Видеоверсия программы:
Видеоверсия программы:
Берлин: Дорогие друзья, уважаемые слушатели, у микрофона Диана Берлин. Это программа «Мастера». Сегодня её герой — кинорежиссер, известный кинорежиссер — Владимир Мотыль. Так случилось, что когда эта программа уже была подготовлена к эфиру, Владимир Яковлевич Мотыль ушёл из жизни. Это невосполнимая утрата для отечественного кинематографа. Да и, наверное, для российской культуры. Вот так будет точнее сказать. Своё последнее интервью Владимир Мотыль дал нашей программе. Так случилось. Так сложилось время. Обстоятельства. Судьба. И это большая честь для нас. Сегодня мы предложим вашему вниманию фрагменты этого интервью. Потому что это был большой разговор, серьёзный разговор. Жизнь большая у этого человека. Жизнь значительная. Которая вместила в себя потери, утраты, тяжелое детство. Конечно — победы. Но победы эти были завоёваны вопреки всему, что происходило вокруг самого Владимира Мотыля. В общем, сегодня мы предлагаем вашему вниманию последнее интервью кинорежиссёра Владимира Мотыля.
Берлин: Здравствуйте, Владимир Яковлевич.
Мотыль: Добрый вечер.
Берлин: Я не называю все Ваши регалии и звания, конечно, обязательно мы их назовем и скажем. Но, мне кажется, самое главное звание, если можно, вот так вот сказать, просто, у нас в гостях Владимир Мотыль. И все знают. И перед глазами каждого нашего слушателя, а наша слушательская аудитория — это весь бывший советский союз, Европа и Америка. Вот такая огромная аудитория перед глазами каждого нашего слушателя, сразу возникают Ваши фильмы. И тут никуда не уйдешь. И прежде всего, я хочу и от себя, конечно, и от всех тех, кто не может это сделать лично, сказать вам огромное спасибо. Это правда, от души, за все то, что Вы сделали, в нашем кинематографе. За то, что многие люди находясь далеко-далеко, от своей страны, от России, по разным причинам, не по своей воле, могут поставить этот фильм, и вот такое впечатление, как будто бы, оказаться где-то там, у себя на малой родине. Вот это все делаете Вы. Владимир Яковлевич, Вы закончили Свердловский театральный институт. Правильно?
Мотыль: Свердловский театральный институт, да, совершенно верно. Но это не главная воспитательная мера для меня. Он очень много дал. Там были хорошие педагоги, были педагоги ссыльные, пострадавшие, обязанные, значит, жить на Урале, в отдалении от столичных мест. И вот как раз преподавательский состав был, очень интересный, тем более, и пожилые люди, хлебнувшие настоящей жизни, и старавшиеся нам объяснить, сколь тяжелый путь будет для актера, режиссера в искусстве театра.
Берлин: Ну, а потом — кино. Ну, не сразу, конечно…
Мотыль: Нет, все наоборот.
Берлин: Как?
Мотыль: Сперва было кино. Кино. И только кино.
Берлин: Дальше шёл тот самый серьёзный разговор, о котором я вам говорила в начале нашей встречи. Очень подробный рассказ и очень интересный. Но за не имением времени — эфирное время ограничено — мы не можем воспроизвести его для вас целиком. Я позволю себе немножко его пересказать. Отец Владимира Мотыля бежал из Польши в Советский Союз, чтобы сроить светлое коммунистическое общество. Но. Вот здесь-то его и арестовали, и расстреляли. А мать с маленьким мальчиком была сослана далеко-далеко на Соловецкие острова. Вот там проходило детство, становление Володи Мотыля. Там он стал мужчиной. Там у него сформировались принципы, с которыми он не расставался ни на одну минуту в течение всей своей жизни. Итак — о детстве. Владимир Мотыль.
Мотыль: И вот детские мои воспоминания о Медвежьегорске связаны … Синяя-синяя вода. Озеро. И какие-то большие грубые руки я вижу перед собой. Вот, по кругу передавали меня двух-трёхлетку, вот, с рук на руки.
Берлин: Ну, конечно, трудная была жизнь. Соловецкие острова. Вы помните — кого ссылали на эти самые острова. И как там проходила жизнь. Уже сейчас мы посмотрели много фильмов, прочитали много книг и поняли — какова была жизнь там. Но люди оставались и там людьми. И воспоминания у Владимира Яковлевича остались светлыми.
Мотыль: Вот, представьте, за моими плечами, когда я уже учился в младших классах школы, вот была вот такая действительность жизни моей семьи. Братьев, сестер, тоже в ссылках разосланных. Это была многодетная семья моей матушки. И вот с этим вот камнем на сердце, я, значит, учился в школе. Учился, в общем-то, как мама говорила, неплохо. И уже очень рано начал читать всякие книжки. В том числе, и книжки не очень-то дозволенные для детей. Вот, в общем, мое развитие, психическое, оно было под прессом воспоминаний вот этих. И я читал и толстые книги, и, в общем, мало в них понимаю, но читал. И вот, уже был школьный возраст, и вот мы жили в каком-то северном городке, это был, по-моему, Аханск, да, на Северном Урале, вот, а потом была Оса. Есть такой городок Оса. Оса был он назван Пугачевым, говорили, что городок маленький, а жалится, как оса. Ну, во время войны. Ну, во время гражданской войны. Вот, и вот я, значит, мальчишкой, 8-9 летним, в первых классах школы, как мама рассказывала, пропадал в кинозалах. Ну, кинозал был один, я имею в виду, что многократно … шли фильмы Чаплина. И я смотрел каждый день. Я, значит, был, мама знала, где меня искать. Потом шел фильм Марка Донского «Детство Горького». «Чапаев»! Вот это всё в раннем детстве я все это впитывал, и, как мама говорила, выволакивали меня с рёвом из кинозала. А кинозал был — это простыня, протянутая, это кинопередвижка на узкой плёнке, понимаете, и вот здесь, вот здесь начинался тот режиссер, который состоится гораздо позже.
Берлин: Вот теперь я поняла, почему Вы сказали «сначала было кино». И потом театр. Скажите, Владимир Яковлевич, надо же, во-первых, я предполагала задать Вам вопрос, почему Вы сделали эту историю о декабристах — именно этот период. Но, теперь, я поняла. Теперь я поняла, мы еще к этому вернемся…
Мотыль: Да, но тут только надо добавить, что меня всегда притягивала история, и я поступил…
Берлин: Исторический Вы же закончили!
Мотыль: На исторический факультет университета. Государственного университета Екатеринбурга.
Берлин: Да, но, тем не менее, Вы исследовали эту историю в кино декабристскую. Именно вот та пора, когда начинается ссылка, и когда женщины делают свой выбор. Вот теперь я и слушатели, поняли. Но у меня родился другой вопрос. Слушая вообще вот эту Вашу семейную историю страшную, историю кошмарную, а никогда Вы не думали, вот, снять это. Об отце, о маме, о том времени…
Мотыль: Нет, никогда…
Берлин: Нет, да?
Мотыль: Я никогда не думал, и даже подумать об этом не мог, потому что…
Берлин: Тяжело? Страшно?
Мотыль: Нет. Потому что я понимал, что должна быть некоторая отстраненность. Некоторое отстранение даже тех ситуаций, которые, значит, вот я вложил в историю декабристов.
Берлин: Владимир Яковлевич, Вы знаете, у меня такой вопрос. Вот фильм «Женя, Женечка, Катюша». Ну, блистательный фильм! И артисты, ну, Олег Даль! И вообще все. Ну, как же Вы могли в то время снять смешной фильм о войне? Как вообще Вы могли задумать это? Это же из области нереального!
Мотыль: Вы знаете, что, я с детских лет, я, как-то, в общем, считал, что нет невозможного… Все, что я хотел, я добивался. Добивался, и, в общем, меня не смущали какие-то обстоятельства, из-за которых было это очень трудно добиться. Вот. И режиссером я стал, не заканчивая режиссерский факультет. Но изнутри, я очень хорошо понимал актеров, потому что я в актерской шкуре сыграл, там, не менее 20 ролей. В разных спектаклях, понимаете? Вот, и разговаривал с актерами на их, актерском языке. И это сближало нас во время работы. В Свердловске произошел большой скандал, значит, Николай Погодин, знаменитый драматург, написал пьесу «Мы втроем поехали на целину». В это пьесе была некоторая доля правды. О целине. Что целина, которая подавалась официальными органами печати, как героический подвиг советской молодежи, комсомола, и так далее. А Погодин заглянул в то, чего стоило это патриотическое движение. Он заглянул в драму, иногда, в трагические ситуации этих людей, этих героев. И я этот спектакль поставил. Поставил его по Погодину. Но, там, где у Погодина была ремарка какая-то такая, намек, этот намек превращал, так сказать, в действие. Во всяком случае, спектакль пошёл в Свердловском театре Юного зрителя, где я тогда уже был главным режиссером этого театра. И он привлек молодежь. Потому что в нем звучала правда. Там не матерились на сцене, там не было нецензурного языка. Но Погодин дал намек на то, что разговаривают на сленге. На таком… воровском сленге. Он хорошо, видимо эту среду изучил, я уж не знаю его биографию, Погодина, но там было очень много правды. Правды истинной.
Я за этой правдой пошел, где-то ее даже стремился углубить, и, так сказать, эпатажные места, не избегать, а наоборот, наоборот, подавать, как вот истина, которая действительно, я слышал из рассказов тех людей, которые вернулись с целины. И на этот спектакль пришел первый секретарь обкома комсомола, будущий министр кинематографии Ермаш. Вот он был глубоко возмущен спектаклем. Он был очень близко вхож в обком партии, он потом стал секретарем обкома партии. Вот, и уже перебрался, значит, в Москву, в качестве председателя Комитета кинематографии. И так сказать, мне, было мало цензурных вообще, так сказать, установок, но у меня появился личный враг — руководитель кинематографа. Вот в этих условиях мне нужно было дебютировать. Нужно было поставить фильм. Я, конечно, я понимал, не сумасшедший и не Дон Кихот был, а просто понимал, что не дадут. Не дадут и это невозможно.
Я подавал во ВГИК заявление о поступлении во ВГИК. Вот, говорят, что мои документы украли соперники и сдавали по ним. В моей папке… я просто увидел одна девушка, которая мне симпатизировала, она показала мне: «Это ты писал?» Я говорю: «Я понятия не имею!» «Вот у тебя в деле чужое». Но не это главное. У меня были хорошие баллы, я имел хорошие шансы. В это время на мою голову, свалилась моя первая любовь. В Салекамске, Нина её звали. Сейчас она в Киеве живет, я несколько лет назад ее видел. И мы многое вспоминали. И вот в Москве появляется Нина. И я, представьте себе, всю мою мечту о том, чтобы работать в кино. Всё забываю, всё на свете. Ночные свидания, она же, она поселилась там у каких-то приятелей своих родителей, на третьем этаже московской квартиры. Там те уехали куда-то на юг в это время, и она там жила. И предупреждала меня строго, чтобы никто не видел, что ты ко мне приходишь, родители у нее были строгие. Она сказала: «Вот пожарная лестница, как раз, рядом, только один карниз пройдешь, и окно будет открыто». И я вот по этой лестнице поднимался…
Берлин: На третий этаж?
Мотыль: На третий этаж, да. А лестница еще ходила ходуном. Вот, и значит, и в окно, и сразу в объятия! Моя любовь! И вот моя любовь, в общем, стала причиной моего провала. Потому что я, в общем, не проследил за тем, какие документы подаются комиссии. А в моей папке были вложены документы абсолютно не мои. Понимаете?
Берлин: Понятно. Ну а «Женя, Женечка, и Катюша»?
Мотыль: Да, так вот. «Женя, Женечка, и Катюша»— вообще никакой картины не было бы, если бы я не понял, что надо из России куда-то уехать в республику. В национальную республику. Подальше от всевидящего глаза. И всеслышащих ушей. Вот. И я поехал в Таджикистан. И в Таджикистане был такой, то есть он и сейчас, дай Бог ему здоровья, Мирсаид Миршакар. Он поэт, сочинитель больших поэм, очень ортодоксальных, славящих Ленина и партию, Октябрь, там…
Берлин: Ну, все, что нужно было…
Мотыль: Да, все, что нужно было.
Берлин: Вы знаете, я слушала Владимира Яковлевича Мотыля во время нашего с ним интервью и ещё раз поняла, что жизнь наша — вообще человеческая жизнь — состоит из цепочки. Вот, из маленьких её звеньев. Одно тянет за собой другое. Был фильм. «Дети Памира». Конечно, это не лучшая работа кинорежиссёра. И он это понимал. Потому что сценарий был заказной. Но. Если бы не было этого фильма. И если бы не было Государственной премии Таджикистана, то конечно — Владимиру Мотылю никогда бы не позволили снимать «Женя, Женечка, Катюша». Вот как вспоминает он об этом сам.
Мотыль: Его покупали страны Востока, и фильм был оценен ведущими кинематографистами в Москве. То есть я был перед «Женей, Женечкой…» не «голым»! За мной стояла картина, имеющая Государственную премию республики! Понимаете? Знаете, я в кинематограф втянулся после театра, с еще большей страстью, чем, когда я в детстве смотрел Чаплина, когда Марка Донского «Детство Горького» и так далее. Я втянулся еще больше, потому что театральный мир, театральные декорации, театральная манера — все это мне как-то претило. Мне хотелось оказаться в таком мире подлинных трудностей жизни людей. Вот. И я добился приема у начальства погранвойск СССР и получил командировку, на Восток, на Камчатку. И там я должен был выступать, у меня был репертуар… вот, потому что актерский факультет я заканчивал, и тоже мог и читать и рассказы, и стихи, и так далее, и так далее… И, значит, это генерал, который меня, значит, принял в политуправление погранвойск СССР, он тоже почему-то проникся ко мне, какой-то симпатией, и сказал: «Ну, ты храбрый человек! Ты знаешь, что такое Камчатка? Что такое ты вот хочешь на островах побывать? Давай попробуем. Там хлебнешь шторма, так сказать, поймешь, значит, как служба дается» Действительно, там были, ну просто были моменты смертельной опасности. Это, ну, совершенно, так сказать, это просто помощь Господа, как мы спасались. Ну, вот один маленький пример. На острове, околокамчатском острове, мы немножко подзадержались. И получили предупреждение о шторме. Но уже было поздно. А я спешил в Москву, спешил в Москву. Опять. Потому что было назначена у нас неделя, когда Нина может вырваться в Москву. И вот я должен был во что бы то ни стало вернуться в Москву.
Берлин: Это долгая у Вас история, да? Любовная?
Мотыль: Ну, что Вы! Да! Когда я в институте учился мы встречались, и, в общем, после окончания института в Киев, я когда приезжал, по делам своих фильмов виделись. И это была настоящая первая любовь, самая сильная. Вот. И, значит, угроза шторма, значит, шторм уже начался. И, значит, капитан связывается со мной по рации, и говорит: «Товарищ режиссер, я Вам не очень советую, значит, испытывать судьбу, потому что шторм нешуточный идет. Вот. Как Вы?» Я говорю: «Нет, Вы знаете, меня в Москве ждут дела», а должна была приехать Нина, туда, вот как же, значит, и я ставлю жизнь на это свидание. Пришел катер с парусом… с парусным каким-то приспособлением, и там, профессионалы-моряки. А сам крейсер, который нас привез, он стоял на рейде в двух, трех милях, если не больше, вот он так на горизонте был виден и надо было пройти это пространство. Ветер крепчал, волны все сильнее. Я всё равно вступил на этот самый, на это катер, на это большой катер, как его называют по-морскому. Вот.
И, значит, он пошел, через вот это штормовое море. И когда мы подходили уже к боевому кораблю, большому боевому кораблю, то причалить было совершенно невозможно. Потому что корма поднималась иногда чуть ни перпендикуляром, или поднимался нос. И зацепить крансами эту яхту было невозможно. И я помню, как качающиеся, там, на крейсере, все матросы высыпали смотреть, как, значит, нас будут спасать. Волны! Заливали нас, сбивали с ног на этом катерке, понимаете, вот, мокрые насквозь. И нужно было решить задачу нерешаемую. Одновременно кранец металлический должен был зацепить нос за металлическую скобу, и такой же кранец должен был зацепить корму. И должны были одновременно. И вот мы ходили на этих огромных волнах. Подходили, ну, десятка полтора раз подходили, ничего не получалось! Вот. И мы были мокрые с головы до ног. Понимаете, холодная вода, и вдруг, значит, всё-таки, Господь снизошел. Удар! Такой сильный удар! И оба кранца, синхронно зацепили корабль. И сразу раздался треск лебедки: тра-та-та-та-та… И мы из волн, знаете, из волн, вылезаем с этим катером, его подтягиваем до трапа, по трапу уже волны не достают до трапа, и я, значит, поднимаюсь, капитан меня встречает первого, и он меня обнимает… Не могу без слез вспомнить это. Он говорит: «Когда видишь такое — седеешь». Понимаете?
Берлин: Да. Мне очень хочется, если можно, вот такой вопрос. Вот смотрите, есть такие режиссеры, которым особенно удаются женские образы. Вот есть такие. Ну, я сейчас не буде говорить — каждый вспомнил своего режиссера и его женские образы. Но вот назвать такого режиссера, которому бы так удавались мужчины! Вот я, кроме Вас, пока никого не могу. Как Вам удается так четко, точно, в десятку, буквально, выбирать артистов-мужчин. Ну, смотрите, «Женя, Женечка, Катюша» — Олег Даль, да? «Звезда пленительного счастья» — ну, Игорь Костолевский! Да? Которого, тогда еще не было! Это был Игорь Костолевский, его восхождение. «Белое солнце пустыни» — там вообще целое созвездие! И Мишулин, и Луспекаев! Какой потрясающий Луспекаев! Ну и, конечно, Анатолий Кузнецов! Вот как Вам это все удается?
Мотыль: Вы знаете, что я в церковь не хожу, но я религиозен, я верую, я верующий, искренний, искренней многих тех, кто праздники справляет, так сказать, всё… понимаете, мне помогал Господь. Вот всё, что Вы перечислили, это с помощью Господа. Потому что, Даль был запрещен, запрещен, как поддающий. Он, так сказать, как алкаш, якобы… Вот. Окуджава был запрещен за «Тарусские страницы». И это было совершенно невозможно, понимаете? Вот и дальше то, что Вы перечислили…
Берлин: И Костолевского, по-моему, Вам тоже не разрешили…
Мотыль: Костолевского — просто был приказ товарища Павлёнова, он первый заместитель был Ермаша в Госкино, что этот увалень, этот недоросль! Он декабрист! Да Вы что! Хотите, значит, опорочить российскую историю? Вот и им удалось сменить удачно несколько актеров, ну, например, Стриженов, понимаете, это все было вместо такого типажа, очень похоже на подлинного героя. То есть там две-три замены были совершенно сделаны… И я не жалел нисколько.
Берлин: Но кого-то же Вы не отдали?
Мотыль: В том числе, и Баталов. А Костолевский — был просто, значит, такой приказ. Приказ, что этот недоросль, это увалень, значит, он только опорочит, вообще, движение первых революционеров в России. Понимаете? И сниматься он, значит, не будет. Значит, категорически товарищ Павлёнов сказал — не будет! Вот. Я, значит, согласился на замены тех, кого я называл. Потому что это очень хорошие актеры…
Берлин: И Баталов, и Стриженов, конечно!
Мотыль: … глубокие, да. И поэтому, я понимал, что я не шило на мыло меняю, а я меняю типаж на соответствующего внешне…
Берлин: А кто ж там был? Сейчас, можно сказать?
Мотыль: … один молдавский актер был очень похож на персонажа, который я вместо него взял Баталова. Причем, Баталова я взял без всякой пробы. Я, значит, когда запрет пришел такой, категорический, я сказал — Алексей Владимирович Баталов. И всё. И пробовать я его не стал. Потому что актерски, несомненно, я знал, что он всё это сделает так, как он сделал. И только… И только Костолевский… Я, значит, сказал: «Игорь, с этих пор ты не появляешься на киностудии, в группе, ты никому не проговоришься, что ты будешь сниматься в фильме „Звезда пленительного счастья“, ты исчезаешь, значит, из поля зрения нашего, оплачиваем тебе конно-спортивную школу, и ты, в течение месяца, — ты уж, это твое дело договориться в театре с Гончаровым…»
Берлин: … а это было не просто!
Мотыль: … очень крутой! Он кричал Костолевскому, когда репетиции: «Уберите эту бездарь со сцены!» Это Игорь мне рассказывал. Он совершенно не признавал Костолевского. Я сказал: «Игорь, значит, ты знаешь, и я. И в группе никто не будет знать. Ты едешь, мы оплачиваем тебе конно-спортивную школу, и ты не появляешься вот до такой-то даты. Целый месяц. И там ты должен стать наездником циркового, так сказать, искусства. Хоть стоя на лошади, хоть лежа под лошадью, ты должен вообще выложиться. Всё». И, значит, проходит не один месяц. Месяца полтора-два.
И вот, значит, я снимаю под Псковом — равнина. И вот, значит, снимаю очередную сцену, и вдруг на белом коне, там на горизонте появляется фигурка. Галопом, идущая галопом, всадник тоже в белых одеждах, это я распорядился, чтобы одеть его при появлении уже в его мундир. Вот. И он, как полагается, ну, тому, кто владеет лошадью в совершенстве, он только в стременах немножечко привстает. Чуть-чуть. А так он ровно сидит, как будто он вообще не едет. Понимаете? И вот такого, на высшем классе этого кавалерийского искусства, на горизонте появился, вот, человек, в котором мы не сразу узнаем Костолевского. И, значит, он делает такой круг, вот, подъезжает, спрыгивает с ходу, вот только конь останавливается, он спрыгивает с ходу и говорит: «Товарищ режиссер, артист Костолевский к съемкам готов!»
Берлин: И всё. И на этом была поставлена точка.
Мотыль: Всё. Точка.
Берлин: Владимир Яковлевич, скажите, а правда, что письма Сухова к жене писал Марк Захаров?
Мотыль: Да, это правда.
Берлин: А как, Вы просто к нему обратились, вот с такой просьбой, и всё?
Мотыль: Мы с Марком очень дружили, очень дружили, были очень близки, вот, а он был влюблен в «Женю, Женечку и Катюшу»…
Берлин: Ну, так! Конечно…
Мотыль: Вот… И я смотрел его спектакли. В общем, мы как-то семьями дружили, короче говоря, я его просто впрямую попросил: «Сочините, вот, такие, знаешь, вот письма деревенской бабе, которой пишет вот этот самый солдат»
Берлин: Фантастика! Это он все сочинил?
Мотыль: от начала до конца, без всяких моих вторжений, я только, только прочитывал, я чуть там кое-где сокращал… Но все тексты написаны Марком Захаровым. Берлин: Но вот Вы знаете, сейчас очередной корабль вышел на орбиту, и вновь «Белое солнце пустыни» там.
Мотыль: Вы знаете, я сейчас с Гречко как-то сдружился почти когда мы ездили недавно в одну командировку. Он говорит: «Это — талисман». Это талисман. Кому-то из космонавтов надоело перед каждым полетом смотреть, они, значит, отменили просмотр, и вылет самолета был отменен. И не потому, что не посмотрели, а просто, вот, по техническим причинам не пошёл корабль.
Берлин: Вот это — да! Вот это фильм Вы сделали! Владимир Яковлевич…
Мотыль: Это от Бога всё…
Берлин: А вот скажите, вот что интересно. В каждом Вашем фильме потрясающая музыка. Это ведь тоже не случайно, правда же? И «Капли датского короля», и, конечно, «Кавалергарды» — это песни, которые, ну, теперь уже живет фильм отдельно, и песни отдельно — нельзя сказать. Всё равно это вместе. И не говоря уже, конечно, о «Ваше Благородие, госпожа удача». Вот как? Вам приносили эти песни? На Ваш суд, Вы их оценивали? Что-то переписывалось? Или сразу?
Мотыль: Нет, сразу ничего не бывает, конечно. «Ваше Благородие» — это написано тем же Шварцем.
Берлин: Да. И Окуджавой.
Мотыль: Значит, он смотрел материал. И, значит, Окуджава, который писал текст…
Берлин: Но Вы хотели, чтобы именно этот герой пел песню? Это было его какой-то внутренний мир, что ли?
Мотыль: Вы знаете, вот по судьбе Луспекаев не должен был и не мог сыграть Верещагина. Потому что он перенес тяжелейшую операцию, ему обрубили по полстопы, он ходил на одних пятках. Вот, и поэтому, когда я вспомнил Луспекаева, которого с наслаждением смотрел в роли Ноздрёва, значит, он в телефильме снимался, но там сидя, там всё сидя. И я тогда сказал, что лучшего актера, вообще, в мире, найти трудно. Такая тонкость в сочетании с грубостью с какой-то, идущей от образа. Понимаете, я был просто ошеломлен этим актером. И когда мне нужен был уже персонаж для фильма, я назвал Луспекаева. Говорю, вот, это идеально для … Давайте что-то придумывать. Что-то придумывать. Значит, я буду снимать его сидящим, или прислонившимся к баркасу, или держащимся за эти веревки…
Берлин: Канаты, как они называются…
Мотыль: За канат, да. Ну будем снимать только этого актера. У него соперников быть не может! Это абсолютно исключено. Мне говорят: «Владимир Яковлевич, ну, не сходите с ума! У него на дверях висит такая бумага, на которой крупно написано: „Прошу визитами не беспокоить, особенно из кино“» Что он от кино отрекся. Когда Ноздрёвым он снялся — сидя сплошь. Да. Я говорю: «Нет, сниматься должен только Луспекаев, — я говорю, — я что-нибудь придумаю!» И вот однажды я прихожу к его, вчера еще мне сказали, висит табличка это вот самая. «Прошу визитами не беспокоить». Кажется, «особенно из кино». И вот, я прихожу — таблички нету. Он прочел сценарий, понимаете, прочел сценарий, значит, я постучал в дверь: «Это режиссер Мотыль!» Открывает дверь, стоит на обеих ногах, без костылей, без палки. Я так, невольно, конечно, покосился на его ноги, он не в обувке какой-то, вот, обувка, в которой может быть скрыто приспособление… А он вот на голых пятках. У него нога вся, а вот ступни — нет. Есть только голые пятки. И он, совершенно, знаете, просто, не раскачиваясь, не спотыкаясь, говорит: «Проходи! — на „ты“, стразу на „ты“, — ну, так, что будем делать?» Я говорю: «Павел Валерьевич! Я очень хочу, чтобы Вы сыграли эту роль, давайте подумаем …» «Про сапог?» — он говорит. Я говорю: «Да». «Там можно, — он говорит, — там можно поставить такие упоры, значит, и я, так сказать, в сапогах, буду, значит, идти. И я гарантирую — никто не догадается» Вот.
И надо сказать Вам, был он пловец — непревзойденный! Мы, когда на катере, уходили в море, он шел вместе с нами. Садился на этот же катер. И однажды он исчез. Когда шла карточная игра, в это время его жена его упустила… И выскочили все — нет Луспекаева! Нету! Оказалось, что он, всё-таки… он был пловец — блестящий. И вот он тайно от всех, нырнул и поплыл. А штормило уже. Он плыл, отдыхал на этих волнах, которые захлёстывали. Мы просто, ну, чуть не рехнулись все, потому что пока не заметили человека, который, значит, на волнах. И это была не одна миля от берега. Ну, конечно, шлюпка на воду, всё, и так далее, вот, и его вытащили, кто-то сказал: «Ты что? Мальчик? Ты… что ты делаешь?» Он говорит: «Ну, я, в общем, я, в общем-то, хорошо держусь…» Но волны уж очень большие!
Берлин: Конечно, очень жалко, что Вы его взрываете. Очень жалко! Я каждый раз, и, я думаю, что многие наши слушатели и ваши зрители когда смотрят «Белое солнце пустыни», вот, когда доходят до этого кадра, вот, в десятый раз смотришь и думаешь: «Нет, ну, может быть, вот сейчас что-то случиться?» Нет. Всё-таки, происходит это страшный взрыв. Ну, такова уже режиссерская задумка. И, конечно, это очень сильно. Вы сделали это правильно. Это зрителю жалко.
Мотыль: Вы понимаете, была та грань, грань уже достигнута — значит, инвалид, без ступней сыграл роль богатыря, понимаете? И, что этот… И в конце, значит, торжествующий этот вот инвалид, актер — это как-то, знаете, ну, что-то было в этом…такое показушное, неестественное…
Берлин: Вы сделали очень конец жизненный. Жизненный конец.
Мотыль: Да, он, в общем…
Берлин: Именно за эту державу он и погиб. Вот, за что ему было обидно, вот за это он погиб. Владимир Яковлевич, теперь у меня еще такой вопрос, у меня еще два вопроса. Если можно. В 2004-ом году Вы начали снимать свой фильм. «Багровый цвет снегопада».
Мотыль: Да…
Берлин: Скажите, что с ним? Если можно…
Мотыль: Фильм полностью готов уже несколько месяцев. Он существовал в цифровом варианте, вот. Но, при участии государства, когда помечается — так вот это при участии государства не осуществлялось до тех пор, пока не пришел новый министр. И когда пришел новый министр Авдеев, ну, это было просто какое-то тоже… веление Божье. Я с ним встретился на выставке, на выставке резьбы по дереву, вот. Прекрасная выставка, всё. И мне подсказали друзья-актеры, что там будет министр. Что приходи туда. Вот, я пришел, и, значит, когда Авдеев шел, уже уходил, я представился, и сказал, у меня есть к вам небольшой разговор. Как бы Вы могли меня принять? Он говорит: «Да сейчас же! Садитесь в мою машину, и поедем вместе, и поговорим». И я ему рассказал, что всё готово, вот, и только не напечатан фильм. А полностью смонтирован, озвучен, всё есть, и музыка, и все тексты, значит, всё озвучено. Мы общались минут 15, не больше, сколько была дорога, сказал мне: «Возьмите записную книжку, вот мой мобильный» Министр, который дает мобильный телефон при первом знакомстве с режиссером, это … просто чудо из чудес! Из примыкающего к тем чудесам, которые были и раньше.
Берлин: На самом деле, это нормально, Владимир Яковлевич! Он дает мобильный не просто режиссеру, а режиссеру-легенде!
Мотыль: Он меня пригласил в свою машину, это уже, понимаете, не нормально. А ещё в заключение нашего разговора — мобильный. И этот мобильный сыграл свою роль. Когда совсем уже припёрло нас. Но одна из действительно сложных проблем, связанных с печатью копий на широкую … не цифровая печать, а, значит, на широкую целуллоидную, потому что мы наметили международный кинофестиваль, на котором можем представить эту картину. И вот тогда мне потребовалось позвонить.
Берлин: И проблема была решена.
Мотыль: Проблема почти решена. Я считаю решенной проблему, когда уже приступили. А то, что я говорю — это дело позавчерашнего дня. Только что.
Берлин: Ну, здорово! Я не буду Вас спрашивать, о чем фильм, и даже не буду спрашивать, какие там артисты. Потому что мы же скоро их увидим.
Мотыль: Нет, Вы знаете, напрасно, потому что этот фильм навеян несчастной семьей моей мамы и образом моей матери. Потому что в центре женская роль, это — характер моей матери. И очень много поступков взято из подлинных моей мамы.
Берлин: А кто играет тогда уже главную роль?
Мотыль: А играет, опять-таки, актриса, которая упала с неба. Потому что я прочесал весь московский рынок, питерский, ну, ассистенты мои, конечно, всё… Ну никто, ну никто! Вдруг! Я приезжаю в Петербург принять тех, кого рекомендуют, но уже по физиономиям ассистентов, я понимаю, что это всё равно, это обречено. И вдруг появляется такая скромная, худенькая женщина тридцати, может быть, с небольшим, может быть, меньше чуть тридцати. И меня сразу это как-то напомнило мою маму. Понимаете, вот, комплекция, что-то в манерах, вот, и она почти напуганная. Что она вот, её знакомят с режиссером, которого она знает по фильмам. Понимаете, это была сербская актриса. Которая чудом оказалась в Петербурге. Это была Даниэла Стоянович. Это имя, конечно, если фильм выйдет, это имя звонко отзовется. В зрителях, да и надеюсь, и в критике. Потому что Даниэла — это просто, действительно, какое-то чудо. Значит, внешне то, что она, там, похожа на мою маму, это не сыграло бы решающую роль, всё равно. Но, на пробе, на кинопробе она меня поражала! Она немедленно включалась, вот, её фантазия включалась в то обстоятельство, которое я рассказал, и она немедленно отдавалась этому в своем пробном исполнении, понимаете? И вот я, уже это на съемках, когда я снимал картину, она удивляла меня чуть не каждый день. Но однажды она меня просто сразила наповал. Она прекрасно сыграла сцену. Когда она моя героиня узнает о событиях, которые ей ужасны, потрясают ее. И появляются слезы, и она плачет. А плачет тихо, тихо, значит, отвернувшись плачет. Блистательно сыграв эту сцену. Я её подошел, обнял, сказал: «Ты замечательная». Оператор говорит: «У меня там не получилось что-то»… я не помню. Я говорю: «Ты что! — я говорю, — это же невозможно повторить!»
Берлин: Это кино!
Мотыль: Она говорит: «Владимир Яковлевич, вы не волнуйтесь, я повторю! Только пусть в павильоне помолчат, и, в общем, пусть не мешают мне собраться». И вот она, отвернувшись: «Я, — говорит, — вам кивну!» Она отвернулась от всех, и от меня, в том числе, и, значит, потом такой очень малозаметный кивок, и потом она поворачивается на мизансцену, которая уже это самое… произносится текст, на который она реагирует, у нее второй раз появляются слёзы. Появляются! Не гримеры, понимаете? Появляются прямо! Но этого оказалось мало. Что третий раз она сама сказала: «Владимир Яковлевич! Разрешите, может, я вот немножко не так сыграю, но вот я третий раз сыграю» Я говорю: «Ну, как же ты заплачешь третий…» «Да», — говорит. И она играет третий дубль, третий дубль, тоже прекрасный дубль, но я беру все-таки, первый. То есть взят, взят первый. Первый дубль.
Берлин: Ну, что, будем ждать этот фильм! И я Вам от души желаю, чтобы его судьба сказалась такой же счастливой, как Ваши предыдущие фильмы. Владимир Яковлевич, у меня последний вопрос. Как Вы считаете, Мастеру нужна Маргарита?
Мотыль: Вопрос каверзный. Конечно, все дело в том, каков мастер, каков мастер, я без Маргариты не обойдусь!
Берлин: Спасибо! Спасибо вам большое! Огромное Вам спасибо! За всё, что Вы сделали, и за то, что Вы сделаете ещё! И Вы должны знать, что зрители, находясь в самых разных уголках земли, очень ждут Вашей работы. Вот это вот самое главное. И вот «Багровый цвет снегопада» мы очень ждем. Тем более, после того, что Вы рассказали! Встреча с этой актрисой — это, пожалуй, может быть, я ошибаюсь, Вы меня поправьте, это, пожалуй, будет первая главная женская роль в Ваших фильмах. У Вас обычно превалируют мужчины. Правда же?
Мотыль: Правда.
Берлин: Вот. Поэтому, будем ждать с нетерпением. Спасибо большое.
Берлин: И действительно так оно случилось, что фильм — работа Владимира Мотыля — ещё ожидает нас впереди. Встреча с этой работой. Я была на последней пресс-конференции кинорежиссёра, где он показывал этот фильм. Он был как всегда элегантен, спортивен. Очень стильный был мужчина. Очень стильный. Всегда прекрасно выглядел. И очень хорошо говорил. Несмотря на возраст и уже тяжелую болезнь. И вот там я впервые увидела этот фильм. Я очень вам советую при первой возможности обязательно его посмотреть. Запомните — «Багровый цвет снегопада». Ну, вот и всё. Мы прощаемся с режиссёром Владимиром Мотылем. Но не прощаемся с его работами. Его фильмами. И память о нем, конечно же, останется и в нашем кинематографе, и в сердцах зрителей — наших сердцах. Потому что… Простите меня, я ещё раз повторюсь… Потому что Владимир Мотыль честно делал своё дело. Его фильмы, фрагменты его фильмов разобрали на цитаты. Его герои становились героями его времён, в которые снимались эти фильмы. Вспомним декабристов. Вспомним Олега Даля в фильме «Женя, Женечка и Катюша». И, конечно, «Белое солнце пустыни». Это крылатая фраза — которая, как это ни больно, актуальна и сегодня — «За державу обидно!» Мы заканчиваем эту программу песней из кинофильма «Белое солнце пустыни». Песней, которая в фильме исполняется Павлом Луспекавым. Написана она Булатом Окуджавой. Конечно же известна каждому из вас. Давайте её подпоём в память кинорежиссёра Владимира Мотыля.
(Звучит песня «Ваше благородие, Госпожа удача!»)
Источник: rus.ruvr.ru