Ещё одна эпоха уходит в прошлое — эпоха концептуализма. Он развенчал немало идеологических и эстетических симулякров, обстебал всё, что только можно. А порой и то, что нельзя. Подражать концептуалистам — жалкое занятие, литературе лучше изобретать новые, ещё не осмеянные эйдосы. Но тотальная игровая стихия концептуализма, его приёмы и приколы могут найти применение в эстетическом быту, в организации окололитературного пространства.
Ещё одна эпоха уходит в прошлое — эпоха концептуализма. Он развенчал немало идеологических и эстетических симулякров, обстебал всё, что только можно. А порой и то, что нельзя. Подражать концептуалистам — жалкое занятие, литературе лучше изобретать новые, ещё не осмеянные эйдосы. Но тотальная игровая стихия концептуализма, его приёмы и приколы могут найти применение в эстетическом быту, в организации окололитературного пространства.
Не покаялись, не отреклись ни от самоубийственного сталинизма, ни от брежневской апатичности и застоя. И пришли в итоге к деградации — в экономике, политике, юстиции, культуре. Причём литература — в первых рядах деградантов. Россия стойко держится за свой литературоцентризм. Территория литературы тем временем сжимается, как шагреневая кожа. Словесность сделалась провинцией и в общественно-политическом, и в глобально-эстетическом смысле. Поэзия и проза как таковые неактуальны.
Антиномии-7. Литература — это вам не искусство
Ольга: В Петербурге есть памятник Чижику-Пыжику, в Шклове и Луховицах увековечен огурец, в курортном Железноводске воздвигнут монумент клизме. Все эти эксцентричные затеи зиждутся на концептуалистской эстетике. Пора уже ставить памятник и самому русскому концептуализму, пока ещё недоувенчанному.
Владимир: Если речь о литературном концептуализме, то я вижу такую мемориальную композицию. Пригов в мундире «милицанера» сидит за столом и перебирает стихи-карточки Льва Рубинштейна. А над ним портрет Ерофеева.
Ольга: Которого?
Владимир: Пожалуй, обоих. Профили Венедикта и Виктора, наложенные друг на друга, как некогда марксовский с ленинским. «Слеза комсомолки», «даян эбан», «жизнь с идиотом» — это же всё концепты, символизирующие советскую эпоху. Не случайно в алфавитном указателе к одному из словарей русского мата простодушно значится: «Ерофеев В. Москва — Петушки. Русская красавица». Концептуализм был не только стихотворным, но и прозаическим течением. Он дал миру Владимира Сорокина, а теперь и Тимур Кибиров дрейфует в сторону прозы.
Ольга: А надпись на пьедестале предлагаю взять из Всеволода Некрасова: «Свобода есть свобода есть свобода есть свобода…» Доминанта концептуализма, его «позитив» ведь именно в свободе, в разрушении стереотипов.
Владимир: Да, но в этих красивых словах иронии маловато. Единый слоган концептуализма, мне кажется, должен быть более ёрническим, более стёбовым.
Ольга: Вот ещё строки Вознесенского припомнились. Когда я работала в «Худлите», у поэта к пятидесятилетию выходил трёхтомник. Шестидесятники как раз начали отмечать свои полтинники, и Вознесенский, адресуясь не то к Евтушенко, не то к Марку Захарову, сложил четверостишие, которое тогда в условиях полиграфического ханжества в «собр. соч.» войти не могло:
На двоих нам сто лет исполнилось.
Давай, с временем наравне,
Век двадцатый поделим поровну:
Х тебе и Х мне.
Чем не концепт?
Владимир: Не хуже, чем «тьматьмать…» или «питерпитерпи…». У Вознесенского, помимо прочего, была и сильная концептуалистская струя. Два «Х» — хорошая эмблема для эстетического тренда, полностью исчерпанного двадцатым столетием. Концептуализм — это ХХ, но не ХХI. Два креста без палочки.
Ольга: Но свои кресты концептуализм честно заработал, перечеркнув столько живучей лжи — и политической, и литературной.
В России он вырос на народной, фольклорной почве. В начале шестидесятых героями анекдотов стали Владимир Ильич, Надежда Константиновна и Железный Феликс, Василий Иванович с Петькой и Фурмановым, не говоря уже о пресловутом милиционере.
В двух филиалах Московского музея современного искусства вырабатывают кислород две ретроспективы классиков концептуального искусства. Не успела в залах Ермолаевского переулка закрыться выставка Ивана Чуйкова «Лабиринты», как на Гоголевском бульваре открыли персоналку Андрея Монастырского, представляющего Россию на Венецианской биеннале в будущем году. То есть, по сути, назначенного, таким образом, главным русским художником 2011-го.
Декабрьские вечера пустотного канона
Сапгир, Холин, Уфлянд, Всеволод Некрасов этот импульс творчески воплотили, а их более молодые последователи успешно развернули и растиражировали.
Такой массив текстов создан. «Библиотека поэта» под руководством Александра Кушнера уже может включать в свой перспективный план зелёный том «Поэзия концептуалистов», а подготовку его доверить, скажем, члену редколлегии этого издания Андрею Зорину, сердцем преданному эстетике Пригова и Рубинштейна.
Владимир: Всё это хороший материал для диссертаций. Но не для читателя. Всё-таки прав был Константин Кедров, сказавший в 1991 году на конференции «Постмодернизм и мы»: творчество концептуалистов скоро станет непонятным без приложения к нему газеты «Правда».
Примерно в то же время в кёльнском музее Людвига увидел я картину Пригова: помещённая в раму натуральная полоса из «Правды», а на ней вырезанные из бумаги и наклеенные буквы «ПЕРЕСТРОЙКА». Интересно, висит ли она ещё там, не сгнила ли. Газетная бумага — материал недолговечный
Ольга: И для поэмы Тимура Кибирова о Черненко нужен читатель с историческим образованием. Но обрати внимание: у «классиков» концептуализма появилось столько последователей. Их сегодня гораздо больше, чем тех, кто работает в «бродском» формате. Посмотри на стихотворные подборки в журналах: повсюду зияет, говоря словцом Всеволода Некрасова, «пригота»…
Владимир: Или, говоря словцом Юнны Мориц, «приговня».
Ольга: «Поэтка», как она сама себя именует, в данном случае неправа.
Владимир: Конечно, неправа. Раз Дмитрия Александровича так чествуют и так жалуют посмертно, учиняют посвящённые ему научные чтения и фестивали, значит, «что-то есть» в его необъятном наследии.
И я ищу это «что-то» для главы о пародийной культуре конца ХХ века, которую собираюсь включить в новую версию своей «Книги о пародии».
Рассуждая чисто филологически, Пригова надлежит отнести к той традиции гротескно-пародийного стиля, в которой работали «арзамасцы», Мятлев, создатели Козьмы Пруткова, обэриуты и Олейников. Шутливое самовозвеличивание и игра в графомана. Вот и выискиваю у Пригова строфы или хотя бы строчки, которые можно с удовольствием процитировать в книге.
Маловато наскрёб пока. «И я её страшуся как честный человек» или там «сына единоутробного» — это смешновато, но, боюсь, не впечатлит читателя, не зомбированного славистической конъюнктурой.
Ольга: Претензии к Пригову как к поэту неадекватны. «Сладкозвучных строф» у него нет и быть не может. Затем он и сочинил 35 тыс. текстов, чтобы дезавуировать поэзию как таковую.
Он спародировал саму позу поэта, в которую сегодня вновь и вновь становятся искатели литературной славы. Пригов — художник в более широком смысле.
Скульптор, для которого все стихи — и свои и чужие — не более чем глина, сырьё для инсталляций и перформансов. Смешал чистое вещество стиха с житейской грязью и идеологическим мусором и создал преднамеренно некрасивую картину.
А ты пытаешься из этого хаотического синтеза вырезать изящные фрагменты. Статую работы Джакометти округлить до античной грации. Д. А. Пригов завещал нам вопрос: уцелела ли мировая поэзия после предпринятой им беспощадной встряски? А второй Пригов не нужен, как не нужен и второй Пушкин.
Владимир: А второй Сорокин нужен?
Ольга: Мне довольно и первого, но вижу, что подражатели певца «Голубого сала» имеют успех. Причём в разных идеологических станах. Это и Елизаров с его наивно-советским «Библиотекарем», и Всеволод Бенигсен с его образцово-антисоветским «ГенАцидом». Концептуалистский роман расширяет свои владения — и влево, и вправо.
Владимир: Но только не ввысь. Характерно в этом смысле название книги Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение». Индифферентному повествователю всё равно, всё до одной и той же лампочки.
В вызывающе простом сюжете отчётливо просвечивает хронотоп «Москвы — Петушков», но, отнюдь не будучи фанатом Венедикта Ерофеева, замечу, что в его поэме вызывающая горизонтальность резко прорывается в финале «вертикальным» трагическим всплеском — гибелью Венички.
Не время теперь спорить о том, насколько Веничка эквивалентен Христу, но пафос «Москвы — Петушков» основан на представлении о том, что искусство по природе своей «вертикально», перпендикулярно обыденности и скуке.
А сегодняшняя проза, восходящая к концептуалистской модели, возвела в принцип горизонтальную скуку и отсутствие какой-либо авторской мысли.
Нынешнему концептуализму не хватает… концептуальности.
Ольга: А по-моему, так ему не хватает эмоциональности. Именно по этой причине остановились в развитии и корифеи концепта. Мысль — ценность, но в искусстве, как известно, действенно только «сцепление мыслей». И сцепление их с чувством — позволю себе продолжить классика, который безэмоциональным никогда не был: потому, к примеру, концепт «война и мир» не утрачивает актуальности.
Как и концепт «преступление и наказание» его вечного конкурента. А вот претендент на место в классике Владимир Сорокин, по-моему, пересушил себя самого. И демифологизация классики, и мысль о фатальной обречённости России у него становятся торчащими из текста абстракциями. Автору как будто ни жарко ни холодно, даже если он пишет «Метель».
Владимир: Всё это говорит о конце концептуализма. Ничто не вечно под луной. Ушёл сентиментализм, осталась сентиментальность как способ контакта с читателем. Ушёл романтизм, осталась романтика как творческая краска. Ушёл реализм, остался реалистический вектор. Уйдёт концептуализм (единственный подлинный извод русского постмодернизма, в чём я согласен с Приговым как теоретиком), останется…
Ольга: Концепт как приём рекламы, как способ театрализации быта. Почитай газетные заметки Бориса Пастернака, руководителя издательства «Время». Он побывал на выставке «Арт-Москва» и счёл концептуалистские работы довольно тривиальными. Например, называется опус «Я тебя люблю» — и на полотне краской начертано: «Я тебя люблю»…
Владимир: Не может быть! Неужели художник-концептуалист московского разлива не знает о том, что такая «феня» — совпадение названия с самим произведением — сорок пять лет назад применена Джозефом Кошутом в знаменитой композиции «Пять слов из оранжевого неона»? Как говорится, кто повторяет, тот в Лету ныряет.
Ольга: Бог с ним, с повторяльщиком-ныряльщиком. Издатель далее размышляет о том, что концептуалистские приёмы стоит применить в организации книжных выставок, той же non-fiction например. Как-то поиграть с читателями, завлечь их.
Владимир: Тут я согласен. Нужен концептуальный оживляж литературного процесса. А то презентации в большинстве своём слишком безыскусны, а нынешние круглые столы о будущих путях литературы должны быть просто запрещены Минздравом как опасные для жизни.
Ольга: В том смысле, что на них можно умереть от скуки? Да, брежневским духом веет от современной литжизни. В советское время некоторые ораторы на собраниях хотя бы вольнодумный кукиш держали в кармане, а теперь и того нет. Больше креатива!
Мы же будем считать наш сегодняшний диалог первым эскизом памятника концептуализму, одарившему мировую культуру своими приколами, жестами, фишками и фенями. Но самому ему, наверное, придётся уйти с литературной авансцены…
Владимир: Не дожидаясь, что к нему применят такой концептуальный жест, как пинок под зад.
Источник: chaskor.ru