На обложке поэтического сборника — фотография Александра Слюсарева: серая, шершавая, царапающая поверхность, закрашенная наискосок более плавной и мягкой коричневой краской. Поверх этого наложены две ломаных линии — то ли провода, то ли пути-дорожки, снятые сверху; точно, это карта. Или же берег, утыкающийся в море. Или же схема побега куда-то за границы книжки.
На обложке поэтического сборника — фотография Александра Слюсарева: серая, шершавая, царапающая поверхность, закрашенная наискосок более плавной и мягкой коричневой краской. Поверх этого наложены две ломаных линии — то ли провода, то ли пути-дорожки, снятые сверху; точно, это карта. Или же берег, утыкающийся в море. Или же схема побега куда-то за границы книжки.
Вопросы (их шесть) простые, очевидные; писатели — замечательные каждый в своём избранном жанре. Ответов вышло так много, что редакция «Часкора» разделила их на четыре порции, расставив отвечающих сугубо по алфавиту. Ш. Абдуллаев, С. Болмат, Н. Вайман, Э. Войцеховская, А. Гринвальд, А. Иванов, М. Идов, М. Игнатьева, И. Кутик, А. Лебедев, В. Лорченков, М. Меклина, Ю. Милославский, А. Мильштейн, С. Юрьенен, Д. Яфасова.
У вас есть гиппопотам? (2)
В названии которой заложен смысловой каламбур: памятник Мореходу — один из самых известных монументов Барселоны, описанный Игнатьевой неоднократно, редкий турист не сфотографируется рядом. То есть книга — про Испанию? Или же она сама памятник Колумбу, который есть сердце города, в котором выпало жить? Не даёт ответа.
Причём ни одного, только намекает, манит, исчезая в каждом коротком там, где всё только-только должно начинаться. Сшитый из таких лоскутков, сборник между тем читается как роман с сюжетом — и, даже если ты ничего не знаешь об авторе и обстоятельствах её жизни, центром «Памятника Колумбу» оказывается поэма «Второе письмо Татьяны», в общих чертах внешний сюжет этого избранного повторяющая.
Поэме предпослано либретто, в котором выдаётся характеристика метода: «Думаю, что простой пересказ фабулы не помешает читателю: поэма сшита из лоскутков и в ней легко запутаться…» Далее автор рассказывает, кто кого и когда полюбил и почему из этого онегинского сюжета ничего не вышло, между прочим вздыхая: «Каждый возвращается к своей привычной жизни, и ничего не происходит, не произошло…»
Замечательному поэту Борису Нарциссову (1906-1982) долгое время не везло — на книжных полках не было сборника его стихов, только подборки в антологиях. Его современники по второй волне уже давно изданы в России — двухтомник Ивана Елагина (в 1998 году в издательстве «Согласие») и свод книг Николая Моршена «Пуще неволи» (в 2000 году, почему-то в издательстве «Советский спорт»). Теперь пришёл черёд Нарциссова — в известной серии «Серебряный век. Паралипоменон» вышло собрание его сочинений, любовно подготовленное Евгением Витковским.
Вторая волна возвращается
Кроме этого прозаического текста, по книжке разбросано ещё несколько эссе, в которых Игнатьева договаривает то, что осталось за рамками стихов. Проза помогает её откровенности дойти до точки кипения, ибо здесь можно спрятаться — за описание акведука, средиземноморского города или конкурса «Пушкин в Британии». Или же, к примеру, в характеристике каталонского поэта Жузепе Карне, большую часть жизни прозябавшего в изгнании.
«Только после смерти Карне были всерьёз оценены его стихи — их простота и изящество, спокойствие и трезвость их тона…» Далее Игнатьева цитирует статью Карне «Универсальность и культура» («У дерева есть свой способ посмеяться над оградой: это ветвиться над дорогой, скажем так — во всю небесную ширь…»), и только тогда ты окончательно понимаешь смысл слюсаревской фотографии на обложке.
Лотман называл это «вскрытием приёма»: другие приберегают полные версии текстов для своих сольных выступлений, а вот Игнатьева возле эссе «Весёлая чужбина» даёт сноску на то, когда и где была обнародована полная версия текста, извлекает из середины главу и ставит отточие.
Возможно, потому, что сердцевина не вписывается в магистральный сюжет, перенёсший главную героиню из заснеженной Москвы в разгорячённую Каталонию, где «сквозь прах розовеет душа / не великая, не мировая».
«Памятник Колумбу» развивается поступательно — от первых стихов 1990 года к последним, уже этого, завершающегося, спотыкаясь пару раз о прозаические перемычки. Ну да, роман, повествование в отмеренных главах, с возможностью взглянуть на себя со стороны и отстраниться.
С одной стороны, лирический дневник, возвращающий нас к одним и тем же образам и лейтмотивам (снегу, «берёзе и рябине», морю, языкам, русскому и испанскому, книгам, любви, ностальгии), но с другой — последовательная работа над превращением конкретной жизни в символически насыщенный сюжет.
«Ничего не происходит, не произошло», кроме жизни, внутри которой есть всё этой жизни присущее. И, что важно, эта книга не про беду эмиграции и второе рождение на чужбине, как можно было бы подумать с первого раза. «Памятник Колумбу» — роман о маяте, хандре и сплине, принимающих самые разные обличья.
Он о невозможности усидеть на одном месте, невозможности удержаться на двух стульях, нереальности сидения между всех стульев мира, когда неважно, в Монголии они, в Венеции, в Лондоне или в московском метро.
Просто Марии Игнатьевой повезло — её неприкаянность имеет чёткие параметры и осязаемые характеристики. Внешний сюжет (что возможно в основном в прозе) жизни позволяет придумать ощущению нехватки и неполноты (не зря же Игнатьева вспоминает в стихах Хайдеггера, Розанова и Шестова) вполне объяснимые очертания. Из них, собственно говоря, и состоят стихи, посвящённые Памятнику и Человеку.
Источник: chaskor.ru