Если Владивосток последние недели жил саммитом АТЭС, то вся остальная страна — двухсотлетием Бородинского сражения. В связи с этим стоит вспомнить и главного бытописателя этого события — Льва Толстого. Тем более что его род имел отношение и к Владивостоку.
Если Владивосток последние недели жил саммитом АТЭС, то вся остальная страна — двухсотлетием Бородинского сражения. В связи с этим стоит вспомнить и главного бытописателя этого события — Льва Толстого. Тем более что его род имел отношение и к Владивостоку.
Всю свою жизнь писатель интересовался Японией, а японцы — интересовались его творчеством. Первые переводы произведений Толстого появились в Стране восходящего солнца в 1889 г. И вскоре русского писателя здесь величали не иначе как «учитель»: его призывы к всеобщему братству, к духовной свободе, нравственности и сознанию нашли за океаном широкий отклик.
Яснополянское мироздание
«Событием общественной жизни страны» стал перевод японцем Кониси Масутаро «Крейцеровой сонаты» Толстого в 1895 г. Крестившись в 20 лет в Токио у известного архиепископа Николая и получив от него имя Даниил Петрович, Кониси окончил курс православной духовной семинарии и отправился в Киев для поступления в академию. Окончив ее со степенью кандидата богословия, Кониси отправился в Москву слушать лекции по психологии и философии в Московском университете. Здесь он и познакомился с Толстым. Они частенько коротали вечера в Ясной Поляне, беседуя о мироздании.
Возвратившись в Японию, Кониси девять лет преподавал философию, психологию и логику, став ректором Токийской семинарии. В 1905 г. началась Русско-японская война и Кониси, выйдя на покой, удалился в родной город Оккаму. А вот сын Льва Толстого Андрей, единственный связавший свою судьбу с военным делом, повинуясь душевному порыву, отправился на Дальний Восток воевать за отечество. С сентября 1904 г. Андрей Толстой принимал участие в Русско-японской войне в чине унтер-офицера конным ординарцем. В боевых действиях на Дальнем Востоке он был ранен, получил Георгиевский крест за храбрость. Но война кончилась, Андрей вернулся в семью, стал порученцем тамбовского губернатора, а Кониси опять подался в Россию, чтобы заниматься экспериментальной психологией у профессора Чеплакова.
Отправился в Россию и писатель Токутоми Рока, для того чтобы посетить «святые места литературы» — Ясную Поляну. Толстой, его идеи и жизнь произвели на японца неизгладимое впечатление. Вернувшись домой, он решил порвать с буржуазной жизнью, писательством и жить трудом своих рук. Поселился в деревне и занялся крестьянским трудом, считая его единственно достойным. Тем временем Кониси отправился в путешествие по Германии и Палестине. «В 1918 г., — писала газета „Голос Приморья“, — обстоятельства заставили его временно прервать свою научную деятельность и поставить свои знания русского языка и России к услугам воюющей с германизмом Японии, что и привело его снова в Россию и, в частности, в наш Владивосток».
9 сентября 1918 г. жителям Владивостока было объявлено о проведении собрания Дальневосточного русско-японского общества в актовом зале коммерческого училища. На собрании должен был выступить знаменитый профессор Восточного института Кюнер. Профессор читал доклад «Лев Толстой в японской литературе», а Кониси делился личными воспоминаниями о великом русском писателе.
«Купить ничего нельзя»
От брака Льва Николаевича с Софьей Андреевной родилось в общей сложности 13 детей, пять из них умерли в младенчестве. По состоянию на 2010 г. насчитывалось более 350 потомков Толстого, живших в 25 странах мира. Большинство из них — потомки имевшего 10 детей Льва Толстого, третьего сына Льва Николаевича. Один из потомков, дочь Льва Толстого Александра, эмигрировала в Японию. Сделала она это через Владивосток.
«Это было осенью 1929 г., — вспоминала Александра Толстая. — Моя приятельница, преподавательница русской литературы в Яснополянской школе, с дочкой и я решили покинуть Россию и уехать в Японию. И вот мы стоим с вещами на платформе.
Среди провожающих резко выделяется маленькая, востренькая фигурка стриженой японки. Она дала нам письма к своим друзьям на родину, а сама остается в России изучать революцию.
Одно впечатление быстро сменяется другим. Урал, Сибирь, грязные, с пустыми буфетами станции, на платформах — оборванные голодные люди, купить ничего нельзя. Иностранцы выходили гулять на станциях, смотрели по сторонам в брезгливом недоумении. Здесь были прекрасно одетые дамы, все в шелковых чулках, немцы, американцы, толстый, очень большой японец и с ним японка и две девочки в европейских платьях — посол с семьей. Почти все они ехали в мягких вагонах, курили душистые сигары, держались замкнуто и смотрели на все с презрением, свысока.
На пристани во Владивостоке один иностранец пренебрежительно ткнул ногой разорванный мешок, из которого посыпалась фасоль. Должно быть, ее приготовили к погрузке. «Кому нужна эта дрянь!» — сказал он своему спутнику с насмешливым презрением. «Господи, зачем отняли и за гроши продают, когда своим есть нечего?» — подумала я с тоской.
Во Владивостоке все гостиницы были заняты. Где же ночевать? Советские представители пожимали плечами. Все свободные комнаты были предоставлены иностранцам, частных гостиниц не было, все национализированы, и мы не знали, что нам делать.
Наконец, после того как я несколько раз показывала наши служебные командировки, грозила товарищам Кремлем и всеми московскими комиссарами, нам отвели крошечный грязный номер с двумя кроватями, испорченным умывальником, у которого не действовала педаль, и с клопами.
Найти еду было еще труднее. О русских не заботились. Валюты у нас не было, а что стоили бумажные червонцы? Здесь на границе они нелегально продавались по два американских цента за рубль. В довоенное время рубль стоил 50 японских центов.
Но за двенадцать лет мы прошли хорошую школу. Как опытный охотник чует, где водится дичь или рыба, так и мы сразу отыскали на главной улице кондитерскую, где нам подали кофе и булочки. Булочки были очень маленькие, мы попросили еще. Но оказалось, что с каждой чашкой кофе полагалась только одна булочка.
Обед мы получили по карточкам. Пытались есть, но все трое сейчас же заболели, и те двое с половиной суток, пока мы ждали парохода, мы охотились за едой. В одном месте нашли яйца, по рублю за штуку, в другом копченые селедки, которые трудно было есть без хлеба.
Опять шел дождь. Мое новое непромокаемое пальто, в котором я чувствовала себя такой элегантной, полиняло. Краски потускнели, растеклись зеленовато-лиловыми, оранжевыми разводами. Маленькие, черненькие, очень ловкие матросы помогли перенести вещи. Пробежал повар в белом колпаке, резко оттенявшем его серо-бронзовое лицо. Он скалил зубы и ужасно был похож на провожавшую нас японочку.
Я не верила, что мы уедем, до последней минуты. Мне все казалось, что кто-нибудь задержит, арестует. Нас провели в третий класс. Возвышение, покрытое циновками. Ни коек, ни столов, ни стульев, ничего — гладкий, чистый пол. В углу на полу, поджав под себя ноги, сидел японец. Мы хотели войти, но матрос знаками показал нам, что надо разуться. Мы разулись. Сложили вещи, где была уже навалена груда хороших кожаных чемоданов, и, подумав, тоже сели на пол. Все это было так необыкновенно, так заинтересовало нас, что мы и не заметили, как тронулся пароход. Я спохватилась, когда пристань была уже далеко. Не было ни сожаления, ни сомнения в душе, когда я взглянула последний раз на то, что было моей родиной».
Источник: rus.ruvr.ru