Иван Толстой: Профессор Джон Мальмстад — один из самых известных славистов в мире, многолетний руководитель русской кафедры Гарвардского университета, крупнейший специалист по литературе Серебряного века.
Иван Толстой: Профессор Джон Мальмстад — один из самых известных славистов в мире, многолетний руководитель русской кафедры Гарвардского университета, крупнейший специалист по литературе Серебряного века.
Эпоха становления Джона Мальмстада как слависта была уникальной. В начале 60-х годов на Западе еще здравствовали многие участники и свидетели литературного и — шире — художественного процесса начала века и предвоенной поры. В одной только Америке были живы композитор Игорь Стравинский, балетмейстер Джордж Баланчин, лингвист Роман Якобсон, литературовед Глеб Струве, прозаик и журналист Роман Гуль, поэты Юрий Иваск и Игорь Чиннов, не говоря уже о десятках менее известных фигур и не упоминая еще богатой на писателей Европы. В сегодняшнем разговоре профессор Мальмстад расскажет о дружбе с еще одной американкой, с вдовой Владислава Ходасевича Ниной Берберовой.
Специалист, ищущий ответы на важные вопросы, мог обратиться непосредственно к самим героям времени. Сейчас о такой возможности можно только вздыхать.
Джон Мальмстад воспользовался предоставленным шансом сполна. Подготовленные им великолепные издания стихов и критики Ходасевича, собрания сочинений Михаила Кузмина, труды об Андрее Белом (частично подготовленные с его многолетним соавтором Робертом Хьюзом, частично с российскими учеными Николаем Богомоловым и Александром Лавровым), труды эти стали классикой мирового литературоведения. А изящество стиля, чувство русского языка, юмор Джона Мальмстада известны всякому, кто открывал его работы.
Я встретился с юбиляром в Петербурге, где неутомимый славист с утра до ночи готовит на пару с академиком Александром Лавровым огромный том материалов по Андрею Белому.
Я попросил моего собеседника рассказать о зарождении у него интереса к русской литературе.
Джон Мальмстад: Когда я поступил в университет, я собирался стать врачом. Первые курсы были именно в этой области, но мне было довольно скучно, должен сказать. Но родители ждали от меня этого, я усердно работал. Закончился первый год, и я решил, что это не для меня. Что делать? Я всегда читал много, в нашем доме всегда была масса книг. Летом, между первым и вторым курсом, я много читал и очень полюбил русскую литературу. Я читал Достоевского, Толстого, Гоголя, много читал.
Иван Толстой: Вы, конечно, читали по-английски?
Джон Мальмстад: По-английски, естественно. Я решил на грани второго курса заниматься русским языком и литературой и поступил на первый год русской литературы и языка. Ничего русского в нашей семье не было, у нас была американская семья, то есть шведская кровь, французская, голландская, и так далее. И мне посчастливилось попасть в первый год на курс русского языка к замечательной преподавательнице из Москвы, которая стала американкой, естественно, и я просто полюбил язык.
Иван Толстой: Как ее звали?
Джон Мальмстад: Совершенно забыл… Но это уже старость.
Иван Толстой: Это Гарвардский университет?
Джон Мальмстад: Нет, это был Northwestern университет в Чикаго. И вот с этого все началось.
Иван Толстой: Как вы нащупали свой путь, свою тему, чем вы поначалу занимались?
Профессор Джон Мальмстад и академик Александр Лавров
Джон Мальмстад: Как это у нас бывает в Америке, есть общий курс, естественно, по литературе, и я много таких курсов слушал, но каждый год был русский язык и какие-то еще курсы, русская литература. Но все-таки я начал довольно поздно, так что летом я уже решил заниматься интенсивно. В это время были всего два-три места, где можно было это делать, — Индианский и Мичиганский университеты и в Вермонте Миддлберри колледж. Так что между вторым и третьим курсом я занимался в Индиане, а потом решил между третьим и четвертым совершить первую поездку в Россию. В это время это можно было сделать только через \’\’Интурист\’\’ с группой студентов, но была такая программа в Индиане — пять недель мы занимались там, а уже пять недель делали тур по Советскому Союзу.
Иван Толстой: Какой это был год?
Джон Мальмстад: Это было лето 1962 года. И в это время, уже в Индиане, я слушал не только курсы по языку, я решил слушать лекции Нины Николаевны Берберовой. Она читала курсы для аспирантов, но разрешила мне слушать ее лекции и мы познакомились. Нельзя сказать, что мы тем летом подружились, но хорошее знакомство уже было. Мы часто ужинали вместе, завтракали. Тогда она мне дала свой адрес. Я поехал в Россию, закончил университет и поступил в аспирантуру, уже в Колумбийский университет, там очень сильная кафедра. К несчастью, человек, с которым я хотел заниматься там, Леон Стилман (Штильман, его отец был знаменитым адвокатом в Петербурге), у него был инфаркт, и он не читал лекции. А он был единственный, кто читал лекции по русской поэзии. И вот этим я решил заниматься.
Что мне делать? Я вспомнил, что совсем недалеко, в городе Принстон, живет Нина Николаевна Берберова. Я написал ей письмо, изложил всю эту историю, и она меня пригласила в Принстон. Туда ехать час-полтора от Нью-Йорка автобусом. Был серьезный разговор с ней и с заведующим, и они меня пригласили туда. У меня была стипендия, я мог уже сам выбирать университет. Так что я бросил Колумбийский университет и переселился туда. С этого все началось. Мы очень подружились, я написал две диссертации об Андрее Белом под ее руководством, было очень приятно работать с человеком, который знал хорошо Андрея Белого, это не каждый профессор может дать своим студентам. С этого времени я начал заниматься Ходасевичем. И когда я закончил диссертацию, я опять попал в Колумбийский университет, где я преподавал 16 лет перед тем, как уехал в Гарвард, где уже 26 лет преподаю. Страшно сказать!
Иван Толстой: Я хотел уточнить: Нина Николаевна первый раз преподавала вам в Индиане, да?
Джон Мальмстад: Нет, просто я неофициально слушал ее лекции. Я был студентом, а она читала курс для аспирантов, но она разрешила мне просто сидеть слушать ее лекции.
Иван Толстой: Какая была Берберова как преподаватель? Как писательница и мемуаристка — мы имеем представление, а вот как преподаватель — метод преподавания, манера?
Джон Мальмстад: Она любила метод очень внимательного чтения каждого текста, метод медленного чтения. Она читала лекции с азартом, — личность, конечно, незаурядная. Это была ее преподавательская манера, немного театральная, всегда хорошо одета, в общем, замечательный преподаватель, я бы сказал. Не всегда очень систематично, но как лектор, как личность она очень много всем студентам и аспирантам дала. И, конечно, она читала замечательный курс по эмигрантской литературе — этого почти не было. По-моему, в Гарварде был такой курс и в Принстоне ее курс. Это было замечательно, потому что мы не только разбирали тексты, но она рассказывала свои воспоминания о каждом писателе — о Ремизове, о Цветаевой, о Набокове, о Бунине. Ее воспоминания еще не были опубликованы в то время, так что это был уникальный случай.
Иван Толстой: А чем она объединяла этих писателей? Тем, что они были эмигранты? Разве это политически корректно было тогда?
Джон Мальмстад: Не знаю, было ли это политически корректно, но она так делала, она сама выбрала писателей. Конечно, у нее были свои пристрастия, так что мы многих не читали. Я говорю, что у нее не очень систематический подход был. Я помню, что мы Алданова не читали, она считала, что это скучный писатель. Много Набокова, Цветаевой, Бунина. Тексты Цветаевой мы вообще не читали, она как-то снисходительно смотрела на все ее писания, но это был очень живой курс, может быть, гораздо более интересный. Если бы я решил такой курс читать, я бы, конечно, четко по всем писателям прошел, а не просто так. Но мой курс был бы гораздо скучнее.
Иван Толстой: Я знаю, что западные студенты очень не любят, когда преподаватели, особенно преподаватели из России, тем более, из Советского Союза, подмешивают к литературе какие-то другие обстоятельства, например, политические обстоятельства, идеологию и пытаются объяснить, обосновать и расположить литературные тексты или путь писателя еще и между этими Сциллой и Харибдой, политическими и идеологическими. Берберова что-нибудь в этом смысле позволяла себе, у нее была склонность политизировать какие-то вещи в литературе?
Джон Мальмстад: Я совершенно не помню, чтобы она это делала. Мы занимались литературой, она даже принципиально подчеркнула, что это литература. О политике я не помню ни разу, чтобы она говорила об этом. Она вообще не очень интересовалась политикой в это время, это уже эмигрантское далекое прошлое. Она всегда, хотя она писала блестящие воспоминания, говорила, что это не воспоминания, это ее автобиография. И она права, конечно.
Иван Толстой: С профессором Гарвардского университета мы беседуем в Петербурге, где Мальмстад вместе с Александром Лавровым готовит большой том неизданных трудов Андрея Белого. Мы беседуем о знакомстве Джона Мальмстада в начале 60-х годов с Ниной Берберовой.
Джон Мальмстад: Она всегда жила в настоящем времени. Это не был человек прошлого, настоящий момент всегда ее очень интересовал. Потом, когда мы стали друзьями, я часто бывал в Принстоне (от Нью-Йорка это полтора часа), так что я раза три-четыре в месяц ездил туда ужинать с ней, и, разумеется, в это время я часто задавал ей уже политические вопросы: как было то-то, вот я читал такой-то спор… И потом она живо и откровенно свою точку зрения высказывала. Я понял, что она не историк в чистом виде, но она всегда отвечала на такие вопросы. Но во время лекции никто не задавал такие вопросы, и она никогда не разговаривала на такие темы. А в личных разговорах она была готова. Хотя, повторяю, она жила в настоящем моменте всегда. Я знал эмигрантов, не скажу — кого, про которых было понятно, что они уже живут в прошлом, это только воспоминания о прошлом, они не интересуются настоящим моментом. А она — наоборот. Когда, например, во Франции началась мода на структурализм, она стала читать и Ролана Барта и Фуко, и так далее. Это — типичная Берберова. И, конечно, многие из эмигрантов за это ее ненавидели. Человек моды — это Берберова. Ничего плохого в этом нет.
Иван Толстой: Каков был ее английский?
Джон Мальмстад: Замечательный. Она, конечно, с акцентом говорила, как я по-русски, но она хорошо говорила и писала, писала, может быть, менее идиоматически, но она читала лекции по-английски и по-русски, и писала по-английски и по-русски, хотя, по-моему, она никогда не печаталась просто так по-английски. Она, естественно, прекрасно читала и говорила по-французски.
Иван Толстой: Был ли заметен вам какой-то круг ее общения, хотя бы в Принстоне? Может быть, вы знаете о людях, с которыми она тесно общалась?
Джон Мальмстад: Она вообще очень дружила в Принстоне со многими профессорами, она очень хорошо готовила, очень любила организовывать вечера, ужины. Я помню, когда у нее был в гостях Роман Якобсон, он читал очень престижную серию лекций, я три раза был у нее. В прошлом были большие неприятности между Ходасевичем и Якобсоном после знаменитой статьи Ходасевича о смерти Маяковского. Якобсон и Мирский напечатали брошюрку против Ходасевича, так что в это время, конечно, никаких отношений не было, хотя в 1924 году они все-таки познакомились в Праге. Но это все было прошлое.
Видно было, что Якобсону было очень приятно быть вместе с ней. Я со многими эмигрантами познакомился у нее. Например, с Вейдле они очень дружили, и когда Вейдле был в Америке, он всегда бывал в Принстоне, читал лекции там. Так что у нее были друзья эмигранты. Но главным образом ее друзья были к тому уже американская профессорская среда.
Это 1966 год. Набоков, не тот Набоков, а другой, композитор Николай Набоков был в Принстоне, он был в этом знаменитом институте Institute of Advanced Studies. Я не уверен, что они были знакомы по Парижу, \’\’Курсив\’\’ еще был не напечатан в это время. Они познакомились, подружились и я раз был у нее вечером на ужине. Набоков был очень живой человек. И был такой момент, когда Нина Николаевна мне позвонила и сказала: \’\’Джон, приходите завтракать в субботу\’\’. \’\’С удовольствием\’\’. Я пришел рано, вижу, что уже стол накрыт для пяти человек. Мы сидели, приходит аспирантка, дочь знаменитого композитора Сэшнз, она училась в это время в Принстоне. Мы сидим разговариваем. Два прибора на столе — кого-то нет. Стук в дверь, Нина Николаевна открывает дверь и стоят Набоков с Баланчиным. Они друг друга не знали, Нина Николаевна его не знала, но он был очень близкий друг Набокова. Так я познакомился с Баланчиным. Я не скажу, что мы подружились, но он меня пригласил на следующий день на балет, узнав, что я очень люблю балет. Я часто бывал у него в Нью-Йорке в театре. И с тех пор я часто, как его гость, был на балете у него, и когда переехал в Нью-Йорк, когда я хотел билет, я просто звонил секретарше, билет был оставлен, мы иногда ужинали после спектакля. Вот счастливый случай, что летом 1962 года она преподавала в Индиане, а я был там в это время.
Иван Толстой: Профессор Московского университета Николай Богомолов — соавтор Джона Мальмстада, вместе они написали биографию Михаила Кузмина, которая вышла уже двумя изданиями. Второй раз — в сильно дополненном и переработанном виде в петербургском издательстве «Вита Нова». Я спросил Николая Алексеевича, что такое, по его опыту, работать с Джоном Мальмстадом?
Николай Богомолов: Работать с Мальмстадом замечательно, он не делает никаких лишних движений. То, что нужно, он делает сам, то, что нужно, делаю я, потом мы обмениваемся этими частями. Во всяком случае, с его стороны я всегда видел исключительно стремление не навязать мне какую-то свою мысль, а довести то, что я хотел сказать, до максимальной точности, ясности и открытости. Надеюсь, что я тоже, когда с его какими-то вещами работал, тоже шел по тому же самому пути.
Иван Толстой: Есть такое представление о русских эмигрантах, неоднократно высказывавшееся, что, попав в изгнание, то есть, лишив себя возможности работать над архивами и, тем самым, заниматься документальным исследованием своего материала и своей темы, они, тем не менее, оказались освобождены для больших осмыслений, для больших обобщений своей темы, и отсюда растут корни вот этой философичности их исследований, способности создавать большие, интересные теоретические работы, как раз занимаясь тем, чего были лишены исследователи, их коллеги, остававшиеся в Советском Союзе. Джон Мальмстад прожил свою жизнь в США, где, как я понимаю, кузминских материалов (а вы ведь занимались с ним вместе изучением Кузмина) было принципиально меньше или почти не было по сравнению с тем, чем обладали вы, оставаясь в Советском Союзе и в России. Вот как разделялась между вами в таком случае эта работа, как осуществлялось это сотрудничество, кто внес какую лепту и, собственно, какая доля, какая часть, какая функция отошла к профессору Мальмстаду в этом случае?
Николай Богомолов: Во-первых, он создал основополагающий текст, на который я, собственно говоря, и опирался. Наша биография 1996 года — это биография, написанная еще в 70-е годы Джоном Мальмстадом по-английски и напечатанная в третьем томе собрания стихов Кузмина, где она занимает 300 страниц, что уже и есть монография. Когда наступила возможность чуть-чуть подышать свободой, ему предложили перевести этот текст и издать в Советском Союзе. Но он, и это тоже, мне кажется, совершенно замечательная заслуга, он сказал, что поскольку я был лишен возможности доступа ко многим архивным материалам, я думаю, что не стоит переводить просто так, а нужно переделать, переработать, добавив туда очень многое из того, что знали не я только один, но некоторое количество кузминистов. Я один к тому времени знал дневник Кузмина, потому что буквально накануне предложения от Мальмстада я получил разрешение в РГАЛИ прочесть этот дневник от первой и до последней имеющейся у них строки. И это, конечно, для биографии был совершенно бесценный материал, потому что Мальмстад этот дневник знал очень выборочно, по каким-то небольшим сделанным выпискам. Остальное, в общем, знал не только один я. Но, с другой стороны, я должен сказать, что, конечно, этот текст, когда писался по-русски, он прорабатывался, это не чистый перевод. В каких-то местах, конечно, есть прямой перевод, но это такая переработка для русского читателя. Убирались места, которые понятны русскому читателю, тогдашнему русскому читателю, не знаю, как сегодняшнему, которые были понятны совершенно безо всяких объяснений. А когда Мальмстад делал новый английский вариант, он добавлял какие-то разъяснения, которые я опускал за очевидностью. Естественно, что какие-то ситуации излагались совсем по-другому, но и вещи, которые стилистически… Когда читаешь переводную литературу, все равно очень чувствуется, что она даже стилистически написана для иного читателя. Вот мне казалось, что нужно в русском тексте добиться такого полного транспонирования, чтобы этот текст годился для русского читателя в интонационном, словесном выражении. Не знаю, получилось или нет, но я к этому стремился, и Джон это всячески поддерживал.
Иван Толстой: А кто переводчик мальмстадовского текста на русский?
Николай Богомолов: Я.
Иван Толстой: Место профессора Мальмстада в мире славистики — как можно было бы его определить?
Николай Богомолов: В мире какой славистики — в мире американской славистики, в мире мировой славистики, в мире русской славистики?
Иван Толстой: Американской, скорее, и мировой.
Николай Богомолов: Профессор Гарвардского университета — это та марка, которая, вообще говоря, обозначает самое высокое достоинство, которое только может быть. И отделение славистики, освященное именами Тарановского и Якобсона, — это, естественно, место самого высокого уровня. При этом, я не думаю, что все-таки уж любят Мальмстада, потому что он очень часто знает то, чего не знают другие люди, даже прямые носители языка и знатоки литературы по непосредственным своим корням. У него совершенно фанатическое знание русской поэзии, русской истории, русской культуры. И уметь еще при этом быть погруженным в мировую, знать с такой степенью дотошности мировую культуру 20-го века. А остальное — это такой уже бэкграунд, который даже не стоит обсуждения. По-моему, это то, что делает его одним из наиболее интересных славистов сейчас в мире.
Иван Толстой: Продолжаю разговор с профессором Джоном Мальмстадом. Вы переехали в Нью-Йорк и стали преподавать в Колумбийском университете. Что тогда было предметом ваших интересов?
Джон Мальмстад: Я почти исключительно читал спецкурсы о русской поэзии, общие курсы, историю русской литературы 19— 20-го века, много лет читал третий год русского языка, где мы только читали литературные тексты по-русски, спецкурсы были — \’\’Русский символизм\’\’, я только раз пробовал читать о русской эмиграции, как-то не очень получилось, я не знаю почему, у меня был спецкурс \’\’Поэты без \’\’измов\’\’, где я разбираю стихи Анненского, Кузмина и Ходасевича, то есть моих любимых поэтов 20-го века, \’\’Русский футуризм\’\’ у меня был спецкурс, \’\’Акмеизм\’\’. Эти курсы были почти исключительно для аспирантов.
Иван Толстой: В течение многих лет Ходасевич был вашим главным героем. Почему вы выбрали именно его, что в нем вас привлекало?
Джон Мальмстад: Во-первых, это, конечно, просто личные воспоминания Нины Николаевны о нем, она с такой любовью говорила всегда о нем и с таким интересом, так что она просто возбудила интерес во мне. Потом я начал читать его стихи. А кто не любит стихи Ходасевича? Это просто один из самых больших поэтов 20-го века. И потом я читал его воспоминания. Самое большое открытие было, что это такая дивная проза, это одно наслаждение читать его прозу. И потом его критические статьи, рецензии, и так далее. Это ирония, это ум, это острота.
Иван Толстой: Много ли для понимания Ходасевича вам дал архив Нины Николаевны?
Джон Мальмстад: Не особенно. От каких-то бумаг у нее копии уже были, потому что много она продала, когда она приехала в Америку. Она, конечно, приехала без копейки, так что она довольно много продала в Гуверовский институт, то есть Николаевскому, и отчасти кое-что продала Карповичу. Так что вещи, относящиеся к Ходасевичу, почти все были уже распроданы. Но у нее были копии, так что я помню, что я читал довольно много копий. Но, когда я теперь готовил вместе с Робертом Хьюзом собрание сочинений Ходасевича в Москве для издательства \’\’Русский путь\’\’ (второй том вышел уже в обработке), для них то, что осталось там, что очень помогало. В свое время у нее был список, который сам Ходасевич составил, своих стихотворений. Другой список — это (к сожалению, не всегда он делал это аккуратно, но более или менее аккуратно) знаменитый Камерфурьерский журнал. У нее была копия его, она дала мне эту копию, она теперь уже в печати, но долгое время это не было издано и это было замечательное подспорье для работы. Также у нее были две тетради стихов, главным образом, не окончательных текстов, а черновиков. Когда мы готовили первый том, там, где стихи Ходасевича…
Иван Толстой: Тогда еще, в \’\’Ардисе\’\’?
Джон Мальмстад: Да, да, в \’\’Ардисе\’\’. И это, конечно, очень помогало. Так что у нее была копия. Это было у Карповича, теперь это в Бахметьевском архиве. Потом она не продала, а она дала весь свой архив уже в Йельский университет, и там было довольно много о Ходасевиче, но, главным образом, не его письма, а письма к нему. Так что на основе этого архива я, например, напечатал переписку его с Муни, письма Бунина там, а письма самого Ходасевича в Англии, в Лидсе, так что вот такая история. Письма Набокова к нему там, у нее, она, разумеется, пишет об этом в \’\’Курсиве\’\’, как она всего раз успела быть у Ходасевича в квартире после ареста его последней жены, и она взяла просто все, что могла, и уже собиралась вернуться, вернулась, но уже немцы распечатали квартиру и все, что там было, погибло.
Иван Толстой: А что было дальше? Вы преподавали в Колумбийском, но потом перешли в Гарвардский университет.
Джон Мальмстад: Да, меня пригласили туда. Я уже 16 лет преподавал в Колумбийском, один год я преподавал как гость в Беркли, другой раз в Стэнфорде, но потом я как-то решил, что 16 лет — это уже вполне достаточно, и Нью-Йорк к этому времени был уже не тот, что раньше, это был уже 1985 год, Баланчин к этому времени уже умер, \’\’New-York City Ballet\’\’ уже был не такой, как я вспоминал, и я решил, что надо переменить образ жизни и переехал в Гарвардский университет. Я очень люблю Нью-Йорк, достаточно часто там бываю, но в Гарвардском университете, конечно, замечательные студенты, аспиранты, коллеги замечательные, так что я не жалею.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о собрании сочинений Ходасевича, которое сейчас выходит в \’\’Русском пути\’\’. Сколько томов задумано, что уже сделано, что будет сделано, что нового будет, и так далее?
Джон Мальмстад: Уже первый том вышел, это стихотворения, мы значительно расширили первый том, потому что с тех пор, конечно, богомоловский том в \’\’Библиотеке поэта\’\’ даже два раза был издан, и там много нам неизвестных стихов появилось из московских архивов. Так что первый том — это не просто репринт, переиздание нашего ардисовского первого тома, он значительно отличается. Второй том уже только что вышел — это статьи, рецензии до конца 1927 года. Это не ардисовский том, там более богатые комментарии и весь 1927 год: этого не было во втором томе у \’\’Ардиса\’\’. Третий том — это остальные рецензии и статьи Ходасевича до конца. Потом будут два тома исключительно посвящены его пушкиниане. Я решил этим не заниматься, Пушкин — это целый образ жизни. Роберт Хьюз уже готовил два тома для Беркли и уже заканчивает третий том для Беркли, потом он уже переделывает для \’\’Русского пути\’\’, так что это уже пять томов. Потом будет два тома воспоминаний и его мемуарные работы, и восьмой том — уже Державин и все его статьи по литературе до Пушкина, замечательная статья \’\’Слово о полку Игореве\’\’, такие малоизвестные вещи. Это восьмой том.
Иван Толстой: А письма?
Джон Мальмстад: Письма — это совершенно отдельный том, это не входит. Может быть, доживем, это будет отдельный том, но уже не в составе собрания сочинений. Это громадная, конечно, работа это будет хороший том для \’\’Литературного наследства\’\’, но, увы, уже очень много напечатано, и даже самые существенные переписки уже напечатаны — переписка с самой Берберовой. Я опубликовал его переписку с Бахрахом, которого я хорошо знал в Париже, с Буниным, с Вячеславом Ивановым. Из больших переписок — осталась его переписка с Чулковой, с его второй женой, фрагменты из этой переписки были изданы, есть много неизвестных писем, наверное, но очень много уже издано. Так что, увы, \’\’Литературное наследство\’\’ не занимается переизданием старых вещей.
Иван Толстой: Что дальше, какие перспективы изучения русской литературы у вас, чем вы будете заниматься? Собрание сочинений Ходасевича, конечно, очень много времени занимает. Александр Васильевич Лавров рассказал, что вы занимаетесь беловскими томами, а что еще?
Джон Мальмстад: Пока этого уже вполне достаточно для меня, я бы сказал. Если доживу до реализации этих проектов, я был бы очень рад. Нет, в теории я пишу медленно биографию Белого, очень медленно это идет, но работа над автографическими сводами Белого, конечно, существенно помогает, но я не могу сказать, что я буду этим серьезно заниматься, как я, например, писал Кузмина. Но это уже опять прошлое, я этим больше не буду заниматься. У меня разные мелкие планы, какие-то статьи и публикации, но главным образом в данный момент это Ходасевич и следующий том, совместный том с Александром Васильевичем — том переписки Белого с Меттнером. Я даже думаю, что это, возможно, два тома. Это громадная переписка — 300 писем Белого и 300 писем Меттнера. Белый мог писать письма в 20-40 страниц, это громадные письма, и комментарий здесь будет очень большой, потому что это в этих письмах отражается эпоха. Белый был все-таки в центре всего — не только символизма, но и всей русской литературы в это время. И Меттнер был связан не только с литературой, но и с философией, и с музыкой того времени. Его брат, конечно, знаменитый композитор. Так что это будет просто развернутый комментарий к этой эпохе. Как часто, увы, бывало в у Белого, переписка кончается полным разрывом отношений в 1914 году, но до этого это очень показательные письма, и тексты уже готовы, но с комментарием мы начнем работать, когда будет закончен автобиографический том. Так что я не знаю, сколько лет надо работать, но три года это минимум, чтобы закончить этот проект.
Иван Толстой: Вы сейчас преподаете?
Джон Мальмстад: На полставки. Слава богу, с конца июня у меня поставки, я вообще больше не буду преподавать весенним семестром, что, конечно, освобождает меня для научной работы
Иван Толстой: Где вы будете встречать ваше 70-летие?
Джон Мальмстад: В Петербурге.
Иван Толстой: Какого числа это будет?
Джон Мальмстад: 25 июня.
Иван Толстой: Позвольте вас поздравить с наступающим юбилеем и пожелать творческого долголетия нам на радость и, пожалуйста, издавайте ваши книги, заканчивайте ваши проекты и приступайте к следующим.
Джон Мальмстад: Спасибо большое!
Иван Толстой: И завершить нашу программу я попросил академика Александра Лаврова (того самого, с кем в соавторстве работает сейчас Джон Мальмстад над томом неизданного Андрея Белого). Каково место профессора Мальмстада в славистике?
Александр Лавров: Главная его заслуга определяется очень кратко: он ввел в оборот исследователей и читателей массу неизданных текстов русских классиков, а также подготовил целый ряд высококвалифицированных изданий этих классиков. Занимается он, главным образом, писателями символисткой и постсимволистской эпохи, он крупнейший специалист по Андрею Белому, по Михаилу Кузмину, по Владиславу Ходасевичу. Притом, в отличие от многих замечательных ученых славистов Запада, которые занимаются по большей части интерпретациями текстов, общими историко-литературными построениями, и так далее, теоретико-литературными изысканиями, Джон Мальмстад — текстолог, он прекрасно работает с черновиками, с рукописями писателей. А если учесть то обстоятельство, что в данном случае имеешь дело с текстами, написанными не на родном языке, то это его умение, высочайшее, кстати сказать, профессиональное умение, во многих отношениях уникально. Некоторые его издания являются толчком для того, чтобы сейчас делать в России последующие, которые основываются на сделанном им. Далеко ходить за примерами не нужно. Он подготовил собрание стихотворений Андрея Белого, которое вышло еще в советские времена в Мюнхене, и написал к нему подробнейший текстологический комментарий, который занимает там около 500 страниц, где сведены воедино все варианты авторских редакций стихотворений Андрея Белого, а это очень и очень кропотливая и трудоемкая работа. Когда мы вместе с ним делали уже Андрея Белого для \’\’Библиотеки поэта\’\’, мы делали вместе двухтомник, нам приходилось только брать избранное из того, что имеется в этом огромном текстологическом комментарии.
Второй пример — Ходасевич. В свое время были изданы Джоном Мальмстадом в соавторстве с его коллегой Робертом Хьюзом в издательстве \’\’Ардис\’\’ стихотворения Ходасевича с полным сводом вариантов по архивам зарубежным, в основном, восходящим к коллекции Нины Берберовой. Теперь это издание повторяется в Москве, в издательстве \’\’Русский путь\’\’. То есть, работа Джона Мальмстада востребована и в нашей стране. Большинство его изданий, которые он готовил, также выходят сейчас, уже в постсоветской России. Он подготовил переписку Андрея Белого и его друга Алексея Петровского, он подготовил мемуары Клавдии Николаевны Бугаевой, вдовы Андрея Белого. В общем, можно перечислять очень и очень много книг и отдельных публикаций, которые совершенно изменили картину историко-литературного процесса конца 20-го столетия.
Источник: svobodanews.ru