Александр Генис: В эфире предпоследний выпуск нашей юбилейной рубрики, которой мы отмечаем 20-летие новой России. Сегодня мы выбрали таких героев, которые лучше всего представляют массовую культуру — в ее высшем проявлении. Речь пойдет о писателях и музыкантах, аудитория которых исчисляется миллионами. Но главное, что это — непреходящая популярность, ставшая честно заслуженной славой. Сперва — о писателях, представляющих два главных на книжном рынке жанра — фантастику и детектив. Бесспорно, вне всяких сомнений, за пределами любой полемики, лучшими фантастами русской литературы являются братья Стругацкие. Однако и эта размашистая характеристика не отдает им должного. Стругацкие шире и глубже своего жанра и своего времени. Именно поэтому они так легко перешагнули непреодолимую почти для всех советских писателей границу, отделяющую новый режим от старого. Более того, Стругацкие сохранили преемственность между тем, что было, и тем, что стало, связав, насколько это возможно, \’\’нить времен\’\’. Это стало возможным потому, что Стругацкие повлияли на советского человека больше не только Маркса с Энгельсом, но и Солженицына с Бродским. Собственно, они (а не Брежнев) и создали советского человека в том виде, в каком он пережил смену стран и эпох. Все, кого я люблю и читаю сегодня, выросли на Стругацких — и Пелевин, и Сорокин, даже Толстая. Мощность исходящего от них импульса нельзя переоценить, потому что они в одиночку, если так можно сказать о братьях, оправдывали основополагающий миф отравившего нас режима. Стругацкие вернули смысл марксистской утопии. Как последняя вспышка перегоревшей лампочки, их фантастика воплотила полузабытый тезис о счастливом труде. Стругацкие глядели в корень, хотя он и рос из будущего. Их символом веры был труд — беззаветный и бескорыстный субботник, превращающий будни в рай, обывателя — в коммунара, полуживотное — в полубога.
Александр Генис: В эфире предпоследний выпуск нашей юбилейной рубрики, которой мы отмечаем 20-летие новой России. Сегодня мы выбрали таких героев, которые лучше всего представляют массовую культуру — в ее высшем проявлении. Речь пойдет о писателях и музыкантах, аудитория которых исчисляется миллионами. Но главное, что это — непреходящая популярность, ставшая честно заслуженной славой. Сперва — о писателях, представляющих два главных на книжном рынке жанра — фантастику и детектив. Бесспорно, вне всяких сомнений, за пределами любой полемики, лучшими фантастами русской литературы являются братья Стругацкие. Однако и эта размашистая характеристика не отдает им должного. Стругацкие шире и глубже своего жанра и своего времени. Именно поэтому они так легко перешагнули непреодолимую почти для всех советских писателей границу, отделяющую новый режим от старого. Более того, Стругацкие сохранили преемственность между тем, что было, и тем, что стало, связав, насколько это возможно, \’\’нить времен\’\’. Это стало возможным потому, что Стругацкие повлияли на советского человека больше не только Маркса с Энгельсом, но и Солженицына с Бродским. Собственно, они (а не Брежнев) и создали советского человека в том виде, в каком он пережил смену стран и эпох. Все, кого я люблю и читаю сегодня, выросли на Стругацких — и Пелевин, и Сорокин, даже Толстая. Мощность исходящего от них импульса нельзя переоценить, потому что они в одиночку, если так можно сказать о братьях, оправдывали основополагающий миф отравившего нас режима. Стругацкие вернули смысл марксистской утопии. Как последняя вспышка перегоревшей лампочки, их фантастика воплотила полузабытый тезис о счастливом труде. Стругацкие глядели в корень, хотя он и рос из будущего. Их символом веры был труд — беззаветный и бескорыстный субботник, превращающий будни в рай, обывателя — в коммунара, полуживотное — в полубога.
Александр Генис: В эфире предпоследний выпуск нашей юбилейной рубрики, которой мы отмечаем 20-летие новой России. Сегодня мы выбрали таких героев, которые лучше всего представляют массовую культуру — в ее высшем проявлении. Речь пойдет о писателях и музыкантах, аудитория которых исчисляется миллионами. Но главное, что это — непреходящая популярность, ставшая честно заслуженной славой. Сперва — о писателях, представляющих два главных на книжном рынке жанра — фантастику и детектив. Бесспорно, вне всяких сомнений, за пределами любой полемики, лучшими фантастами русской литературы являются братья Стругацкие. Однако и эта размашистая характеристика не отдает им должного. Стругацкие шире и глубже своего жанра и своего времени. Именно поэтому они так легко перешагнули непреодолимую почти для всех советских писателей границу, отделяющую новый режим от старого. Более того, Стругацкие сохранили преемственность между тем, что было, и тем, что стало, связав, насколько это возможно, \’\’нить времен\’\’. Это стало возможным потому, что Стругацкие повлияли на советского человека больше не только Маркса с Энгельсом, но и Солженицына с Бродским. Собственно, они (а не Брежнев) и создали советского человека в том виде, в каком он пережил смену стран и эпох. Все, кого я люблю и читаю сегодня, выросли на Стругацких — и Пелевин, и Сорокин, даже Толстая. Мощность исходящего от них
Такой труд переделывал мир попутно, заодно, ибо его настоящим объектом была не материя, а сознание. Преображаясь в фаворском свете коммунизма, герой Стругацких эволюционировал от книги к книге, приобретая сверхъестественные способности и теряя человеческие черты. Так продолжалось до тех пор, пока он окончательно не оторвался от Homo sapiens, чтобы стать \’\’Люденом\’\’ — новым, напугавшим уже и авторов, существом, у которого не осталось ничего общего не только с нами, но и с жителями светлого будущего.
Всякая утопия, если в нее слишком пристально вглядываться, становится своей противоположностью. Однако по пути от одной крайности к другой, Стругацкие, наравне с Лемом, подняли до вершины жанр, который быстрее других впадал в слабоумие.
Детективы по своей природе — жизнерадостный жанр, поэтому они склонны к размножению. Не зря они живут сериями. Классики этого жанра остались в благодарной памяти читателей именно потому, что смогли создать убедительную и обаятельную фигуру сыщика — Шерлока Холмса, Пуаро, инспектора Мегрэ. Вписаться в такую плеяду — чрезвычайно трудно. Ведь вопреки тому, что принято думать, секрет детектива не в остроте сюжета — это лишь необходимое, но не достаточное условие, — а в образе главного героя. Он обязан быть достаточно выпуклым, чтобы обходиться и без переплета. В идеальном случае о нем можно рассказывать анекдоты, как это случилось с Холмсом.
Борис Акунин
Громадный успех Акунина показал, что Фандорин таким качеством обладает. И я не удивлюсь, если в русском фольклоре он найдет себе компанию — скажем, Чапаева или Штирлица. Из штабелей детективов, заваливших книжный рынок России, фандоринский цикл выделяет здравомыслие. Изобретая Акунина, его автор — Григорий Чхартишвили, который знаменит своими великолепными переводами японского модерниста Мисимы, — пошел своим оригинальным путем. Он написал нам ту Россию, которой в нашей литературе еще не было, но по которой тоскует читатель, уязвленный катаклизмами родной истории. Фандорин действует в тщательно выбранный исторический момент. Это — 70-е годы 19-го века, относительно спокойная и либеральная, солидная, уверенная в себе эпоха. Так Акунин открыл мир российского викторианства. И оказалось, что это — тот же заповедник здравого смысла, который нас очаровывает в приключениях другого викторианского рыцаря — Шерлока Холмса.
Теперь, Соломон, представьте музыкальную пару, которая поможет нам озвучить этот период в истории новой России.
Соломон Волков: Саша, в чем вы видите связь, скажем, братьев Стругацких и Окуджавы?
Александр Генис: Потому что это люди, которые слушали Окуджаву. Братья Стругацкие, их герои и их читатели это люди, которые вышли из песен Окуджавы, которые слушали Окуджаву, они выросли на одной грядке. Это та самая советская интеллигенция, которую Солженицын назвал \’\’образованщиной\’\’, техническая, в основном, интеллигенция, которые знают наизусть и Стругацких, и Окуджаву. И в этом, мне кажется, они близки не по своей творческой сути, а по своему функционированию. Это то, что делало советского интеллигента интеллигентом.
Булат Окуджава
Соломон Волков: А я бы, наоборот, соединил Окуджаву с Акуниным. Потому что у них у обоих корни в этой предреволюционной эпохе, которую так точно выбрал местом обитания для своего Фандорина Акунин. Что такое поэзия и песни Окуджавы? Это некая идеализация гусарского или офицерского романса, это продолжение традиций песен и романсов белых офицеров, которые были вытеснены в советское время куда-то подполье. Все мы слушали песни Лещенко, пластинки, записанные в Румынии, которые попали после Второй мировой войны в Советский Союз, но традиция-то идет оттуда. А у Стругацких, мне кажется, такой связи с предреволюционной традицией нет.
Александр Генис: Ну, у Окуджавы тоже были \’\’комиссары в пыльных шлемах\’\’, и назвать его не советским человеком довольно трудно. Традиция — возможно. Но мне кажется, что это традиция русской лирики, русской поэзии. Окуджава, на мой взгляд, это Пушкин сегодня, это человек, который создал лирическую струю, несоразмерную ни с кем другим, разве что с Есениным. И мне кажется, что Окуджава был, в первую очередь — романтик, в отличие, скажем, от сатирика Галича или от предшественника рока Высоцкого. Окуджава был человек глубоко романтической складки, и в этом сплаве проявляется его гений. Окуджава был главным романтиком нашего времени.
Соломон Волков: И примером такого романтизма Окуджавы является его \’\’Песня о бумажном солдатике\’\’ на лейбле \’\’Zip\’\’.
(Музыка)
Это очень романтическая песня, эта струя в Окуджаве сильна. Я согласен, что его можно было бы связать с Акуниным тоже, это как раз очень показательно в нашем сегодняшнем разговоре, потому что мы говорим здесь о представителях массового высокого искусства. Окуджава может представительствовать и за братьев Стругацких, и за Акунина.
Александр Генис: Однажды мы с женой возвращались с рыбалки из Канады, мы были в Северной Канаде (а вы понимаете, что Канады бывает только две — Канада и Северная Канада), это очень далеко, тысячу миль, и от скуки мы стали петь песни. И вдруг выяснилось, что мы помним все песни Окуджавы наизусть. Но я ведь никогда не учил наизусть песни Окуджавы, они просто стали частью моей жизни. Я думаю, что сотни песен Окуджавы знает наизусть каждый человек, который вырос в мое время. Недавно я приезжал в нашу с вами Ригу и вдруг увидал совершенно поразительную вещь. Там ездит \’\’Последний трамвай\’\’ (не троллейбус, а трамвай), и в этом трамвае — торшеры, мягкие кресла, кофейные столики, книжки. Это для того, чтобы люди ночью находили себе приют. Этот трамвай попал в Ригу прямо из песни Окуджавы \’\’Последний троллейбус\’\’.
Соломон Волков: На лейбле \’\’Zip\’\’.
(Музыка)
Алла Пугачева
А Пугачева? Почему вы ее связываете с Акуниным?
Александр Генис: Я не связываю, я думаю, что Пугачева настолько же популярна, настолько популярен Акунин, и эти два пика популярности не могут не быть связаны, как вы считаете?
Соломон Волков: Пугачева ведь создала свой неповторимый имидж, если угодно, разбойной бабы, хулиганки — артистичной, ярко талантливой, сознательно нарушающей все и всяческие официальные нормы. Она ведь ворвалась на сцену очень рано, первая ее радиозапись датируется 1965 годом, она в этот год только школу оканчивала, ей было 16 лет, а в первые свои гастроли по Заполярью (можете себе представить!) с бригадой она отправилась на следующий год, в 1966 году. И по-настоящему, конечно, она стала суперзвездой на советской музыкальной сцене после феноменально успеха \’\’Арлекино\’\’, песни болгарского композитора Демитрова, которую Пугачева сделала своей визитной карточкой. Лейбл \’\’Zip\’\’
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, как вы относитесь к чисто музыкальным достоинствам наших героев? К музыке Окуджавы (я не говорю про стихи, я говорю именно про музыку) и к песням, которые поет Пугачева?
Соломон Волков: Мы говорим о двух суперзвездах, людях, которые вписали свое имя в историю российской культуры на столько лет, сколько будут эту культуру изучать, как мне кажется. В связи с Пугачевой в свое время существовал такой анекдот:
— Кто такой Леонид Брежнев?
— Это мелкий политический деятель в эпоху Аллы Пугачевой.
Она действительно прошла не только брежневскую эпоху от \’\’А\’\’ до \’\’Я\’\’ как звезда, но и все последующие правления, как советские — Андропова, Черненко, Горбачева, так и пост-советские — Ельцина, который ей вручил в 1999 году Орден за заслуги перед Отечеством II степени, затем Путина, и в 2009 году Орден за заслуги перед Отечеством (уже III степени, почему-то), ей вручил президент Медведев.
Александр Генис: Соломон, что смогло провести музу Пугачевой через такие кардинальные перемены, которые произошли в России?
Соломон Волков: А именно ее постоянная готовность изобретать себя все время заново. Она никогда не оставалась в одном времени как Клавдия Шульженко, другая замечательная певица, о которой до сих пор вспоминают, слушают ее записи (я сам регулярно ставлю записи Шульженко, как и записи Леонида Утесова, это два таких титана из прошлого советской эстрады). Пугачева — гораздо более разнообразная певица, у нее было гораздо больше масок, чем у Шульженко было, и при этом она всегда остается собой. Пугачеву можно узнать по первому такту музыки, которую она исполняет. Она является и композитором, как мы знаем, и многие песни свои сочинила сама, но, в отличие от Окуджавы, у нее слава не композиторская, она останется, в первую очередь, как исполнительна. В то время как Окуджава, при том, что его песни звучат по-настоящему аутентично, может быть, только в его исполнении (хотя и тут есть исключения и мы еще об этом поговорим), он, в первую очередь — создатель, поэт, музыкант, то, что назвалось в России словом бард. И Окуджаву я могу сравнить только с другой столь же великой фигурой в этом жанре — это Александр Вертинский. Вертинский и Окуджава это два великих барда, поскольку, как вы правильно заметили, Высоцкий это уже нечто принципиально иное, хотя в плане своего влияния, конечно же, абсолютно сопоставимая фигура с этими двумя титанами.
Александр Генис: Соломон, а теперь любопытно обсудить традиционный аспект нашей программы — взгляд извне. Что говорит и думает Запад о наших героях? На этот раз у нас люди, которые принадлежат массовой культуре. Как они реализовались на Западе?
Соломон Волков: Запад — это понятие очень растяжимое. О европейском рынке в отношении Окуджавы я могу сказать, что есть страны в Европе, где Окуджава достаточно популярен. Например, он популярен в Польше, о нем что-то знают во Франции (популярность уже не своем точное слово, но он известен во Франции), кое-какие записи его циркулируют в Германии. Но на американской сцене он практически не существует. Я помню, что мне так и не удалось убедить корреспондента \’\’Нью-Йорк Таймс\’\’, который освещал эстрадную музыку, я даже не сумел его уговорить пойти в концерт Окуджавы — он был столь разочарован отрекомендованным мною ему Высоцким, что на Окуджаву моего совета идти он не послушался.
Александр Генис: Допустим, здесь все это связано со стихами, с тем, что непонятен язык. Но интересен случай Пугачевой, которая приехала в Америку, выступала в Лас-Вегасе в одном из крупнейших казино, билеты были безумно дорогие, зал был переполнен, но, что поразительно, в зале были только русские и никакой реакции среди американской прессы просто не было. А с кем из американских артистов вы могли бы сравнить Аллу Пугачеву?
Соломон Волков: Я думаю, что она ближе всего к Мадонне. Алла Пугачева, выходя на сцену, всегда брала тебя, что называется, за глотку, и это то, что делала и делает Мадонна. И еще есть одно очень важное свойство у Пугачевой. Вот посмотрите на Окуджаву — он не менялся как музыкант и поэт.
Александр Генис: У меня для этого есть прекрасная метафора: мне кажется, что Окуджава — как дерево, он рос, не меняясь. Вот дуб же не станет ясенем от того, что он вырос, правда?
Соломон Волков: А Пугачева, как и Мадонна сейчас, постоянно себя изобретала заново. И именно потому, что она всегда изобретала себя заново, она и осталась всегда современной. И свидетельством этого является одна из ее поздних песен \’\’Мимоходом\’\’, лебл \’\’Алла\’\’.
(Музыка)
Вот мы сейчас говорили о музыкантах. А как в Америке принимают писателей, о которых мы сегодня говорили?
Александр Генис: Как вы совершенно справедливо сказали — Запад большой. Акунина, скажем, очень хорошо знают в Японии и прекрасно проводят.
Соломон Волков: И в Америке его романы переводятся и все время ведутся разговоры о том, что \’\’Азазель\’\’ будет экранизирован в Голливуде.
Александр Генис: Мне кажется, что настоящий успех Акунина связан именно с экраном, причем не большим, а малым. Ведь рынок детективов это бездонная бочка, он постоянно нуждается в притоке свежей крови. И вот Акунин предлагает экзотическую для Запада версию знакомого образца. Если для отечественного читателя он описывает Россию, которую мы потеряли, то для американцев это Россия, которую мы обрели. Помните, как у Карамзина в \’\’Бедной Лизе\’\’ — оказывается, \’\’и крестьянки умеют любить\’\’. Но успех Акунина тут зависит от того, пробьется ли он на экран малый. Серийный характер его романов идеально подходит для столь популярных телевизорных сериалов, снятых в стиле ретро-детектива. Здесь Фандорину и место — рядом с Пуаро.
Соломон Волков: Но, боюсь, что это место наглухо забито британскими телесериалами.
Александр Генис: Вот если и можно, то надо искать ему место здесь. А что касается Стругацких, когда я приехал в Америку, то я был горячим любителем научной фантастики и я обнаружил в Америке такое гетто для любителей фантастики. Там такие магазинчики маленькие, клубы, и Стругацкие там кумиры — каждая книжка Стругацких переведена на английский язык, их прекрасно знают, прекрасно читают, любят. Это просто специальная зона…
Соломон Волков: …зона Стругацких…
Александр Генис: …. зона фантастики, там же, где и Лем. И последний пример — фильм \’\’Аватар\’\’. Планета Пандора — планета, которую придумали Стругацкие, это такой оммаж Стругацким был. Но, по-моему, это только начало. Я все жду, когда за Стругацких возьмется большой Голливуд — по-моему, их замечательно можно экранизировать и в России, и на Западе, за Стругацкими, по-моему, будущее развлекательного кинематографа, особенно теперь, когда он стал 3D. Соломон, а теперь давайте завершим предпоследний эпизод из цикла \’\’Вехи новой России\’\’ музыкальным фрагментом, соответствующим нашей теме.
Соломон Волков: Мне хотелось показать здесь песню Окуджавы (это, кстати, первая песня Окуджавы) \’\’Ванька Морозов\’\’. Но прозвучит она не в исполнении Окуджавы, а в исполнении Бориса Гребенщикова, в его аранжировке. И мне кажется, что именно это исполнение, эта новая интерпретация, этот оммаж Окуджаве больше всего свидетельствует о том, что Окуджава тоже может все время изменяться и становиться современным в новых интерпретациях. Итак, \’\’Ванька Морозов\’\’ в исполнении Бориса Гребенщикова.
(Музыка)
Источник: svobodanews.ru