно текущей литературы. Поехали! Описание города» Дмитрия Данилова: факир повторяется — Эффект фильма «Эммануэль» — Олег Кудрин, Одесса, Троцкий и другие — Пчёлочка с каждого цветочка — Зеркала Абрама Рейблата — Пушкин как Булгарин, Путин как Навальный — Журнал «Дружба Народов»: Быть жертвой — Рассеянный склероз — Попробуйте распять солнце. О нашумевшем «Горизонтальном положении» Дмитрия Данилова я писал, притом довольно подробно — в красноярском журнале «День и Ночь». Я не ожидал, что «Горизонтальное положение» вызовет такой резонанс и что разные люди — от Павла Басинского до Юрия Буйды, от Натальи Ивановой до Валерии Пустовой — начнут активно вписывать в бесхитростный даниловский эксперимент столь многие смыслы. Впрочем, по преимуществу, всё свелось к одному-единственному гневно-укоризненному риторическому жесту: «наша эпоха — время „горизонтального положения“, се ля ви». В старом КВНе была прелестнейшая интермедия: фильм «Эммануэль» смотрела публика в кинотеатре — чиновник, домохозяйка, рабочий, влюблённая парочка, был даже молодой священник — поначалу все плевались, затем втягивались в просмотр. Завершалось всё трогательным единением-братанием публики и патетической репликой «рабочего»: «Да это же про всех нас кино!». Я думаю, что слава «Горизонтального положения» вызвана подобным «Эффектом „Эммануэли“». Чем формалистичнее культурное высказывание, тем легче в него впишется расхожая интерпретация: «Да это же про всех нас, про всю нашу жизнь!». В изображении птицы можно увидеть только птицу, в рисунке дерева — только дерево, но в бесформенных чернильных пятнах возможно увидеть что угодно — и, в первую очередь, именно то, что сейчас сидит в мозгу. На этом построен психологический «тест Роршаха». Осмысленное культурное высказывание не спровоцирует вывод «Да это же про всех нас!» — в нём имеются свои, самостоятельные, самодостаточные смыслы. Оно — о другом, и это заметит любой. Но фраза «глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка» или порнолента, состоящая из непрекращающихся половых актов, или механический хронометраж каждодневных передвижений московского журналиста — всё это будет актуализировать «ментальный шум» (а в нынешней России такой шум станет всенепременно носить этико-публицистический характер). Во внезапной славе «Горизонтального положения» нет заслуги Дмитрия Данилова. Ну, почти нет: это — заслуга офисного криэйтора, придумавшего удачный рекламный ход, но не заслуга писателя. И вот началось то, что я предполагал: Дмитрий Данилов пошёл эксплуатировать приём, однажды принёсший ему успех. Сначала в январском номере «Дружбы народов» за с. г. появился «путевой отчёт» «146 часов» — фактически то же «Горизонтальное положение», но с некоторыми изменениями-вариациями исходных условий эксперимента. Теперь вот в шестом «Новом мире» напечатан новый «роман» Дмитрия Данилова «Описание города». Условия опыта — несколько другие, но приём — тот же, в общем. Автор ездит в некий среднероссийский город и описывает всё, что попадается ему на глаза, тщательно избегая привязок к конкретным географическим координатам — названий улиц, площадей, станций, появления имён… «Надо будет доехать до станции -1, мимо полюбившейся станции град. А потом погулять по Такому-то району рядом со станцией -1. Где-то в тех местах стоял когда-то дом, в котором жил выдающийся русский писатель, который потом переехал в дом 47, названный в честь одного из месяцев» (и так далее). Это удивительно скучное чтение — несмотря на то, что выполнено «Описание города» чуть лучше, профессиональнее, грамотнее «Горизонтального положения». И, несмотря на то, что Дмитрий Данилов талантлив — а он, кстати, очень талантлив. Бывает, что читаешь какого-либо автора, и видишь, насколько он бездарен — в каждой строке, в каждом слове. Данилов — далеко не бездарен. Он умеет понимать и ощущать городские пространства, ландшафты, интерьеры. У него есть тонкое чувство юмора (это большая редкость для современной литературы). Дмитрий Данилов талантлив, да что от этого толку? Фокусник-факир некогда сорвал аплодисменты своим фокусом — и теперь повторяет его в третий, пятый, десятый раз. Даже если мы не знаем о секрете фокуса — всё равно неинтересно. И «риторическую социалку» к «Описанию города» уже не присобачишь, не скажешь: «Да это же про всех нас, про нашу эпоху!». Во-первых, потому что исходные условия данного эксперимента не позволят (таковы они на сей раз). А, во-вторых, потому что стало понятно — это не более чем фокус. Ведь когда фокусы повторяются, они тем самым заявляют о себе: мы — фокусы (а не что-то иное). Дмитрия Данилова есть за что хвалить. Но надо отдать себе отчёт: его опыты — то, что создаётся от нечего делать (мне неудобно напоминать об этом — настолько это очевидно; я же к взрослым людям обращаюсь, а не к детям). А в том, что создаётся от нечего делать, не может быть никаких чудес — ни философских открытий, ни социальных диагнозов, ни эстетических перспектив, ни мистических просветлений — ничего. Совсем ничего. Юный герой ранней поэмы Леонида Мартынова сказал о «волшебном прутике» базарного шарлатана: «Когда б он видел вглубь земли, то он не стоил три рубли, а коль он стоит три рубли, то он не видит вглубь земли». То, что сотворено от безделья и действует на эксплуатации приёма — «стоит три рубли», и потому «не видит вглубь земли». Я всегда рецензировал только литературно-художественные журналы — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь». Но и в литературоведческих изданиях бывает немало интересного. Вот, например, в третьем номере журнала «Вопросы литературы» опубликована статья Олега Кудрина «Уроки одесской школы и гребни одесской волны». Олег Кудрин известен как рьяный борец с романтизмом. Недавно он порадовал нас замечательным открытием: оказывается, романтизм — это (прото) нацистское направление, и Дон Кихот — прямой предтеча нацизма, ведь Дон Кихот — это испанский аристократ, а испанские аристократы происходили от готов, а готы — это арийцы, а арийцы — это нацисты… Не верите, что такая глупость могла быть опубликована? Поглядите в первый номер журнала «Октябрь» за предыдущий год, отыщите там объёмистую статью Кудрина «Дон Кихот Готический». В той памятной статье была — хоть дичайшая — но идея; содержание нового кудринского опуса я передать не смогу: в нём нет содержания. Автор лихо прыгает от Бабеля к Ханне Арендт, от Катаева к Блоку, от Веры Инбер к Рихарду Вагнеру, выдумывает две волны «одесской школы» — «первую» и «нулевую», к «нулевой волне» причисляет Жаботинского, Корнея Чуковского, Сашу Чёрного и Ахматову, Троцкого обзывает «ницшеанцем», Сталина — «макиавеллистом», выстраивает на этой параллели безумную культурософию. Уровень и методологию научного мышления Олега Кудрина исчерпывающе характеризует следующее примечание… «И влюблённый в оперу оппозиционер Лёвушка, притом одессит, никак не мог пройти мимо такой остроты, каламбура, созвучия — „Демон, Рубинштейн“ — „Демон, Бронштейн“. Тем более, что Антон Рубинштейн был его земляком — происходил из приднестровско-одесской семьи». Стало быть, Лёвушка Бронштейн отпустил бороду клинышком, чтобы походить на рубинштейновского персонажа. «Как взгляну я на Бронштейна — так припомню Рубинштейна — тема там одна, тема Демона». Тогда почему ж Лёва взял псевдоним? Я скажу Кудрину по секрету: Троцкий завёл бороду, чтобы походить на Синюю Бороду из одноименной оперетты Оффенбаха, ведь Оффенбах тоже был евреем — вот и логика отыскалась. Подобных пассажей в тексте Кудрина много. Чего стоит очередное кудринское открытие: оказывается, солнечный полдень показан русской классической литературой только в сцене соблазнения Ставрогиным Матрёши, а Пушкин не любил солнце, поскольку написал «Погасло дневное светило». Открывая новый номер журнала «Вопросы литературы», я мысленно отправлялся на симпозиум серьёзных литературоведов — а попал в оперетту Оффенбаха или в одесский кафешантан. Такой степени безответственности, такой хлестаковщины в научном журнале мне не встречалось давно. Смешнее всего вот что: Кудрин взялся за «одесскую литературную школу» (может, ему грант выделили на «одесситов»), а это — взрывоопаснейшая тема. Ну и сплясал Кудрин матчиш на всех противопехотных минах, какие попались ему под ноги. Кудрин — антифашист, и он же — антикоммунист, а самые известные писатели «одесской школы» были убеждёнными большевиками, и евреями по преимуществу. Дилемма: то ли принять большевизм вместе с «одесской школой», то ли отвергнуть «одесскую школу» вместе с большевизмом. Ещё и Троцкий поблизости путается. Вот Кудрин берёт Эдуарда Багрицкого (моего любимого поэта) — и едет по накатанным рельсам: коль Багрицкий — то «Февраль» и «ТВС» (со знаменитым монологом Дзержинского), а если «ТВС» — то встык мандельштамовское «мне на плечи бросается век-волкодав». Вообще-то была большая статья, в которой подробно, построчно исследовалась данная поэтическая полемика между Багрицким и Мандельштамом. Я вовсе не настаиваю, чтобы Кудрин ссылался на ту статью — может быть, он её не читал (хотя она публиковалась в журнале «Октябрь», в котором Кудрин печатается). Но Станислава Куняева, много писавшего и про «Февраль», и про «ТВС», Олег Кудрин читал безусловно — хотя бы потому, что вольно излагает его целыми страницами. И ни одной ссылки: Кожинова Кудрин разок упоминает, Куняева — ни-ни. С идеологией Станислава Куняева можно спорить (и нужно спорить). Но у Станислава Куняева, по крайней мере, есть идеология — к тому ж, последовательная и логичная. А что у Олега Кудрина? Бессвязная компиляция цитат, натасканных отовсюду. «Как пчёлочка с каждого цветочка взяточку берёт». Мог ли я представить в 1989-ом году — в разгар войны между «Огоньком» и «Нашим современником» — что через два десятилетия в передовой статье наилиберальнейших «Вопросов литературы» записной «антифашист» начнёт постранично (и без ссылок) передирать публицистику Станислава Куняева?.. Журнал «Новое литературное обозрение» — не в пример «Вопросам литературы» — ответственное издание; Олега Кудрина к «НЛО» на пушечный выстрел не подпустят. В «Новом литературном обозрении» всегда можно найти много ценных материалов, вот и в свежем 115-ом выпуске — дневники Елены Шварц, воспоминания Александра Миронова о Елене Шварц. Правда, текущую литературу «НЛО» всегда освещает безобразно односторонне, но это можно пережить — академический журнал же. Однако избыточный академизм — тоже крайность своего рода. В этом же номере «НЛО» — статья известного литературоведа Абрама Рейблата «Пушкин как Булгарин. К вопросу о политических взглядах и журналистской деятельности В. Ф. Булгарина и А. С. Пушкина» — обстоятельная, многоплановая, чрезвычайно аккуратная. Семьдесят три ссылки, и каждая ссылка проверена-перепроверена, всё достоверно на сто процентов. Общий смысл высказывания А. Рейблата таков: эпоха Николая Первого не была «абсолютной реакцией»; Николай Первый был (умеренным) реформатором и западником, но он не верил в «гражданское общество», он наложил запрет на любое обсуждение актуальных политических вопросов. Писатели и журналисты николаевской эпохи не могли не учитывать её рамочную повестку; они пытались вписаться в неё — более либо менее успешно. Ведущими публицистами тридцатых годов XIX века стали Александр Пушкин и Фаддей Булгарин. «…На первый план обычно выходили их личные отношения и литературные взаимовлияния и отталкивания… стоит от этих отношений абстрагироваться, сопоставив их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте». А если абстрагироваться, тогда выйдет, что большой разницы между взглядами Пушкина и взглядами Булгарина не было. Судите сами: Пушкин — (умеренный) западник и просветитель, высоко оценивавший реформы Петра Первого, и Булгарин — (умеренный) западник, также уважавший достижения петровской эпохи. Пушкину претят революционные крайности, мятежи и перевороты, и Булгарину тоже. Пушкин видит в российском самодержце «первого европейца», и Булгарин такоже. Пушкин не за крепостное право, но и против его немедленной отмены, и Булгарин с ним солидарен. Пушкин — адепт промышленного развития России, и Булгарин того же мнения. «Булгарин и Пушкин хотели изменения существующего порядка (или, скажем, конфигурации власти), но при этом оба (по крайней мере, после восстания декабристов), рассчитывали не на революционный путь, а на постепенные реформы. Оба хотели войти в число доверенных лиц власти, её наставников и руководителей. Оба стремились опираться на общественное мнение, но с акцентом на разные её страты (Пушкин — на аристократию и просвещённых людей; Булгарин — на чиновничество и 3-е сословие). Оба готовы были сотрудничать с III отделением, но на разных условиях: Пушкин в качестве независимого игрока, Булгарин — в качестве зависимого». В таких случаях Владимир Ильич Ленин говорил: «По форме всё правильно, а по существу — издевательство». Я вообразил аналогичную статью исследователя начала XXII века «Путин как Навальный. К вопросу о политических взглядах В. Путина и А. Навального». В самом деле, если «абстрагироваться от личных отношений» Путина с Навальным и если «сопоставить их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте», нельзя не прийти к выводу, что разница между Путиным и Навальным минимальна. Тот и другой — «либеральные православные патриоты», тот и другой заявляли о необходимости решительной борьбы с коррупцией (и так далее)… …На самом деле борьба Пушкина и Булгарина носила не только личный, но и идеологический характер — дело тут как раз в тех «стратах», которые Рейблат вскользь поминает. Тот, кто знаком с публичными и приватными высказываниями Пушкина 30-х годов, знает, насколько важной, больной, сокровенной была для него тема «аристократизма» — с «самостояньем человека», с «любовью к отеческим гробам», с родословиями. Пушкина поучал патриотизму «власовец» Булгарин, реально воевавший против России в наполеоновских войсках — было от чего прийти в отчаянье. Пушкин видел антиген против этой мерзости — в возгонке социального феномена «независимого русского аристократа» (по аналогии-образцу «английского сквайра»). И погиб Пушкин не за что-либо (и уж безусловно не «за любовь»), а за «родовую честь» — как истый сквайр. Удивительно, что — при двухвековом безоговорочном почитании Пушкина — именно эта пушкинская надежда в России провалилась напрочь. Мы не только не ведём речь о «русском сквайрстве»; мы даже не способны воспринять Пушкина «русским сквайром», мы видим его как угодно — только не так, как сам Пушкин хотел бы видеть себя. И, в этом ловкач Фаддей Булгарин, боюсь, вышел победителем… Когда редакцию журнала «Дружба народов» союзписательские крысы выселяли из редакционного помещения, я всецело был на стороне «дружбинцев». Негоже писателям гнать писателей. Тем более что этот журнал — единственный на сегодня инструмент, интегрирующий литературное пространство СНГ («Русская премия», будучи более мощным механизмом, ныне по ряду причин не способна исполнять эту функцию). А также худо-бедно отражающий литературное пространство федеративной многонациональной России. Но к этому чувству примешивалось другое, не столь сильное. Однако ощутимое. Считаю должным рассказать о нём. …Вот я открываю третий номер «Дружбы народов» и вижу там короткий рассказ Марии Ботевой «О любви, любви». Этот же текст был опубликован в третьем номере журнала «Октябрь». Что, впрямь в лице Ботевой «новый Гоголь явился», и сей рассказ — шедевр, за который журналам впору конкурировать-драться? Не-а. Текстик — довольно проходной, случайный, очень вторичный и претенциозный. Десятая производная от Ренаты Литвиновой. Марию Ботеву, по крайней мере, можно читать без смеха. А вот — выдержки из публикации следующего, четвёртого номера «Дружбы народов» — из подборки стихов киевской поэтессы Натальи Бельченко «Междустрочное руно». Ласкает лес идущего, как залежь Упавших звёзд за многие года: Ты их взахлёб собою собираешь Пока внутри шевелится звезда. («Всеобщий лес…»). А тело движется на запах, Без фонаря к нему идёт, Кто был давно и прочно заперт, Но вдохом обнаружил вход. («А тело движется на запах…»). И как мне добыть из себя тебя? Твой дождик в моей крови Не выпить. Слетела внутри резьба — Не вытащить, как ни рви. («И как мне добыть…»). Наталья Бельченко печаталась в «Октябре», в «Новом мире», ещё много где, и везде её вирши были так же кошмарны (лишь в «Новом мире» благодаря профессионализму новомирской редакции Бельченко выглядела не ужасно, а среднеплохо). Теперь вот и «Дружба народов» приобщилась к роднику бельченковского творчества. Как, по какой квоте, по какой логике это получило ход во все литжурналы — при том, что те же журналы в упор не видят достойнейших поэтов — даже москвичей. Ответ очевиден: по номенклатурной логике. По такой логике жил поздний СССР: начальничек, разок попавший в управленческую обойму, крутился в ней до скончания жизни, нередко разваливая всё, за что брался, а прочим простецам категорически воспрещалось лезть во властные пространства. И литература тогда также строилась по номенклатурным законам; но если советская хозяйственная номенклатура кое в чём выиграла, то советская номенклатурная литература — проиграла вчистую. Для современного читателя есть Солженицын, есть Бродский, есть Довлатов, есть Высоцкий, есть Пикуль с Асадовым, есть даже Юрий Трифонов с Юрием Казаковым (не слишком-то вписавшиеся в номенклатурные рамки). А где Закруткин с Шундиком, где Шестинский с Преловским? Ау-у! Отмечу разницу: тогда, в Советском Союзе, литровое социокультурное содержание пытались упихать в поллитровую номенклатурную банку (разумеется, тщетно), теперь же его загоняют в интеллигентско-номенклатурный напёрсток. …Все феномены культуры, все высказывания культурного характера — включая самые примитивные, самые неумелые, самые странные, самые одиозные и самые массовые — составляют единое культурное поле — огромное, дышащее, изменчивое. Средства массовой информации — специальные, искусственные каналы культурного поля. Литературный журнал — (особое) средство массовой информации. Открывая литературный журнал, я хочу увидеть, каков мой современник, понять, чем он живёт, как ощущает настоящее и прошлое, у каких мифов в плену. А вижу — всё тот же хоровод-круговорот литературной номенклатуры (старой и молодой). В советское время культурное поле страны было единым, но (отчасти) оно оказалось шире господствовавшей идеологии. Сейчас российское поле распалось, расползлось — на тысячи клочков-лоскутков; интеллигенты сидят на своих личных лоскутках и смертельно боятся всего прочего (боятся живой жизни); они хватают друг друга за локти, устраивая «круговую поруку высшей интеллигентности». Больше всего интеллигенты страшатся, быть обвинёнными в причастности к «массовой культуре» (между прочим, подпитываясь от той же «массовой культуры» — автономных «источников энергии» у них нет; чем Ботева отличается от Ренаты Литвиновой, а Пьецух — от Задорнова? — только тем, что Задорнов иногда может быть остроумен, а Пьецух — никогда не бывает остроумен). На кафедре, где я работаю, я порой нахожу литжурналы десятилетней-пятнадцатилетней давности — и удивляюсь, насколько за это время упал журнальный уровень — в прозе, в поэзии, в критике — во всём. «Круговая порука интеллигентского страха» дала ход «отрицательному отбору», всегда покровительствующему всему посредственному (в том числе, посредственной бездарности, ведь бездарность может быть индивидуально-яркой и может быть посредственной). Номенклатурное ориентирование на имена привело к тому, что журнальная литситуация стала непрекращающимся разговором об одних и тех авторских персонах — сначала о персонах действительно талантливых (однако не самых больших), потом о фигурах небесталанных, но квёлых, а затем — о совсем уж отстое. От симпатичного Льва Лосева к Салимону и Строчкову, а от тех — к Олегу Дозморову — такова траектория деградации; ныне вялого Салимона объявляют «лучшим современным поэтом»; и действительно на фоне беспомощного Дозморова он выглядят монбланом. И даже вторичнейший Борис Херсонский стал казаться «шокирующим оригиналом», даже он — непростительно крупен в окружении дозморовых и бельченок. Литжурнальная жизнь (как и вся жизнь в нынешней России) заболела «рассеянным склерозом: культурные импульсы не проходят между нейронами, ибо каждый нейрон замкнут на себе. Литературные журналы окуклились в номенклатурном оцепенении, они стали чужды живой жизни, и живая жизнь гонит их отовсюду (а союзписательские молодчики — не более чем слепые орудия жизни). Журналы — жертвы. И нигде нет осознания, что быть жертвой нехорошо, некрасиво, стыдно. Если у журналов нет силы опознать, выявить в клубящемся мраке окружающего культурного поля „нового Бродского“ или „новую Елену Шварц“ — тогда пусть они обратятся к тому, что без того на виду у всех — напечатают Елену Ваенгу или Сергея Кургиняна. Ваенга — судя по текстам её песен — очень сильный поэт; Кургинян размышляет не только о политике, но и о Бахтине. Если Ваенга с Кургиняном не покатят (ведь они типа „столпы режима“), если потребен оппозиционер, можно взять Константина Крылова (он плюс ко всему прочему небезынтересный литературовед-эссеист) или даже Лимонова; а коли всенепременно необходима персона, приемлемая для либералов, тогда публикуйте Верочку Полозкову (она супротив либерального дискурса, кажется, не нагрешила ничем). Верочка — не героиня моего романа, но пишет-то Верочка на десять порядков лучше Бельченко. У Кургиняна во владении огромный „Кургинян-центр“; и кто Кургиняна из него выгонит, какой Союз Писателей? В. В. Розанов однажды сказал: „Попробуйте распять солнце, и вы увидите — который Бог“.С этого месяца я начинаю авторскую рубрику — «Прогулки по журнальному саду». Раз в месяц буду знакомить читателей «Свободной прессы» с новостями литературных и литературоведческих журналов, а также высказывать соображения относительно текущей литературы. Поехали! Описание города» Дмитрия Данилова: факир повторяется — Эффект фильма «Эммануэль» — Олег Кудрин, Одесса, Троцкий и другие — Пчёлочка с каждого цветочка — Зеркала Абрама Рейблата — Пушкин как Булгарин, Путин как Навальный — Журнал «Дружба Народов»: Быть жертвой — Рассеянный склероз — Попробуйте распять солнце. О нашумевшем «Горизонтальном положении» Дмитрия Данилова я писал, притом довольно подробно — в красноярском журнале «День и Ночь». Я не ожидал, что «Горизонтальное положение» вызовет такой резонанс и что разные люди — от Павла Басинского до Юрия Буйды, от Натальи Ивановой до Валерии Пустовой — начнут активно вписывать в бесхитростный даниловский эксперимент столь многие смыслы. Впрочем, по преимуществу, всё свелось к одному-единственному гневно-укоризненному риторическому жесту: «наша эпоха — время „горизонтального положения“, се ля ви». В старом КВНе была прелестнейшая интермедия: фильм «Эммануэль» смотрела публика в кинотеатре — чиновник, домохозяйка, рабочий, влюблённая парочка, был даже молодой священник — поначалу все плевались, затем втягивались в просмотр. Завершалось всё трогательным единением-братанием публики и патетической репликой «рабочего»: «Да это же про всех нас кино!». Я думаю, что слава «Горизонтального положения» вызвана подобным «Эффектом „Эммануэли“». Чем формалистичнее культурное высказывание, тем легче в него впишется расхожая интерпретация: «Да это же про всех нас, про всю нашу жизнь!». В изображении птицы можно увидеть только птицу, в рисунке дерева — только дерево, но в бесформенных чернильных пятнах возможно увидеть что угодно — и, в первую очередь, именно то, что сейчас сидит в мозгу. На этом построен психологический «тест Роршаха». Осмысленное культурное высказывание не спровоцирует вывод «Да это же про всех нас!» — в нём имеются свои, самостоятельные, самодостаточные смыслы. Оно — о другом, и это заметит любой. Но фраза «глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка» или порнолента, состоящая из непрекращающихся половых актов, или механический хронометраж каждодневных передвижений московского журналиста — всё это будет актуализировать «ментальный шум» (а в нынешней России такой шум станет всенепременно носить этико-публицистический характер). Во внезапной славе «Горизонтального положения» нет заслуги Дмитрия Данилова. Ну, почти нет: это — заслуга офисного криэйтора, придумавшего удачный рекламный ход, но не заслуга писателя. И вот началось то, что я предполагал: Дмитрий Данилов пошёл эксплуатировать приём, однажды принёсший ему успех. Сначала в январском номере «Дружбы народов» за с. г. появился «путевой отчёт» «146 часов» — фактически то же «Горизонтальное положение», но с некоторыми изменениями-вариациями исходных условий эксперимента. Теперь вот в шестом «Новом мире» напечатан новый «роман» Дмитрия Данилова «Описание города». Условия опыта — несколько другие, но приём — тот же, в общем. Автор ездит в некий среднероссийский город и описывает всё, что попадается ему на глаза, тщательно избегая привязок к конкретным географическим координатам — названий улиц, площадей, станций, появления имён… «Надо будет доехать до станции -1, мимо полюбившейся станции град. А потом погулять по Такому-то району рядом со станцией -1. Где-то в тех местах стоял когда-то дом, в котором жил выдающийся русский писатель, который потом переехал в дом 47, названный в честь одного из месяцев» (и так далее). Это удивительно скучное чтение — несмотря на то, что выполнено «Описание города» чуть лучше, профессиональнее, грамотнее «Горизонтального положения». И, несмотря на то, что Дмитрий Данилов талантлив — а он, кстати, очень талантлив. Бывает, что читаешь какого-либо автора, и видишь, насколько он бездарен — в каждой строке, в каждом слове. Данилов — далеко не бездарен. Он умеет понимать и ощущать городские пространства, ландшафты, интерьеры. У него есть тонкое чувство юмора (это большая редкость для современной литературы). Дмитрий Данилов талантлив, да что от этого толку? Фокусник-факир некогда сорвал аплодисменты своим фокусом — и теперь повторяет его в третий, пятый, десятый раз. Даже если мы не знаем о секрете фокуса — всё равно неинтересно. И «риторическую социалку» к «Описанию города» уже не присобачишь, не скажешь: «Да это же про всех нас, про нашу эпоху!». Во-первых, потому что исходные условия данного эксперимента не позволят (таковы они на сей раз). А, во-вторых, потому что стало понятно — это не более чем фокус. Ведь когда фокусы повторяются, они тем самым заявляют о себе: мы — фокусы (а не что-то иное). Дмитрия Данилова есть за что хвалить. Но надо отдать себе отчёт: его опыты — то, что создаётся от нечего делать (мне неудобно напоминать об этом — настолько это очевидно; я же к взрослым людям обращаюсь, а не к детям). А в том, что создаётся от нечего делать, не может быть никаких чудес — ни философских открытий, ни социальных диагнозов, ни эстетических перспектив, ни мистических просветлений — ничего. Совсем ничего. Юный герой ранней поэмы Леонида Мартынова сказал о «волшебном прутике» базарного шарлатана: «Когда б он видел вглубь земли, то он не стоил три рубли, а коль он стоит три рубли, то он не видит вглубь земли». То, что сотворено от безделья и действует на эксплуатации приёма — «стоит три рубли», и потому «не видит вглубь земли». Я всегда рецензировал только литературно-художественные журналы — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь». Но и в литературоведческих изданиях бывает немало интересного. Вот, например, в третьем номере журнала «Вопросы литературы» опубликована статья Олега Кудрина «Уроки одесской школы и гребни одесской волны». Олег Кудрин известен как рьяный борец с романтизмом. Недавно он порадовал нас замечательным открытием: оказывается, романтизм — это (прото) нацистское направление, и Дон Кихот — прямой предтеча нацизма, ведь Дон Кихот — это испанский аристократ, а испанские аристократы происходили от готов, а готы — это арийцы, а арийцы — это нацисты… Не верите, что такая глупость могла быть опубликована? Поглядите в первый номер журнала «Октябрь» за предыдущий год, отыщите там объёмистую статью Кудрина «Дон Кихот Готический». В той памятной статье была — хоть дичайшая — но идея; содержание нового кудринского опуса я передать не смогу: в нём нет содержания. Автор лихо прыгает от Бабеля к Ханне Арендт, от Катаева к Блоку, от Веры Инбер к Рихарду Вагнеру, выдумывает две волны «одесской школы» — «первую» и «нулевую», к «нулевой волне» причисляет Жаботинского, Корнея Чуковского, Сашу Чёрного и Ахматову, Троцкого обзывает «ницшеанцем», Сталина — «макиавеллистом», выстраивает на этой параллели безумную культурософию. Уровень и методологию научного мышления Олега Кудрина исчерпывающе характеризует следующее примечание… «И влюблённый в оперу оппозиционер Лёвушка, притом одессит, никак не мог пройти мимо такой остроты, каламбура, созвучия — „Демон, Рубинштейн“ — „Демон, Бронштейн“. Тем более, что Антон Рубинштейн был его земляком — происходил из приднестровско-одесской семьи». Стало быть, Лёвушка Бронштейн отпустил бороду клинышком, чтобы походить на рубинштейновского персонажа. «Как взгляну я на Бронштейна — так припомню Рубинштейна — тема там одна, тема Демона». Тогда почему ж Лёва взял псевдоним? Я скажу Кудрину по секрету: Троцкий завёл бороду, чтобы походить на Синюю Бороду из одноименной оперетты Оффенбаха, ведь Оффенбах тоже был евреем — вот и логика отыскалась. Подобных пассажей в тексте Кудрина много. Чего стоит очередное кудринское открытие: оказывается, солнечный полдень показан русской классической литературой только в сцене соблазнения Ставрогиным Матрёши, а Пушкин не любил солнце, поскольку написал «Погасло дневное светило». Открывая новый номер журнала «Вопросы литературы», я мысленно отправлялся на симпозиум серьёзных литературоведов — а попал в оперетту Оффенбаха или в одесский кафешантан. Такой степени безответственности, такой хлестаковщины в научном журнале мне не встречалось давно. Смешнее всего вот что: Кудрин взялся за «одесскую литературную школу» (может, ему грант выделили на «одесситов»), а это — взрывоопаснейшая тема. Ну и сплясал Кудрин матчиш на всех противопехотных минах, какие попались ему под ноги. Кудрин — антифашист, и он же — антикоммунист, а самые известные писатели «одесской школы» были убеждёнными большевиками, и евреями по преимуществу. Дилемма: то ли принять большевизм вместе с «одесской школой», то ли отвергнуть «одесскую школу» вместе с большевизмом. Ещё и Троцкий поблизости путается. Вот Кудрин берёт Эдуарда Багрицкого (моего любимого поэта) — и едет по накатанным рельсам: коль Багрицкий — то «Февраль» и «ТВС» (со знаменитым монологом Дзержинского), а если «ТВС» — то встык мандельштамовское «мне на плечи бросается век-волкодав». Вообще-то была большая статья, в которой подробно, построчно исследовалась данная поэтическая полемика между Багрицким и Мандельштамом. Я вовсе не настаиваю, чтобы Кудрин ссылался на ту статью — может быть, он её не читал (хотя она публиковалась в журнале «Октябрь», в котором Кудрин печатается). Но Станислава Куняева, много писавшего и про «Февраль», и про «ТВС», Олег Кудрин читал безусловно — хотя бы потому, что вольно излагает его целыми страницами. И ни одной ссылки: Кожинова Кудрин разок упоминает, Куняева — ни-ни. С идеологией Станислава Куняева можно спорить (и нужно спорить). Но у Станислава Куняева, по крайней мере, есть идеология — к тому ж, последовательная и логичная. А что у Олега Кудрина? Бессвязная компиляция цитат, натасканных отовсюду. «Как пчёлочка с каждого цветочка взяточку берёт». Мог ли я представить в 1989-ом году — в разгар войны между «Огоньком» и «Нашим современником» — что через два десятилетия в передовой статье наилиберальнейших «Вопросов литературы» записной «антифашист» начнёт постранично (и без ссылок) передирать публицистику Станислава Куняева?.. Журнал «Новое литературное обозрение» — не в пример «Вопросам литературы» — ответственное издание; Олега Кудрина к «НЛО» на пушечный выстрел не подпустят. В «Новом литературном обозрении» всегда можно найти много ценных материалов, вот и в свежем 115-ом выпуске — дневники Елены Шварц, воспоминания Александра Миронова о Елене Шварц. Правда, текущую литературу «НЛО» всегда освещает безобразно односторонне, но это можно пережить — академический журнал же. Однако избыточный академизм — тоже крайность своего рода. В этом же номере «НЛО» — статья известного литературоведа Абрама Рейблата «Пушкин как Булгарин. К вопросу о политических взглядах и журналистской деятельности В. Ф. Булгарина и А. С. Пушкина» — обстоятельная, многоплановая, чрезвычайно аккуратная. Семьдесят три ссылки, и каждая ссылка проверена-перепроверена, всё достоверно на сто процентов. Общий смысл высказывания А. Рейблата таков: эпоха Николая Первого не была «абсолютной реакцией»; Николай Первый был (умеренным) реформатором и западником, но он не верил в «гражданское общество», он наложил запрет на любое обсуждение актуальных политических вопросов. Писатели и журналисты николаевской эпохи не могли не учитывать её рамочную повестку; они пытались вписаться в неё — более либо менее успешно. Ведущими публицистами тридцатых годов XIX века стали Александр Пушкин и Фаддей Булгарин. «…На первый план обычно выходили их личные отношения и литературные взаимовлияния и отталкивания… стоит от этих отношений абстрагироваться, сопоставив их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте». А если абстрагироваться, тогда выйдет, что большой разницы между взглядами Пушкина и взглядами Булгарина не было. Судите сами: Пушкин — (умеренный) западник и просветитель, высоко оценивавший реформы Петра Первого, и Булгарин — (умеренный) западник, также уважавший достижения петровской эпохи. Пушкину претят революционные крайности, мятежи и перевороты, и Булгарину тоже. Пушкин видит в российском самодержце «первого европейца», и Булгарин такоже. Пушкин не за крепостное право, но и против его немедленной отмены, и Булгарин с ним солидарен. Пушкин — адепт промышленного развития России, и Булгарин того же мнения. «Булгарин и Пушкин хотели изменения существующего порядка (или, скажем, конфигурации власти), но при этом оба (по крайней мере, после восстания декабристов), рассчитывали не на революционный путь, а на постепенные реформы. Оба хотели войти в число доверенных лиц власти, её наставников и руководителей. Оба стремились опираться на общественное мнение, но с акцентом на разные её страты (Пушкин — на аристократию и просвещённых людей; Булгарин — на чиновничество и 3-е сословие). Оба готовы были сотрудничать с III отделением, но на разных условиях: Пушкин в качестве независимого игрока, Булгарин — в качестве зависимого». В таких случаях Владимир Ильич Ленин говорил: «По форме всё правильно, а по существу — издевательство». Я вообразил аналогичную статью исследователя начала XXII века «Путин как Навальный. К вопросу о политических взглядах В. Путина и А. Навального». В самом деле, если «абстрагироваться от личных отношений» Путина с Навальным и если «сопоставить их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте», нельзя не прийти к выводу, что разница между Путиным и Навальным минимальна. Тот и другой — «либеральные православные патриоты», тот и другой заявляли о необходимости решительной борьбы с коррупцией (и так далее)… …На самом деле борьба Пушкина и Булгарина носила не только личный, но и идеологический характер — дело тут как раз в тех «стратах», которые Рейблат вскользь поминает. Тот, кто знаком с публичными и приватными высказываниями Пушкина 30-х годов, знает, насколько важной, больной, сокровенной была для него тема «аристократизма» — с «самостояньем человека», с «любовью к отеческим гробам», с родословиями. Пушкина поучал патриотизму «власовец» Булгарин, реально воевавший против России в наполеоновских войсках — было от чего прийти в отчаянье. Пушкин видел антиген против этой мерзости — в возгонке социального феномена «независимого русского аристократа» (по аналогии-образцу «английского сквайра»). И погиб Пушкин не за что-либо (и уж безусловно не «за любовь»), а за «родовую честь» — как истый сквайр. Удивительно, что — при двухвековом безоговорочном почитании Пушкина — именно эта пушкинская надежда в России провалилась напрочь. Мы не только не ведём речь о «русском сквайрстве»; мы даже не способны воспринять Пушкина «русским сквайром», мы видим его как угодно — только не так, как сам Пушкин хотел бы видеть себя. И, в этом ловкач Фаддей Булгарин, боюсь, вышел победителем… Когда редакцию журнала «Дружба народов» союзписательские крысы выселяли из редакционного помещения, я всецело был на стороне «дружбинцев». Негоже писателям гнать писателей. Тем более что этот журнал — единственный на сегодня инструмент, интегрирующий литературное пространство СНГ («Русская премия», будучи более мощным механизмом, ныне по ряду причин не способна исполнять эту функцию). А также худо-бедно отражающий литературное пространство федеративной многонациональной России. Но к этому чувству примешивалось другое, не столь сильное. Однако ощутимое. Считаю должным рассказать о нём. …Вот я открываю третий номер «Дружбы народов» и вижу там короткий рассказ Марии Ботевой «О любви, любви». Этот же текст был опубликован в третьем номере журнала «Октябрь». Что, впрямь в лице Ботевой «новый Гоголь явился», и сей рассказ — шедевр, за который журналам впору конкурировать-драться? Не-а. Текстик — довольно проходной, случайный, очень вторичный и претенциозный. Десятая производная от Ренаты Литвиновой. Марию Ботеву, по крайней мере, можно читать без смеха. А вот — выдержки из публикации следующего, четвёртого номера «Дружбы народов» — из подборки стихов киевской поэтессы Натальи Бельченко «Междустрочное руно». Ласкает лес идущего, как залежь Упавших звёзд за многие года: Ты их взахлёб собою собираешь Пока внутри шевелится звезда. («Всеобщий лес…»). А тело движется на запах, Без фонаря к нему идёт, Кто был давно и прочно заперт, Но вдохом обнаружил вход. («А тело движется на запах…»). И как мне добыть из себя тебя? Твой дождик в моей крови Не выпить. Слетела внутри резьба — Не вытащить, как ни рви. («И как мне добыть…»). Наталья Бельченко печаталась в «Октябре», в «Новом мире», ещё много где, и везде её вирши были так же кошмарны (лишь в «Новом мире» благодаря профессионализму новомирской редакции Бельченко выглядела не ужасно, а среднеплохо). Теперь вот и «Дружба народов» приобщилась к роднику бельченковского творчества. Как, по какой квоте, по какой логике это получило ход во все литжурналы — при том, что те же журналы в упор не видят достойнейших поэтов — даже москвичей. Ответ очевиден: по номенклатурной логике. По такой логике жил поздний СССР: начальничек, разок попавший в управленческую обойму, крутился в ней до скончания жизни, нередко разваливая всё, за что брался, а прочим простецам категорически воспрещалось лезть во властные пространства. И литература тогда также строилась по номенклатурным законам; но если советская хозяйственная номенклатура кое в чём выиграла, то советская номенклатурная литература — проиграла вчистую. Для современного читателя есть Солженицын, есть Бродский, есть Довлатов, есть Высоцкий, есть Пикуль с Асадовым, есть даже Юрий Трифонов с Юрием Казаковым (не слишком-то вписавшиеся в номенклатурные рамки). А где Закруткин с Шундиком, где Шестинский с Преловским? Ау-у! Отмечу разницу: тогда, в Советском Союзе, литровое социокультурное содержание пытались упихать в поллитровую номенклатурную банку (разумеется, тщетно), теперь же его загоняют в интеллигентско-номенклатурный напёрсток. …Все феномены культуры, все высказывания культурного характера — включая самые примитивные, самые неумелые, самые странные, самые одиозные и самые массовые — составляют единое культурное поле — огромное, дышащее, изменчивое. Средства массовой информации — специальные, искусственные каналы культурного поля. Литературный журнал — (особое) средство массовой информации. Открывая литературный журнал, я хочу увидеть, каков мой современник, понять, чем он живёт, как ощущает настоящее и прошлое, у каких мифов в плену. А вижу — всё тот же хоровод-круговорот литературной номенклатуры (старой и молодой). В советское время культурное поле страны было единым, но (отчасти) оно оказалось шире господствовавшей идеологии. Сейчас российское поле распалось, расползлось — на тысячи клочков-лоскутков; интеллигенты сидят на своих личных лоскутках и смертельно боятся всего прочего (боятся живой жизни); они хватают друг друга за локти, устраивая «круговую поруку высшей интеллигентности». Больше всего интеллигенты страшатся, быть обвинёнными в причастности к «массовой культуре» (между прочим, подпитываясь от той же «массовой культуры» — автономных «источников энергии» у них нет; чем Ботева отличается от Ренаты Литвиновой, а Пьецух — от Задорнова? — только тем, что Задорнов иногда может быть остроумен, а Пьецух — никогда не бывает остроумен). На кафедре, где я работаю, я порой нахожу литжурналы десятилетней-пятнадцатилетней давности — и удивляюсь, насколько за это время упал журнальный уровень — в прозе, в поэзии, в критике — во всём. «Круговая порука интеллигентского страха» дала ход «отрицательному отбору», всегда покровительствующему всему посредственному (в том числе, посредственной бездарности, ведь бездарность может быть индивидуально-яркой и может быть посредственной). Номенклатурное ориентирование на имена привело к тому, что журнальная литситуация стала непрекращающимся разговором об одних и тех авторских персонах — сначала о персонах действительно талантливых (однако не самых больших), потом о фигурах небесталанных, но квёлых, а затем — о совсем уж отстое. От симпатичного Льва Лосева к Салимону и Строчкову, а от тех — к Олегу Дозморову — такова траектория деградации; ныне вялого Салимона объявляют «лучшим современным поэтом»; и действительно на фоне беспомощного Дозморова он выглядят монбланом. И даже вторичнейший Борис Херсонский стал казаться «шокирующим оригиналом», даже он — непростительно крупен в окружении дозморовых и бельченок. Литжурнальная жизнь (как и вся жизнь в нынешней России) заболела «рассеянным склерозом: культурные импульсы не проходят между нейронами, ибо каждый нейрон замкнут на себе. Литературные журналы окуклились в номенклатурном оцепенении, они стали чужды живой жизни, и живая жизнь гонит их отовсюду (а союзписательские молодчики — не более чем слепые орудия жизни). Журналы — жертвы. И нигде нет осознания, что быть жертвой нехорошо, некрасиво, стыдно. Если у журналов нет силы опознать, выявить в клубящемся мраке окружающего культурного поля „нового Бродского“ или „новую Елену Шварц“ — тогда пусть они обратятся к тому, что без того на виду у всех — напечатают Елену Ваенгу или Сергея Кургиняна. Ваенга — судя по текстам её песен — очень сильный поэт; Кургинян размышляет не только о политике, но и о Бахтине. Если Ваенга с Кургиняном не покатят (ведь они типа „столпы режима“), если потребен оппозиционер, можно взять Константина Крылова (он плюс ко всему прочему небезынтересный литературовед-эссеист) или даже Лимонова; а коли всенепременно необходима персона, приемлемая для либералов, тогда публикуйте Верочку Полозкову (она супротив либерального дискурса, кажется, не нагрешила ничем). Верочка — не героиня моего романа, но пишет-то Верочка на десять порядков лучше Бельченко. У Кургиняна во владении огромный „Кургинян-центр“; и кто Кургиняна из него выгонит, какой Союз Писателей? В. В. Розанов однажды сказал: „Попробуйте распять солнце, и вы увидите — который Бог“.
С этого месяца я начинаю авторскую рубрику — «Прогулки по журнальному саду». Раз в месяц буду знакомить читателей «Свободной прессы» с новостями литературных и литературоведческих журналов, а также высказывать соображения относительно текущей литературы. Поехали! Описание города» Дмитрия Данилова: факир повторяется — Эффект фильма «Эммануэль» — Олег Кудрин, Одесса, Троцкий и другие — Пчёлочка с каждого цветочка — Зеркала Абрама Рейблата — Пушкин как Булгарин, Путин как Навальный — Журнал «Дружба Народов»: Быть жертвой — Рассеянный склероз — Попробуйте распять солнце. О нашумевшем «Горизонтальном положении» Дмитрия Данилова я писал, притом довольно подробно — в красноярском журнале «День и Ночь». Я не ожидал, что «Горизонтальное положение» вызовет такой резонанс и что разные люди — от Павла Басинского до Юрия Буйды, от Натальи Ивановой до Валерии Пустовой — начнут активно вписывать в бесхитростный даниловский эксперимент столь многие смыслы. Впрочем, по преимуществу, всё свелось к одному-единственному гневно-укоризненному риторическому жесту: «наша эпоха — время „горизонтального положения“, се ля ви». В старом КВНе была прелестнейшая интермедия: фильм «Эммануэль» смотрела публика в кинотеатре — чиновник, домохозяйка, рабочий, влюблённая парочка, был даже молодой священник — поначалу все плевались, затем втягивались в просмотр. Завершалось всё трогательным единением-братанием публики и патетической репликой «рабочего»: «Да это же про всех нас кино!». Я думаю, что слава «Горизонтального положения» вызвана подобным «Эффектом „Эммануэли“». Чем формалистичнее культурное высказывание, тем легче в него впишется расхожая интерпретация: «Да это же про всех нас, про всю нашу жизнь!». В изображении птицы можно увидеть только птицу, в рисунке дерева — только дерево, но в бесформенных чернильных пятнах возможно увидеть что угодно — и, в первую очередь, именно то, что сейчас сидит в мозгу. На этом построен психологический «тест Роршаха». Осмысленное культурное высказывание не спровоцирует вывод «Да это же про всех нас!» — в нём имеются свои, самостоятельные, самодостаточные смыслы. Оно — о другом, и это заметит любой. Но фраза «глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка» или порнолента, состоящая из непрекращающихся половых актов, или механический хронометраж каждодневных передвижений московского журналиста — всё это будет актуализировать «ментальный шум» (а в нынешней России такой шум станет всенепременно носить этико-публицистический характер). Во внезапной славе «Горизонтального положения» нет заслуги Дмитрия Данилова. Ну, почти нет: это — заслуга офисного криэйтора, придумавшего удачный рекламный ход, но не заслуга писателя. И вот началось то, что я предполагал: Дмитрий Данилов пошёл эксплуатировать приём, однажды принёсший ему успех. Сначала в январском номере «Дружбы народов» за с. г. появился «путевой отчёт» «146 часов» — фактически то же «Горизонтальное положение», но с некоторыми изменениями-вариациями исходных условий эксперимента. Теперь вот в шестом «Новом мире» напечатан новый «роман» Дмитрия Данилова «Описание города». Условия опыта — несколько другие, но приём — тот же, в общем. Автор ездит в некий среднероссийский город и описывает всё, что попадается ему на глаза, тщательно избегая привязок к конкретным географическим координатам — названий улиц, площадей, станций, появления имён… «Надо будет доехать до станции -1, мимо полюбившейся станции град. А потом погулять по Такому-то району рядом со станцией -1. Где-то в тех местах стоял когда-то дом, в котором жил выдающийся русский писатель, который потом переехал в дом 47, названный в честь одного из месяцев» (и так далее). Это удивительно скучное чтение — несмотря на то, что выполнено «Описание города» чуть лучше, профессиональнее, грамотнее «Горизонтального положения». И, несмотря на то, что Дмитрий Данилов талантлив — а он, кстати, очень талантлив. Бывает, что читаешь какого-либо автора, и видишь, насколько он бездарен — в каждой строке, в каждом слове. Данилов — далеко не бездарен. Он умеет понимать и ощущать городские пространства, ландшафты, интерьеры. У него есть тонкое чувство юмора (это большая редкость для современной литературы). Дмитрий Данилов талантлив, да что от этого толку? Фокусник-факир некогда сорвал аплодисменты своим фокусом — и теперь повторяет его в третий, пятый, десятый раз. Даже если мы не знаем о секрете фокуса — всё равно неинтересно. И «риторическую социалку» к «Описанию города» уже не присобачишь, не скажешь: «Да это же про всех нас, про нашу эпоху!». Во-первых, потому что исходные условия данного эксперимента не позволят (таковы они на сей раз). А, во-вторых, потому что стало понятно — это не более чем фокус. Ведь когда фокусы повторяются, они тем самым заявляют о себе: мы — фокусы (а не что-то иное). Дмитрия Данилова есть за что хвалить. Но надо отдать себе отчёт: его опыты — то, что создаётся от нечего делать (мне неудобно напоминать об этом — настолько это очевидно; я же к взрослым людям обращаюсь, а не к детям). А в том, что создаётся от нечего делать, не может быть никаких чудес — ни философских открытий, ни социальных диагнозов, ни эстетических перспектив, ни мистических просветлений — ничего. Совсем ничего. Юный герой ранней поэмы Леонида Мартынова сказал о «волшебном прутике» базарного шарлатана: «Когда б он видел вглубь земли, то он не стоил три рубли, а коль он стоит три рубли, то он не видит вглубь земли». То, что сотворено от безделья и действует на эксплуатации приёма — «стоит три рубли», и потому «не видит вглубь земли». Я всегда рецензировал только литературно-художественные журналы — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь». Но и в литературоведческих изданиях бывает немало интересного. Вот, например, в третьем номере журнала «Вопросы литературы» опубликована статья Олега Кудрина «Уроки одесской школы и гребни одесской волны». Олег Кудрин известен как рьяный борец с романтизмом. Недавно он порадовал нас замечательным открытием: оказывается, романтизм — это (прото) нацистское направление, и Дон Кихот — прямой предтеча нацизма, ведь Дон Кихот — это испанский аристократ, а испанские аристократы происходили от готов, а готы — это арийцы, а арийцы — это нацисты… Не верите, что такая глупость могла быть опубликована? Поглядите в первый номер журнала «Октябрь» за предыдущий год, отыщите там объёмистую статью Кудрина «Дон Кихот Готический». В той памятной статье была — хоть дичайшая — но идея; содержание нового кудринского опуса я передать не смогу: в нём нет содержания. Автор лихо прыгает от Бабеля к Ханне Арендт, от Катаева к Блоку, от Веры Инбер к Рихарду Вагнеру, выдумывает две волны «одесской школы» — «первую» и «нулевую», к «нулевой волне» причисляет Жаботинского, Корнея Чуковского, Сашу Чёрного и Ахматову, Троцкого обзывает «ницшеанцем», Сталина — «макиавеллистом», выстраивает на этой параллели безумную культурософию. Уровень и методологию научного мышления Олега Кудрина исчерпывающе характеризует следующее примечание… «И влюблённый в оперу оппозиционер Лёвушка, притом одессит, никак не мог пройти мимо такой остроты, каламбура, созвучия — „Демон, Рубинштейн“ — „Демон, Бронштейн“. Тем более, что Антон Рубинштейн был его земляком — происходил из приднестровско-одесской семьи». Стало быть, Лёвушка Бронштейн отпустил бороду клинышком, чтобы походить на рубинштейновского персонажа. «Как взгляну я на Бронштейна — так припомню Рубинштейна — тема там одна, тема Демона». Тогда почему ж Лёва взял псевдоним? Я скажу Кудрину по секрету: Троцкий завёл бороду, чтобы походить на Синюю Бороду из одноименной оперетты Оффенбаха, ведь Оффенбах тоже был евреем — вот и логика отыскалась. Подобных пассажей в тексте Кудрина много. Чего стоит очередное кудринское открытие: оказывается, солнечный полдень показан русской классической литературой только в сцене соблазнения Ставрогиным Матрёши, а Пушкин не любил солнце, поскольку написал «Погасло дневное светило». Открывая новый номер журнала «Вопросы литературы», я мысленно отправлялся на симпозиум серьёзных литературоведов — а попал в оперетту Оффенбаха или в одесский кафешантан. Такой степени безответственности, такой хлестаковщины в научном журнале мне не встречалось давно. Смешнее всего вот что: Кудрин взялся за «одесскую литературную школу» (может, ему грант выделили на «одесситов»), а это — взрывоопаснейшая тема. Ну и сплясал Кудрин матчиш на всех противопехотных минах, какие попались ему под ноги. Кудрин — антифашист, и он же — антикоммунист, а самые известные писатели «одесской школы» были убеждёнными большевиками, и евреями по преимуществу. Дилемма: то ли принять большевизм вместе с «одесской школой», то ли отвергнуть «одесскую школу» вместе с большевизмом. Ещё и Троцкий поблизости путается. Вот Кудрин берёт Эдуарда Багрицкого (моего любимого поэта) — и едет по накатанным рельсам: коль Багрицкий — то «Февраль» и «ТВС» (со знаменитым монологом Дзержинского), а если «ТВС» — то встык мандельштамовское «мне на плечи бросается век-волкодав». Вообще-то была большая статья, в которой подробно, построчно исследовалась данная поэтическая полемика между Багрицким и Мандельштамом. Я вовсе не настаиваю, чтобы Кудрин ссылался на ту статью — может быть, он её не читал (хотя она публиковалась в журнале «Октябрь», в котором Кудрин печатается). Но Станислава Куняева, много писавшего и про «Февраль», и про «ТВС», Олег Кудрин читал безусловно — хотя бы потому, что вольно излагает его целыми страницами. И ни одной ссылки: Кожинова Кудрин разок упоминает, Куняева — ни-ни. С идеологией Станислава Куняева можно спорить (и нужно спорить). Но у Станислава Куняева, по крайней мере, есть идеология — к тому ж, последовательная и логичная. А что у Олега Кудрина? Бессвязная компиляция цитат, натасканных отовсюду. «Как пчёлочка с каждого цветочка взяточку берёт». Мог ли я представить в 1989-ом году — в разгар войны между «Огоньком» и «Нашим современником» — что через два десятилетия в передовой статье наилиберальнейших «Вопросов литературы» записной «антифашист» начнёт постранично (и без ссылок) передирать публицистику Станислава Куняева?.. Журнал «Новое литературное обозрение» — не в пример «Вопросам литературы» — ответственное издание; Олега Кудрина к «НЛО» на пушечный выстрел не подпустят. В «Новом литературном обозрении» всегда можно найти много ценных материалов, вот и в свежем 115-ом выпуске — дневники Елены Шварц, воспоминания Александра Миронова о Елене Шварц. Правда, текущую литературу «НЛО» всегда освещает безобразно односторонне, но это можно пережить — академический журнал же. Однако избыточный академизм — тоже крайность своего рода. В этом же номере «НЛО» — статья известного литературоведа Абрама Рейблата «Пушкин как Булгарин. К вопросу о политических взглядах и журналистской деятельности В. Ф. Булгарина и А. С. Пушкина» — обстоятельная, многоплановая, чрезвычайно аккуратная. Семьдесят три ссылки, и каждая ссылка проверена-перепроверена, всё достоверно на сто процентов. Общий смысл высказывания А. Рейблата таков: эпоха Николая Первого не была «абсолютной реакцией»; Николай Первый был (умеренным) реформатором и западником, но он не верил в «гражданское общество», он наложил запрет на любое обсуждение актуальных политических вопросов. Писатели и журналисты николаевской эпохи не могли не учитывать её рамочную повестку; они пытались вписаться в неё — более либо менее успешно. Ведущими публицистами тридцатых годов XIX века стали Александр Пушкин и Фаддей Булгарин. «…На первый план обычно выходили их личные отношения и литературные взаимовлияния и отталкивания… стоит от этих отношений абстрагироваться, сопоставив их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте». А если абстрагироваться, тогда выйдет, что большой разницы между взглядами Пушкина и взглядами Булгарина не было. Судите сами: Пушкин — (умеренный) западник и просветитель, высоко оценивавший реформы Петра Первого, и Булгарин — (умеренный) западник, также уважавший достижения петровской эпохи. Пушкину претят революционные крайности, мятежи и перевороты, и Булгарину тоже. Пушкин видит в российском самодержце «первого европейца», и Булгарин такоже. Пушкин не за крепостное право, но и против его немедленной отмены, и Булгарин с ним солидарен. Пушкин — адепт промышленного развития России, и Булгарин того же мнения. «Булгарин и Пушкин хотели изменения существующего порядка (или, скажем, конфигурации власти), но при этом оба (по крайней мере, после восстания декабристов), рассчитывали не на революционный путь, а на постепенные реформы. Оба хотели войти в число доверенных лиц власти, её наставников и руководителей. Оба стремились опираться на общественное мнение, но с акцентом на разные её страты (Пушкин — на аристократию и просвещённых людей; Булгарин — на чиновничество и 3-е сословие). Оба готовы были сотрудничать с III отделением, но на разных условиях: Пушкин в качестве независимого игрока, Булгарин — в качестве зависимого». В таких случаях Владимир Ильич Ленин говорил: «По форме всё правильно, а по существу — издевательство». Я вообразил аналогичную статью исследователя начала XXII века «Путин как Навальный. К вопросу о политических взглядах В. Путина и А. Навального». В самом деле, если «абстрагироваться от личных отношений» Путина с Навальным и если «сопоставить их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте», нельзя не прийти к выводу, что разница между Путиным и Навальным минимальна. Тот и другой — «либеральные православные патриоты», тот и другой заявляли о необходимости решительной борьбы с коррупцией (и так далее)… …На самом деле борьба Пушкина и Булгарина носила не только личный, но и идеологический характер — дело тут как раз в тех «стратах», которые Рейблат вскользь поминает. Тот, кто знаком с публичными и приватными высказываниями Пушкина 30-х годов, знает, насколько важной, больной, сокровенной была для него тема «аристократизма» — с «самостояньем человека», с «любовью к отеческим гробам», с родословиями. Пушкина поучал патриотизму «власовец» Булгарин, реально воевавший против России в наполеоновских войсках — было от чего прийти в отчаянье. Пушкин видел антиген против этой мерзости — в возгонке социального феномена «независимого русского аристократа» (по аналогии-образцу «английского сквайра»). И погиб Пушкин не за что-либо (и уж безусловно не «за любовь»), а за «родовую честь» — как истый сквайр. Удивительно, что — при двухвековом безоговорочном почитании Пушкина — именно эта пушкинская надежда в России провалилась напрочь. Мы не только не ведём речь о «русском сквайрстве»; мы даже не способны воспринять Пушкина «русским сквайром», мы видим его как угодно — только не так, как сам Пушкин хотел бы видеть себя. И, в этом ловкач Фаддей Булгарин, боюсь, вышел победителем… Когда редакцию журнала «Дружба народов» союзписательские крысы выселяли из редакционного помещения, я всецело был на стороне «дружбинцев». Негоже писателям гнать писателей. Тем более что этот журнал — единственный на сегодня инструмент, интегрирующий литературное пространство СНГ («Русская премия», будучи более мощным механизмом, ныне по ряду причин не способна исполнять эту функцию). А также худо-бедно отражающий литературное пространство федеративной многонациональной России. Но к этому чувству примешивалось другое, не столь сильное. Однако ощутимое. Считаю должным рассказать о нём. …Вот я открываю третий номер «Дружбы народов» и вижу там короткий рассказ Марии Ботевой «О любви, любви». Этот же текст был опубликован в третьем номере журнала «Октябрь». Что, впрямь в лице Ботевой «новый Гоголь явился», и сей рассказ — шедевр, за который журналам впору конкурировать-драться? Не-а. Текстик — довольно проходной, случайный, очень вторичный и претенциозный. Десятая производная от Ренаты Литвиновой. Марию Ботеву, по крайней мере, можно читать без смеха. А вот — выдержки из публикации следующего, четвёртого номера «Дружбы народов» — из подборки стихов киевской поэтессы Натальи Бельченко «Междустрочное руно». Ласкает лес идущего, как залежь Упавших звёзд за многие года: Ты их взахлёб собою собираешь Пока внутри шевелится звезда. («Всеобщий лес…»). А тело движется на запах, Без фонаря к нему идёт, Кто был давно и прочно заперт, Но вдохом обнаружил вход. («А тело движется на запах…»). И как мне добыть из себя тебя? Твой дождик в моей крови Не выпить. Слетела внутри резьба — Не вытащить, как ни рви. («И как мне добыть…»). Наталья Бельченко печаталась в «Октябре», в «Новом мире», ещё много где, и везде её вирши были так же кошмарны (лишь в «Новом мире» благодаря профессионализму новомирской редакции Бельченко выглядела не ужасно, а среднеплохо). Теперь вот и «Дружба народов» приобщилась к роднику бельченковского творчества. Как, по какой квоте, по какой логике это получило ход во все литжурналы — при том, что те же журналы в упор не видят достойнейших поэтов — даже москвичей. Ответ очевиден: по номенклатурной логике. По такой логике жил поздний СССР: начальничек, разок попавший в управленческую обойму, крутился в ней до скончания жизни, нередко разваливая всё, за что брался, а прочим простецам категорически воспрещалось лезть во властные пространства. И литература тогда также строилась по номенклатурным законам; но если советская хозяйственная номенклатура кое в чём выиграла, то советская номенклатурная литература — проиграла вчистую. Для современного читателя есть Солженицын, есть Бродский, есть Довлатов, есть Высоцкий, есть Пикуль с Асадовым, есть даже Юрий Трифонов с Юрием Казаковым (не слишком-то вписавшиеся в номенклатурные рамки). А где Закруткин с Шундиком, где Шестинский с Преловским? Ау-у! Отмечу разницу: тогда, в Советском Союзе, литровое социокультурное содержание пытались упихать в поллитровую номенклатурную банку (разумеется, тщетно), теперь же его загоняют в интеллигентско-номенклатурный напёрсток. …Все феномены культуры, все высказывания культурного характера — включая самые примитивные, самые неумелые, самые странные, самые одиозные и самые массовые — составляют единое культурное поле — огромное, дышащее, изменчивое. Средства массовой информации — специальные, искусственные каналы культурного поля. Литературный журнал — (особое) средство массовой информации. Открывая литературный журнал, я хочу увидеть, каков мой современник, понять, чем он живёт, как ощущает настоящее и прошлое, у каких мифов в плену. А вижу — всё тот же хоровод-круговорот литературной номенклатуры (старой и молодой). В советское время культурное поле страны было единым, но (отчасти) оно оказалось шире господствовавшей идеологии. Сейчас российское поле распалось, расползлось — на тысячи клочков-лоскутков; интеллигенты сидят на своих личных лоскутках и смертельно боятся всего прочего (боятся живой жизни); они хватают друг друга за локти, устраивая «круговую поруку высшей интеллигентности». Больше всего интеллигенты страшатся, быть обвинёнными в причастности к «массовой культуре» (между прочим, подпитываясь от той же «массовой культуры» — автономных «источников энергии» у них нет; чем Ботева отличается от Ренаты Литвиновой, а Пьецух — от Задорнова? — только тем, что Задорнов иногда может быть остроумен, а Пьецух — никогда не бывает остроумен). На кафедре, где я работаю, я порой нахожу литжурналы десятилетней-пятнадцатилетней давности — и удивляюсь, насколько за это время упал журнальный уровень — в прозе, в поэзии, в критике — во всём. «Круговая порука интеллигентского страха» дала ход «отрицательному отбору», всегда покровительствующему всему посредственному (в том числе, посредственной бездарности, ведь бездарность может быть индивидуально-яркой и может быть посредственной). Номенклатурное ориентирование на имена привело к тому, что журнальная литситуация стала непрекращающимся разговором об одних и тех авторских персонах — сначала о персонах действительно талантливых (однако не самых больших), потом о фигурах небесталанных, но квёлых, а затем — о совсем уж отстое. От симпатичного Льва Лосева к Салимону и Строчкову, а от тех — к Олегу Дозморову — такова траектория деградации; ныне вялого Салимона объявляют «лучшим современным поэтом»; и действительно на фоне беспомощного Дозморова он выглядят монбланом. И даже вторичнейший Борис Херсонский стал казаться «шокирующим оригиналом», даже он — непростительно крупен в окружении дозморовых и бельченок. Литжурнальная жизнь (как и вся жизнь в нынешней России) заболела «рассеянным склерозом: культурные импульсы не проходят между нейронами, ибо каждый нейрон замкнут на себе. Литературные журналы окуклились в номенклатурном оцепенении, они стали чужды живой жизни, и живая жизнь гонит их отовсюду (а союзписательские молодчики — не более чем слепые орудия жизни). Журналы — жертвы. И нигде нет осознания, что быть жертвой нехорошо, некрасиво, стыдно. Если у журналов нет силы опознать, выявить в клубящемся мраке окружающего культурного поля „нового Бродского“ или „новую Елену Шварц“ — тогда пусть они обратятся к тому, что без того на виду у всех — напечатают Елену Ваенгу или Сергея Кургиняна. Ваенга — судя по текстам её песен — очень сильный поэт; Кургинян размышляет не только о политике, но и о Бахтине. Если Ваенга с Кургиняном не покатят (ведь они типа „столпы режима“), если потребен оппозиционер, можно взять Константина Крылова (он плюс ко всему прочему небезынтересный литературовед-эссеист) или даже Лимонова; а коли всенепременно необходима персона, приемлемая для либералов, тогда публикуйте Верочку Полозкову (она супротив либерального дискурса, кажется, не нагрешила ничем). Верочка — не героиня моего романа, но пишет-то Верочка на десять порядков лучше Бельченко. У Кургиняна во владении огромный „Кургинян-центр“; и кто Кургиняна из него выгонит, какой Союз Писателей? В. В. Розанов однажды сказал: „Попробуйте распять солнце, и вы увидите — который Бог“.
Источник: svpressa.ru